Охота на самоцветы

Тай повозился на сидении, перевернулся и нагло устроил свою голову у меня на коленях. Я непроизвольно тут же почесал его за ухом.

С одной стороны, встреча прошла лучше, чем я ожидал. Меня не собирались похитить (вроде как) или, обокрав, выбросить у обочины с мешком на голове, и наличие смешно сопящего пса невольно заставляло меня отбросить предосторожность. С другой же стороны, с каждым пройденным перекрестком, на меня надвигалось странное чувство потерянности. Я смотрел сквозь мутноватое стекло и видел, как все, что я знаю и понимаю, уплывает куда-то за край оконной конструкции. Дома, дороги с серым асфальтом, человеки. Я словно бы чувствовал – вот сейчас мы проедем этот бесконечный мост, и все, что было, исчезнет. Растворится в тумане, растает миражом, и никто и никогда не сможет доказать, что когда-то там был город. Может быть, я и сам никогда о нем больше не вспомню.

      Я прислонился лбом к окну. Почему-то только сейчас до меня медленно начинало доходить, что же я все-таки сделал. Еще вчера вечером у меня было все: работа, квартира, какая-никакая карьера, симпатичная девчонка, с которой, вполне вероятно, могло что-то получиться. План. Стабильность. А теперь? Я как какой-то анахорет, аскет и отшельник, отринувший цивилизацию, в один миг перечеркнул, все, что имел.

Ведь наверняка через пару часов кто-то придет в офис, плюхнется в кресло потрещать с коллегами, нальет кофе, оглянется и спросит: “а где этот?” – кто-то пожмет плечами, уткнется в компьютер, согнувшись креветкой – “проспал опять, наверное. тебе-то что?”

Да, так, ничего. Нет меня, и что с того? Стоит, пустое, мое рабочее место, выключен монитор. Никто не придет. “А разве что-то изменилось бы, если бы я пришел”, – подумал я. Включился бы монитор, зашумел процессор, кофе снова пролился бы на клаву. Вещи бы случились, но случился бы в них я?

III

Я не заметил, как задремал. Наверное, меня так утомил перелет и бесполезный слишком короткий ночной сон, что на бодрствование просто не осталось сил. Едва продрав глаза, чувствуя ломоту и тяжесть во всем теле, я обнаружил, что сполз вниз по сидению и спал запрокинув голову с по-идиотски открытым ртом. Как ребенок на экскурсии, ей богу. Помешкав, я осторожно убрал морду Тая с колен (он недовольно сощурился на меня и, зевнув, демонстративно свернулся клубком) и блаженно вытянулся, чувствуя, как в онемевших ногах, покалывая, восстанавливается кровообращение.

Мы неслись по пустой дороге – хотя мне казалось, что мы летим над ней, отрастив пару крыльев – и на километры вокруг, не важно из какого окна я смотрел, не было ничего. Ни линий электропередач, ни домов, ни вывесок. Здесь как будто бы кто-то невидимый переключил настройки графики, и все знакомые модельки урбанистического пейзажа откатились до заводских настроек. Вместо панелек нас приветствовало, ликовало нашему присутствию необъяснимо воздушное небо, холмы и горы катились синхронно с вращением колес – такая синусоида тундры, зеленая и острая, с крошечными елками, косыми валунами, рекой, виляющей, бурлящей порогами, и той самой… тишиной.

Для того, кто никогда не бывал настолько далеко за пределами больших городов, было довольно тяжело описать то, что открывалось передо мной. Я с детства был косноязычен в том, что не касалось кричащих заголовков. Но если бы вы вернулись назад, туда, в третий класс, где на уроке окружающего мира учительница в толстых очках впервые говорит вам открыть учебник, вы бы, наверное, увидели то, что видел я.

– Уже проснулся? – Я едва не подпрыгнул от внезапного громогласного оклика Романа, и он засмеялся. – Сонное царство. Через пару километров будет КПП. Так что, это, подготовь документы.

Я сонно заморгал, растер лицо ладонями и рассеянно кивнул.

– Сколько я спал?

– Минут сорок. Но ехать еще часа два, так что можешь после снова вздремнуть.

Я автоматически кивнул.

В окне, куда я уставился, борясь с вялостью пробуждения, показался обрыв. Мы взлетели по серпантину на покатый бок холма, обогнули крутой выступ, и пространство справа от нас, оборвавшись, со всей силы ухнуло вниз. Я вцепился в ручку двери, холодея от ужаса (говорю же, ненавижу высоту), но никто не разделил моего страха – Роман бесстрашно держал руль, как штурвал наземного корабля, и, казалось, дорога сама по себе удерживала наше суденышко от падения в бездну. Там, внизу, в бурлящем потоке, ворочающем огромные валуны, где гремящая, белоснежная от порогов река бежала из ниоткуда в никуда, открывалась водная пропасть – чудовищно огромная, которую не перешли бы вброд и великаны Ётунхейма, и мое бедное сердце, болезненно сжавшись, упало куда-то в желудок. Под нами было метров двадцать чистой высоты, не меньше. Извилистая дорога безжалостно вела нас по самому краю обрыва, и, наверное, там, где кончалась эта река, если она вообще кончалась, начинался вход в мир мертвых. По крайней мере иначе я не мог объяснить, почему от одного взгляда на нее я немедленно воображал свое бледное, безвольное тело, раздираемое на части течением.

Хотя, возможно, это просто воображение играло со мной злую шутку, и река, какой бы могучей она ни казалась, была просто рекой. И не существовало великанов, не было Модгуд, сторожащей врата в Хель. Просто речка, крошечный горный ручей.

Но в тот момент я куда охотнее поверил бы в обратное.

Через каких-то двадцать минут мы затормозили у шлагбаума. Посреди тундры, где за весь путь мы видели разве что с десяток машин, избушка пограничников выглядела нелепо. Бетонная коробочка, оцепленная егозой, с красной шапочкой-крышей и двумя овчарками у двери была словно вырвана из старого советского фильма и вклеена сюда как детская аппликация. Нелепо и немного жутко.

Суровый погранец с автоматом за плечом рассматривал наши документы так долго, что я невольно успел запереживать, не объявили ли меня в розыск те немногие мои знакомые, которые могли заметить мое исчезновение. Но, нет. Спустя мучительно долгие несколько мгновений он, наконец, вернул нам документы, и, смягчившись, они с Романом разговорились про рыбалку.

Я не был уверен. Возможно, все дело было в моем воспаленном после пробуждения разуме, а, может, в естественной магии этой земли, но с каждым пройденным метром, с каждым поворотом меня безвозвратно поглощала эта северная красота. За всю свою жизнь, я не видел ничего прекраснее. Я видел океан и видел горы, я видел холмы зауралья и экзотику южной Азии, видел джунгли, пальмы, статуи языческих божков, пирамиды, пещеры и затерянные каменные города Петры. Видел Рим, Айя-Софию, творения Гауди, водопады реки Квай. Я видел сотни прекрасных мест, но все они обращались в ничто, блекли и рассыпались, в беспощадном, безмолвном величии здесь.

Даже пограничник – этот суровый вояка в камуфляже – был скорее каким-то призраком или духом, стражником Севера, пропускающим только тех, кто достаточно смел и добр, чтобы понравиться вечной мерзлоте. Леший без леса, Баба Яга без ступы. А калаш за спиной, это так, для придания веса духовным аргументам.

Мы проехали еще около четверти пути и снова затормозили. Тай выл и скулил почти всю дорогу от КПП, потому что ему страсть как нужно было по своим собачьим делам (при том, что остановку у погранцов он показательно проспал), и мы съехали с трассы на обочину. Я выбрался из машины, кряхтя и потягиваясь, и пытался просто дышать. Мы остановились на верхушке одного из холмов, и всюду, куда ни кинь взгляд, возвышались горы. Горы-горы-горы, покатые, маленькие, зеленые, с проблесками золотого мха и разлитой киноварью лишайника. Не Тянь-Шань и не Уральский хребет, но они волновались, как океан, и пахли так одуряюще, так сладко, что от запаха соли и сырой земли, казалось, я делался пьяным. Я не мог надышаться этой чистой, божественной эссенцией минувшего лета. И если бы воздух здесь можно было пить, я бы собрал его к себе во фляжку и провез контрабандой домой. Если бы у меня, разумеется, еще был дом.

Чуть дальше, на одном из холмов, стоял крест. Простое деревянное распятие около двух метров в высоту, сколоченное руками тех, кто, вероятно, ездит по этим тропам, слегка покосилось от времени. Местами с него осыпалась известка, а цемент, в который оно было вмонтировано, пошел трещинами. Жалкое и жуткое зрелище. Заброшенный, стоящий слишком высоко, чтобы кто-то сподобился ухаживать за ним, он выглядел как-то обреченно. Никогда не любил кресты. Всю эту печальную христианскую символику. Как вид того, на чем умер Спаситель, вообще может вселять надежду? Тем более в пути. Но Роман, выпустивший Тая из машины, отвернувшись от меня, тоже посмотрел на крест, а затем неожиданно сказал:

– А, это, – с оттенком странного смущения пророкотал он. – Здесь в войну проходила линия фронта. – Пауза. – Единственное место, где за все дни войны не смогли прорвать оборону. Тут, куда ни ступи, все братская могила – от сих и до моря. Муста-Тунтури никого не пустила. Все здесь остались.

– Муста-Тунтури? – переспросил я.

– “Черная гора”, – ответил Роман. – Хребет между большой землей и полуостровом. Дальше нее войска противника пройти не смогли. Вот крест и поставили, и памятник там, внизу, защитникам Севера. – Он посмотрел на меня и добавил: – Ты сам, как, верующий?

От неожиданной смены темы я смутился и пожал плечами. До этого времени я никогда не задумывался о, как это сказать, своих отношениях с Богом. Меня вполне устраивало, что мы с ним вроде как друг друга не касаемся. Я живу, и он где-то там живет, высокий и недосягаемый. И хотя мне никогда не хватало смелости назвать себя атеистом (да и никому, наверное, в постсоветском пространстве), воцерковленным я себя никогда не считал. Я снова взглянул на крест.

– Крещеный, – сдавленно ответил я, не зная, к чему был этот интимный вопрос.

Роман понимающе покачал головой, а затем перекрестился и приложил руку к груди. Он сделал это так легко и естественно, что мне моментально неловко.

– Это хорошо, – почему-то произнес он, как будто не мне, и я невольно напрягся. – Дальше – Север. А на Севере почитай богов Севера.

А затем, бросив быстрое сейчас, пропал на пару секунд, хлопнул передней пассажирской и вернулся с походным коробом. Как будто этого разговора и не было.

– На вот. Это с капустой. – И, привалившись к капоту, он проигнорировал мою сонную тормознутость и сунул мне в руки пирожок. – А этот с картошкой и грибами. Белыми, не какими-нибудь. Бери-бери, не стесняйся. Это жонка моя пекла. Ты таких отродясь, поди, не едал в своих столицах.

Я принял его скромное подношение и вспомнил, что вообще-то почти ничего не ел, кроме кофе и сухих бутербродов, с самого утра. И эти пирожки, нежные, теплые, сладко пахнущие сдобой… Я глянул на Романа, ожидая, что он возьмет и себе, но он только сорвал какую-то былинку у дороги, обтер ее рукавом, и зажевал, отмахнувшись, мол, не голоден.

      Отбросив подозрительность, я надкусил тот, что был с грибами, и чуть не прикусил язык. Мягкий, ароматный, как будто кто-то взял весь домашний уют, закатал его в тесто, а после сунул в печь, чтоб он хорошенько запекся в любви и сердечной бабушкиной заботе.

Меня словно швырнула, как котенка, какая-то неведомая сила воспоминаний куда-то назад. Туда, в речку с камышами, жаркое летнее солнце, знойный полдень в высокой траве, где куры и утки, стрекоза садится на кончик рогоза, где заноза в пальце и содранные коленки, репей и душистая крапива. Где, уставший, раскинешься на траве, в легких горит, рядом валяется велик, шмель пролетает над головой, и кто-то зовет тебя, но блаженная летняя истома не отпускает, и ты в ответ кричишь, что идешь, хотя знаешь, что не собираешься вставать.

Я доел второй пирожок. Он должен был попасть в желудок, но мне казалось, застрял и растаял где-то в груди. Расщепился на тепло и уют, и капуста превратилась в покой. Сдоба развернулась, окутав меня, как пуховое одеяло с квадратной дыркой посередине. Как вечерняя тень на веранде, пар от бабы на самоваре. Я поборолся с желанием вытереть руки о куртку – как раньше: схватишь на бегу, сунешь горячущий в рот, пальцы в соке, а вымыть негде, оботрешь о рваные штаны и помчишь дальше вращать колеса, под мышкой держать мяч, солнце печет затылок.

Неужели все пирожки на вкус такие?

– Воно, голодающее поволжье, – протянул Роман, и я невольно смутился своей чувствительности, стоя с набитым ртом. – Говорю же, у вас такого нет.