Полная версия
Сергей Зуб
Кожевники. Алексей
Пролог. Сосуд.
Он вернулся в город, но не так, как возвращаются домой. Не с облегчением, не с надеждой. Он вернулся, как возвращается в мир человек, переболевший чумой – чужой, изолированный, с пустыми глазами и чем-то внутри, что никогда уже не исчезнет.
Город принял его, как принимает всё: равнодушно. Машины ехали, не замечая, что он больше не человек. Люди шли мимо, не зная, что он уже не совсем с ними. Он шёл среди них, в старой куртке, с рюкзаком, который казался легче – потому что тяжелела его душа. Он был жив, но только по виду.
Иногда он ловил своё отражение в витринах – и не узнавал. Там было нечто. Оно дышало в такт с ним, но чуть иначе. Оно смотрело через него, а не изнутри. Иногда он моргал – а отражение нет.
Он жил урывками. Спал в съёмной квартире. Не говорил по телефону. Не встречался с друзьями. Он ел, потому что тело требовало. Но вкус исчез. Он пил воду, но ощущал во рту вкус воска. Он принимал душ, но чувствовал, как по коже ползут тонкие, чёрные нитки.
Он пытался не вспоминать, но забыть не мог. Всё, что было в Кожевниках, осталось с ним – как запах, как боль, как нечто приживлённое. Он даже знал где. Правый бок. Чуть ниже рёбер. Иногда ныло, иногда – пульсировало, особенно когда он молчал слишком долго.
Проклятие требовало выхода. Слова рвались наружу. Не как исповедь. Как голод.
"Ты должен говорить", – шептал голос Дарьи внутри. – "Ты – сосуд. Молчащий сосуд трескается".
Он пытался сопротивляться. Писал на бумаге, чтобы не говорить. Жёг эти записи. Кричал в подушку. Бил кулаками по стене, пока не трескались костяшки. Всё – напрасно.
Шёпот не умолкал.
Он заходил в кофейни, в бары, в книжные лавки. Он выбирал тех, кто был один, кто казался уставшим или забытым. Он садился рядом. И начинал говорить. Без прелюдий. Без фильтров. Без предупреждения.
Они сначала удивлялись. Потом – слушали. Всегда. Всегда дослушивали до конца. Никто не перебивал. Никто не смеялся. Потому что он рассказывал не как рассказчик. А как жрец. Как свидетель. Как гробовщик, выкладывающий косточки.
Он говорил – и чувствовал, как в груди становится легче. Будто выпил яд, который прижился, и теперь гонит его наружу с дыханием. Только вместо крови – чужая жизнь.
Потом уходил. Не оборачивался. Не следил. Но знал – это работает. Уже не он был главным. Он был лишь рупором. Он стал узлом, через который текла она. Дарья. Ведьма. Ритуал. Имя не имело значения. Она была жива. В нём. В их глазах. В их снах.
Первая умерла быстро. Девушка-бариста. С веснушками, весёлым голосом и слишком открытым сердцем. Он рассказал ей всё. И она слушала, затаив дыхание. В её глазах, таких живых и жизнерадостных, было любопытство. В её зрачках поселилась тень. В них отражалось что-то чужое, нечто древнее и злое. Она закончила смену и вышла на улицу. Городской шум казался ей далёким, а люди – безмолвными тенями. В голове у неё звучал голос, но это был не её голос. Это был голос Дарьи. Она прошла несколько кварталов, и вдруг остановилась, словно кто-то схватил её за руку. Перед ней, на проезжей части, в воздухе висело черное густое облако, которое, казалось, слушало её. Она видела слепых кошек с окровавленными языками, которые проглотили слова Алексея, которые он сказал ей. Она увидела себя в витрине магазина, но это была не она. Это был отражение слушателя с пустыми глазами. Она больше не могла сопротивляться. Голос Дарьи звал её, и она сделала шаг вперед.
На секунду ей показалось, что она летит. Потом – глухой удар, скрежет металла и боль. Она упала под колеса грузовика. В последний момент её глаза, теперь совсем пустые, увидели, как из её уха вылезла чёрная нить. Алексей узнал её. Та же, что он тянул из себя в Кожевниках. Та, что была частью заговора. Часть её души осталась в асфальте. Другая – унеслась по нитке, как по каналу. Она была не просто мертва. Она была поглощена. Она была первой жертвой.
Скрежет металла, визг тормозов и глухой, влажный удар – все это слилось в один, ужасный звук, который разорвал тишину улицы. Водитель грузовика, тучный мужчина, жал на тормоза до хруста костей в ногах. Он видел её. Она просто вышла на дорогу, не глядя, не обращая внимания на его сигнал. Просто шагнула под колеса. В этот момент ему показалось, что её глаза не были человеческими. Они были пустыми, стеклянными, как у мертвеца. Он чувствовал, как его грузовик наезжает на что-то мягкое и хрупкое, как колесо проваливается в пустоту. Он слышал этот звук. Звук, который он никогда не забудет. Свидетели замерли в ужасе. Женщина с коляской закрыла ребёнку глаза, а мужчина, который разговаривал по телефону, просто выронил его из рук. Они не видели ничего, кроме глухой, нелепой смерти. Но Алексей, который шёл по улицам, и ему на мгновение казалось, что он свободен, чувствовал, как что-то обрывается в его душе.
Он плакал в ту ночь. Первый и последний раз.
Потом всё стало проще.
Была учительница. Мужчина в очереди за билетами. Курьер, что задержался у двери. Бездомный, что сел рядом на скамейке. Они слушали. Он говорил. Не о Кожевниках – не обязательно. Он говорил об одиночестве. Об осенних тенях. Об окнах, которые глядят. Об именах, что нельзя произносить после захода солнца. О тени, что не отбрасывает тела.
И они умирали. Через день. Через неделю. Не все сразу – но все. Кто – в пожаре. Кто – под поездом. Кто – просто исчезал. Уходил в лес. В море. В темноту.
Каждый раз он чувствовал это. Как щелчок. Как тихий треск внутри. Как будто дерево внутри него выпускало ещё одну ветвь.
Он начал бояться зеркал. Всё чаще замечал, что отражение опаздывает. Иногда – не совпадает. Один раз он моргнул – а отражение стояло, глаза распахнуты. Оно смотрело на него с жалостью. С голодом.
В зеркало нельзя смотреть, когда несёшь чужое. Оно знает.
Он стал завешивать всё: зеркало в ванной, в коридоре, даже окна.
Однажды забыл про экран ноутбука – и увидел там… не себя. Того, кто жил раньше. Алексея. До. Он улыбался. А сам Алексей – нет
Письмо пришло от Агриппины. Почта, старый конверт, выцветшие чернила. На конверте не было адреса, только: «Где бы ты ни был».
Внутри – записка:
«Дарья не одна. Она была первой. Ты – не последний. Вскоре ты начнёшь звать. Если хочешь, чтобы кто-то остался, молчи. Если хочешь, чтобы кто-то понял – расскажи. Но не спасёшь никого. Это не кара. Это – узел. И ты его держишь».
Он сжёг записку. Но слова остались в голове.
Он пытался уехать.
Купил билет на юг. Сел в поезд. Всё было хорошо – до полуночи. Тогда сосед по купе – мальчик лет семи – вдруг заговорил. Голосом Дарьи.
– Ты не уедешь. Ритуал не знает границ. Он знает твои кости.
Алексей вышел на ближайшей станции. Билет сжёг прямо на перроне.
Иногда он думал – может, прыгнуть с моста? Но знал: не сработает. Это не история про жертву. Это история про носителя. Он не может умереть – пока не передаст полностью.
Однажды он замолчал на девять дней. Девять. Ни слова. Ни взгляда. Ни записи. На девятый день у него начал трескаться язык. Он чувствовал, как из горла поднимается чёрная слизь. Из глаз – нитки. Из ушей – шепот.
На десятый день он вышел и заговорил. В переходе. Первому встречному. И стало легче.
Тот человек умер через три дня. Утонул в ванной. Вода была чёрная. В ней плавали перья
Иногда он думал – может, рассказать это всему миру? Через интервью. Подкаст. Книгу. Тогда бы он освободился. Но понимал: тогда умрут тысячи.
А потом – миллионы.
Голос Дарьи нашёптывал:
– Расскажи. Они хотят. Они жаждут.
– Это не их жажда, – отвечал он. – Это твоя.
– Но ты – я.
В какой-то момент он заметил: не он ищет слушателей.
Они сами подходят. Спрашивают дорогу. Спрашивают время. Садятся рядом. Поворачиваются. Смотрят.
Они чувствуют. Они слышат её, даже если он молчит. Он стал магнитом. Шепчущим камнем, вокруг которого пляшут мухи.
Один ребёнок в магазине подошёл к нему, посмотрел в глаза и сказал:
– Ты чёрный гость. Ты трещишь внутри.
Мать оттащила его в ужасе. Ребёнок умер на следующее утро. Простуда. Осложнение. Лихорадка. Чёрные пятна на лёгких.
Иногда он видел сны. Огромная деревня. Похожая на Кожевники, но разросшаяся. Там были все – мёртвые, живые, бывшие слушатели. Они жили в домах без стен. Они шептали. А он ходил между ними. В чёрной рубашке. С глазами, полными пепла.
Он был их вождём. Или палачом. Или… вратарём. Хранителем двери, которая скрипит, но не открывается. Пока не будет рассказана очередная история.
Он завёл тетрадь. Не для себя – для следующего. Потому что знал: однажды появится кто-то, кто будет слушать слишком внимательно. Кто не просто умрёт – а примет. Кто унаследует.
Он будет знать. Узнает по глазам.
Он оставит ему эту тетрадь. На ней будет написано:
«Это – не вымысел. Это – ты. И ты теперь говоришь».
Он перестал быть Алексеем.
Имя забывалось. Осталось только… голос. Шаги. Тень.
Он сидит в парке. Он пьёт кофе. Он гладит бездомную кошку.
Он рассказывает историю. Тебе. Сейчас.
Ты же слушаешь?
Ты уже слушаешь.
Ты – следующий.
Глава 1. Не говори вслух
Он давно уже знал цену своим словам. Знал её на ощупь – как нащупывают край ножа, зажатого в кулаке. Глупо было надеяться, что всё закончилось в ту ночь, когда сгорела последняя история, а голос Дарьи отступил – будто бы.
Ничего не кончилось. Просто стало… иначе.
Он жил в городе, как выживший после взрыва – с торчащими из спины осколками, каждый из которых шевелился при вдохе. Район – спальный, бетонный, одинаково серый с любой стороны. Дом, где никто не задавал лишних вопросов. Магазин через дорогу. Подъезд с облезшей дверью. И пустая квартира на третьем этаже, где часы не тикали, зеркала были завешены, а в раковине медленно капала вода с ржавым звоном.
Алексей научился быть пустым. Не думать – значит, не произносить внутри себя. А не произносить – значит, не звать. Он ел всухомятку, сжимая зубы, чтобы случайно не пробормотать что-нибудь, когда хлеб рвёт нёбо. Он пил через трубочку, как больной, потому что однажды вода в горле хрипло «прошептала». Он не заводил будильник – он знал, когда просыпаться. Всё в нём уже проснулось.
Иногда он чувствовал, как внутри него что-то толстеет. Как гной. Он называл это «Историей». Она копилась – не словами, а образами. Он вспоминал лицо погибшей баристы. Руки курьера. Сломанные пальцы парня с диктофоном. Он больше не знал их имён – только ощущения. Как будто они стали запятыми в длинной фразе, которую произносит его жизнь.
Он пытался не думать об этом как о ритуале. Но всё слишком напоминало обряд.
Покой был возможен – только пока он молчит. Но внутри, глубже языка, под корнем гортани, что-то ползло. С каждым днём.
Квартира была обустроена с точным расчётом: один вход, ни одного зеркала, толстые стены. Даже розетки он заклеил изолентой – после того, как в одной ночью услышал тихий женский хохот.
Он выбрал третий этаж не случайно. Второй – слишком близко к земле, пойдут слухи. Четвёртый – выше, но воздух там будто тоньше, и шёпот плывёт свободно. Третий – это как между. Между адом и чердаком. Он знал: здесь слышат меньше.
На кухне был один стул. Стол – без скатерти. Кипятильник – не чайник, без лишнего звука. Даже пол скрипел только в одном углу, и он всегда обходил его, будто уважая тишину.
Он спал на полу. Не потому, что экономил – потому что так ближе к пыли. Пыль не слушает. Пыль не рассказывает.
Телефон был старым, без интернета, без камеры. Сим-карта в нём была обуглена зажигалкой. На всякий случай. Он общался только с холодильником. Тот молчал, что было правильно.
Алексей боялся случайных звуков. Скрип ручки мог превратиться в голос. Шорох газет на подоконнике – в имя. Он один раз услышал, как дверь шкафчика сказала "приходи" – с интонацией, которой говорила Дарья. После этого он держал шкафчики открытыми.
Всё было рассчитано на выживание в городе, где его слова убивают. На то, чтобы быть мертвецом среди живых. Улыбаться нельзя. Смотреть в глаза – опасно. Слушать радио – преступление. Он включил его однажды и услышал собственный голос. Хотя не говорил.
Он выбрал молчание.
Но знал: это не защита. Это отсрочка.
И в какой-то момент даже молчание заговорит.
Иногда Алексей замечал их – тех, кто как будто ждали.
Он стоял в очереди в аптеку, смотрел в пол, считая царапины на линолеуме, и чувствовал – в спину упирается взгляд. Один. Два. Три. Иногда десять. Люди, молча стоящие позади него, будто бы вовсе и не за лекарствами пришли.
Они смотрели слишком долго. И когда он уходил, ощущал: кто-то хотел заговорить. Кто-то уже начал – внутри себя, мысленно, в ответ на то, что он не произнёс.
Он был как радиоприёмник, который ловит частоты даже в выключенном состоянии.
Однажды его остановила женщина в супермаркете.
– Простите, – сказала она. – Мы не знакомы, но… вы когда-то были в деревне? Кожевники?
Он оцепенел. Имя резануло внутри, как осколок стекла в лёгком.
– Нет, – ответил он быстро, тихо.
– Странно… – пробормотала она. – У вас голос… он мне снился.
Он не стал спрашивать, что именно она слышала. Просто развернулся и ушёл. Не бегом. Тихо. Не дыша.
Но позже, той же ночью, он стоял у окна и смотрел вниз – на тротуар под подъездом. Там, где утром убирали мусор, лежала её сумка. Разорванная. И туфли. А самой женщины – не было.
"Я не говорил ей ни слова", – подумал он.
И всё равно. Она исчезла. Значит, проклятие работает и без слов? Или… он проговорил это внутри себя, когда смотрел ей в глаза?
Он стал бояться даже мысли.
Он стал бояться самого себя.
Сначала он думал, что это стресс. Галлюцинации. Невроз. Но потом… потом отражения стали жить своей жизнью.
Он не подходил к зеркалам. Никогда. Завесил всё. Но однажды в витрине закусочной – отражение его не совпало. Он моргнул – отражение продолжало смотреть. А потом, с почти незаметной ухмылкой, медленно отворотило голову в сторону, куда Алексей не смотрел.
В ту ночь он не спал. Даже не лежал. Сидел, обняв себя за плечи, и ждал: когда стекло снова заговорит.
Наутро он заметил, что экран выключенного телефона стал зеркальным. Он спрятал его под подушку, но услышал, как тот хрипло вздохнул. Голос – его. Только старше. Усталый.
– Ты всё равно скажешь, – произнёс он. – Я тебя знаю.
Он начал записывать, где отражения ведут себя неправильно. В воде – дрожат, даже если он неподвижен. В стёклах – смотрят не на него, а вглубь квартиры. В зрачках других людей – он видит Дарью.
Особенно страшны были глаза прохожих. Он ловил отражение в чужих радужках – и видел, как там кто-то машет ему рукой. Иногда махал сам себе. Иногда… бабка. С её чёрными пальцами, синими губами и волосами, похожими на корни, что давно погибли, но всё ещё растут под землёй.
Он начал бояться бликов. Света. Солнца. Всё, что давало отражение, теперь было порталом. И всё, что видел он, могло услышать его.
Он понимал: если он заговорит – не только живые услышат. Услышит каждый, кто когда-либо смотрел в стекло. Потому что отражения – не просто копии. Это старые слушатели, запертые в свете.
И они очень, очень хотят услышать продолжение.
То, что начиналось как совпадения, стало системой.
Алексей заметил: город начал отзываться. Не на слова – на присутствие. Он чувствовал это в асфальте, в фасадах, в троллейбусах, ползущих по ночным улицам, как старые жуки.
На маршруте, которым он всегда ездил – номер 11 – перестали работать табло. Кондуктор смотрел на него слишком долго, будто пытался вспомнить не его, а саму суть.
Однажды в салоне никто не сидел, но в зеркале водитель видел отражения пассажиров. Они были… влажными. Лицо одного из них – было его лицом. Только без глаз.
Фонари гасли, когда он подходил. Иногда наоборот – вспыхивали. Он считал это психосоматикой, пока не увидел, как лампа разбилась, просто когда он остановился под ней. Тишина – и дождь из осколков. Ни ветра. Ни птиц. Только он.
В мусорных баках стали находить куклы. Самодельные. С нитками вместо волос и тряпичными глазами. У одной в рот была зашита игла. На другой – вырезано имя: «Дарья». Алексей никому не рассказывал об этом имени. Никому. Оно пришло само.
Он стал замечать запах – острый, как гниющая трава. Пахло мёртвой землёй, даже в бетонных дворах. Сначала думал, что сходит с ума, но однажды прохожая сказала:
– Это что, кто-то похоронил пса? Такой смрад… как из-под снега весной.
Снега не было. Лето. И псов – тоже.
Даже птицы начали вести себя странно. Сороки сидели на проводах, повёрнутые к нему лицом. Всегда. Не просто смотрели – поддакивали. Один раз он прошёл мимо, и птица каркнула:
– Расскажи…
Он побежал.
Город был живым. Но теперь – не тем живым. Он двигался не по часам. Не по транспортной сети. Он дышал в унисон с тем, что росло внутри Алексея.
И главное – он стал узнаваемым. Люди начали подходить. Без причины. Без приветствия.
– Вы… рассказываете? – спросил мальчик у пешеходного перехода.
– Вы же тот, у кого были Кожевники? – спросила кондуктор.
– Скажите хотя бы, чем всё кончилось, – прохрипел мужчина в аптеке.
Алексей не говорил. Но все в городе уже знали, что он – история. История, которая идёт.
Он ощущал её в теле – как воспоминание, которое нельзя забыть, и невозможно вспомнить без боли. Как шрам, вытравленный не на коже, а в нервной системе.
Дарья – больше не голос. Не женщина. Не ведьма. Она – объем. Пространство. Он знал это, потому что когда входил в комнаты – стены сужались. Потому что воздух становился плотным, когда он молчал. И лёгким, когда говорил.
Он понял: она дышит вместе с ним. Он – её лёгкие. А язык – острие.
В одну из ночей он проснулся от запаха пепла. Воздух был как в доме после пожара – тёплый, с привкусом обугленного дерева. Он подошёл к кухне, и увидел: газовая плита сама включена. Над пламенем – в воздухе – появилось лицо. Не полное. Половина. Как будто размытая фотография на чьей-то сетчатке.
Лицо Дарьи. Старое, не старческое. Не лицо женщины – лицо материи.
Она смотрела на него – и шевелила губами. Но звука не было.
Он заговорил. Не громко. Почти как шёпот:
– Я не хочу говорить. Я устал.
И услышал: не ответ. Смех. Где-то за спиной. Трескучий, как старые куклы на чердаке.
Смех был детским.
Он резко обернулся. Никого. Только открытая дверь в ванную – он её не открывал. Там на полу лежала мокрая тряпка. Из неё вытекала тень.
В этот момент он понял: Дарья не внутри. Она – везде, где его слова когда-либо осели. Она питается не только голосом. Она в памяти слушателей. В отражениях. В углах. В паутине.
И теперь ей не нужно, чтобы он говорил громко. Она слышит мысли. И может отвечать. Не фразой. Пространством.
Всполохами.
Это начиналось как слух. Как мем, рожденный где-то на стыке правды и безумия.
На одном из локальных форумов появился тред с темой:
«Кто этот парень, после разговоров с которым люди умирают?»
Внутри – скриншоты, обрывки сообщений из мессенджеров, фотографии газетных некрологов. Связи были неочевидны. Бариста. Курьер. Школьница, снявшая тик-ток и через сутки оказавшаяся в коме.
Кто-то в комментариях писал: «Это крипота, но я его знаю. Он говорил про ведьму. Жуткий тип».
Другие добавляли: «А вы заметили, что фото с ним не открываются полностью?»
«Он у нас в районе живёт. Часто вижу у аптеки».
«Скоро и на него статья выйдет. Только читать будет некому».
Алексей узнал об этом не из сети. Он не заходил в интернет. Сеть приходила к нему сама.
На двери его квартиры кто-то оставил распечатанный лист. Просто приклеили скотчем. Чёрный шрифт, Times New Roman:
«Ты не герой. Ты ретранслятор. Но тебе не хватает скорости. Мы поможем ускорить рассказ».
На листе не было ни подписи, ни водяных знаков. Но бумага была… странной. Пахла мышьяком и пыльной библиотекой. Когда Алексей коснулся её пальцами – кожа защипала, как от крапивы.
Он сжёг лист в раковине. Пламя вспыхнуло тихо, но пепел не осел. Он просто… исчез. Растворился в воздухе.
Вечером он пошёл в магазин за едой. Его узнали.
– О, привет. Вы ведь… – кассир замялась. – Простите, наверное, обозналась. Просто вы как-то… знакомо молчите.
Он вышел и понял, что её голос – не первый, кто пытался его узнать.
Город не просто шепчет. Он называет по имени.
Он нашёл его не под дверью. Не в почтовом ящике. Письмо лежало внутри книги, которую он не покупал.
Книга – старая, с выцветшей обложкой. Без названия. Она просто появилась на его столе, между жестяной банкой с солью и стаканом с водой, которую он не пил.
Алексей не подходил к столу уже сутки. Но книга была там. Развернута на середине, будто кто-то читал.
Он открыл её – и нашёл внутри сложенный вчетверо лист. Плотный, как старые конверты. Внутри – почерк чернильной ручкой. Не печатный, но аккуратный. Не мужской. И не женский. Просто… чужой.
«Ты не первый. Но ты самый точный. Мы следили. И мы поняли.
Ты не проклят – ты канал. Вопрос не в том, когда ты замолчишь. А в том, кого ты позовёшь последним. До этого – не прерывай рассказ. Если хочешь, чтобы она выбрала. Если хочешь, чтобы ты не стал Ею сам».
Подпись была простой – крестик. Как на кладбищенском камне. Не имя. Не символ. Просто черта. Последняя.
Алексей читал письмо три раза. Он не понимал – кто мы? И почему выбрана именно она?
Но кое-что его насторожило больше.
Он посмотрел в окно – и увидел отражение в стекле. Не своё. Не Дарьи.
Лицо мужчины. Худого. В очках. Он не двигался, просто смотрел из отражения, как из окна по ту сторону.
И держал в руках точно такое же письмо.
Это было ранним утром, когда воздух ещё не прогрет, а город, как уставший пёс, медленно начинает чесаться от жизни.
Алексей спустился в метро, чтобы ехать без цели. Просто ехать. Люди в вагоне были как манекены – застывшие, тёплые, но будто бы не настоящие. Он не смотрел ни на кого. Ни в чьи глаза.
На переходе между линиями он заметил старика. Тот стоял у стены, не прося ничего. Не играл на гармошке. Не продавал газеты. Просто смотрел.
Глаза у него были странные. Мутные, но блестящие, как у сороки. Улыбка – как у того, кто слышал всё на свете, но запомнил только то, что болит.
Старик кивнул, как будто они знакомы.
– Ты не один, – сказал он.
– Простите?
– Я тоже слушал. Давно. До тебя.
Алексей сделал шаг назад. Старик не приближался, но говорил, будто шепчет прямо в ухо.
– Она была другой тогда. Говорила сквозь родник, через кору дерева, через иглу в глазу. Теперь – через тебя.
– Кто?
– Та, чьё имя нельзя выговорить дважды одинаково. Ведь каждый раз, когда оно звучит, умирает часть языка.
Старик присел на скамейку. Покачал головой.
– Я выжил, потому что не успел всё услышать. Меня вырвали. Но… во мне она осталась. Маленьким эхом. Теперь я – только эхо.
Он посмотрел прямо в лицо Алексею.
– Ты – не эхо. Ты рупор. И ты распираешься.
Алексей хотел уйти. Но ноги не слушались.
– Слушай, – прошептал старик. – Когда ты расскажешь последнего – она выйдет. И тогда всё будет сказано. Тогда никто уже не сможет молчать.
В этот момент из туннеля подул ветер. И Алексей понял – поезд не приближается.
Это дышала она.
В ту ночь он не спал.
Он лежал на полу, в абсолютной тишине, но чувствовал: внутри него кто-то шевелится. Не физически. Иначе он бы вырвал это наружу. Но ментально. Как будто кто-то аккуратно разрывает его воспоминания и шепчет на их месте новые.
Он стал говорить во сне.
Первый раз он не понял. Проснулся от звука – и только потом осознал: это он сам. Сидел на полу, в углу, спиной к стене. Губы шевелились. Руки были прижаты к груди, как у новорождённого.
Он не помнил, как туда лёг. Или садился ли вообще.
На утро он включил старый диктофон. Подумал: запишу себя ночью, вдруг скажу что-то важное. Хотел понять, где начинается рассказ – и где он заканчивается.
Он записал.
Утром – прослушал. Секунд двадцать – ничего. Потом… голос.
Сначала – его. Тихий, как дыхание.
А потом – не его.
Голос был похож, но интонация не та. Он говорил по-другому. Протяжно. Словно каждое слово тянулось через водоросли. И фразы были не фразами – а каркасами. Как будто история не рассказывалась, а вырастала.
