На рейде «Ставрополь»

– Ваше решение опрометчиво, – сдержанно сказал Грюнфильд. – С тех пор, как на наших судах появились матросские комитеты, я подчиняюсь воле большинства. И, конечно, не покину судно, иначе вы могли бы назвать меня плохим капитаном. Но предупреждаю: решение ваше считаю авантюристским и не берусь отвечать за его далеко идущие последствия. Кроме того, в заливе патрулируют два японских миноносца. Нам вряд ли удастся уйти с рейда незамеченными.

– Мне кажется, что нужно идти прямо на них, – посоветовал Шмидт. – Тогда у военных просто-напросто не возникает сомнения в законности нашей акции. Если же сразу принять к зюйд-весту, дело может обернуться табаком.

В пять часов сорок восемь минут утра, подняв пары, "Ставрополь" на полном ходу покинул северный рейд, никого не поставив в известность о своих намерениях, ни у кого не спрашивая особого дозволения. Пройдя буквально в полумиле от одного из патрулирующих миноносцев, он, как и предполагал Шмидт, не вызвал никаких подозрений: с них не поступило даже запросов о целях выхода транспорта.

Стоя неподалёку от рулевого, вращавшего за пальчатые рукоятки колесо штурвала, Москаленко с тоской смотрел на хмурые лица товарищей: вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Вот тебе и свидания возле берендеевской лавочки! Вот тебе и каша с маслом!

Мимо прошёл на капитанский мостик хмурый, застёгнутый на все пуговицы и крючки Шмидт: наступило его время нести вахту.

Москаленко обратил внимание: под глазами у помощника – синие круги, и пощипывает бородку – волнуется, значит, не меньше других.

– Ход? – спрашивает он через переговорное устройство. – Восемь?

– Маловато. Нас во Владивостоке скоро хватятся. Прибавить до десяти узлов. Полный вперёд!

На пределе всех своих стареньких возможностей уходил"Ставрополь" из бухты Золотой Рог вперёд, к неведомым и далёким японским берегам, навстречу неизвестности и риску.

– Живы будем – не помрём! – рассудительно говорил матросам трюмной команды предсудкома Корж. – Нет смысла нам наниматься на службу к буржуям. Придёт время – своему народу послужим. И пусть нас их благородия с пути истинного не сбивают. Сами с усами!

И, словно в доказательство истинности сказанного, Корж жестоко щипал себя за огромного размера рыжие и жёсткие, словно проволока, усы. И не знал в ту минуту никто на борту взбунтовавшегося парохода, что китайские власти давно отвергли добрососедское предложение СНК РСФСР, на которое ссылался Шмидт. Как видно, они не побоялись всё-таки поступить вопреки рассудку и здравому смыслу.

НЕТ СЛЕДОВ В ОКЕАНЕ

В Хакодате "Ставрополь" встретил постоянно проживающий там агент Доброфлота Фёдоров. Он, лихо взбежав по трапу, по-дружески поздоровался с Грюнфильдом:

– Куда на сей раз путь держите, господа вечные скитальцы? – весело спросил Фёдоров. – Неужели опять в Колыму? В России пожар, а вас от него, наверное, во льды тянет?

И, не дожидаясь ответа, деловито извлёк из кармана потрёпанную записную книжку:

– Кроме угля и солонины, что ещё брать будете? Картофель, зелень? Берите, пока есть, и, самое главное, пока ещё что-то дают: времена нынче больно уж смутные, того и гляди – закроют наши счета в японских банках. Сам не знаю, как уж тогда на родную Тамбовщину доберусь.

Он невесело засмеялся и тряхнул уже довольно седой гривастой головой:

– Думаю, что совсем скоро парижское правление Доброфлота закроет к чёртовой бабушке мою контору: о каком исследовании Севера может идти речь, если в нашей собственной стране какое-то обледенение, мрак и хаос. Впрочем, господа, куда бы вы не следовали, я желаю вам счастья во имя великой и непоколебимой России. Уйдём мы – придут другие. Не знаю – будут они большевиками или монархистами. Важно, что они всегда будут русскими людьми. А для меня это – самое главное, клянусь вам, господа.

В те далёкие годы все русские суда, следующие на север, непременно заходили в японский порт Хакодате. Здесь Доброфлот имел своё отделение для закупки продуктов, особенно овощей, которые стоили в Японии гораздо дешевле, нежели на Дальнем Востоке. И хотя вот уже почти три года правление банка Доброфлота не перечисляло сюда ни копейки денег, средства в распоряжении Фёдорова имелись, и весьма значительные.

Доверху загрузив угольные ямы, набрав свежей воды, приняв две тонны картофеля, "Ставрополь", не теряя ни единой минуты, снова вышел в море, взяв курс к берегам Китая.

Грюнфильд постоянно опасался погони, а потому то и дело, не надеясь на дозорного, сам оглядывал горизонт сквозь окуляры мощного морского бинокля.

– Всыплют же нам по казённой части под самую завязку, коли поймают, – сказал он как-то оказавшемуся рядом Копкевичу. – Ох, батенька мой, как всыплют!

Тем временем в кабинете вновь назначенного председателя правления Доброфлота капитана первого ранга Терентьева сидел его подчинённый – исправляющий должность начальника контрольной службы транспортных судов капитан второго ранга Рузских.

– Лихо же начинается, Алексей Алексеевич, – сердито говорил, прохаживаясь взад-вперед по кабинету Терентьев. – Гениально начинается! Из-под самого вашего носа удирает бог весть куда такой внушительный сухогруз, как "Ставрополь". А вслед за ним, и опять же в самом неизвестном направлении, исчезает "Кишинев"! проходят мимо ваших эскадренных ротозеев и словно растворяются в море! Где эти суда, я вас спрашиваю?

Рузских вздохнул и постарался придать своему лицу выражение как можно более скорбное:

– Что делать, Владимир Васильевич…

– Вы мне, господин хороший, рожи не стройте! – вспылил вдруг Терентьев. – И подобных вопросов не задавайте. Вы передо мной за этих двух бегунов головой ответите. Крепко ответите, скажу я вам! Должен заметить, что его превосходительство господин премьер-министр очень и очень нами недоволен. И союзники, кстати говоря, тоже не проявляют по этому поводу никакой радости.

Терентьев опустился в кресло, усталым движением руки стёр пот с широкого красивого лба. И, уже совсем тихо, подавив неожиданный взрыв, добавил почти примирительным тоном:

– Разведке дано указание расследовать все обстоятельства, связанные с побегом судов, установить порт назначения "Кишинева" и"Ставрополя". А уж если они, не приведи господь, дадут на последний вопрос точный ответ, от нас с вами потребуют самых решительных и самых эффективных действий. Мне лично ясно только одно: на север они не пойдут. Значит, либо Сингапур, либо Гонконг… либо Чифу. Скорее всего – именно Чифу! В других портах длительные стоянки русским судам категорически запрещены. А Чифу – так себе, захолустье… Значит…

Капитан первого ранга снова встал и подошёл к окну.

Повернувшись спиной к собеседнику, он рассуждал уже сам с собой:

– Да, конечно, Чифу. Сингапур – дело совершенно ненадёжное, англичане не позволят у себя под носом заниматься подобными вещами.

Месяца на два-три продуктов хватит. А вот без воды, без угля что они намерены делать? Народ, привычный к северу, привык и к свежей воде, от тухлой у них же мгновенно мор начнётся. Не будет зелени – пойдёт цинга. Не совсем понятна вся эта история…

Он снова опустился в охнувшее под ним массивное кресло, сверлящим взглядом серых водянистых глаз уставился на собеседника. И закончил совершенно неожиданно:

– Одним словом, господин Рузских, собирайтесь-ка вы без лишнего промедления в путь-дорожку. В качестве частного лица, разумеется. Катите в Чифу в роли эдакого российского миллионщика, приглядывающего в связи с революцией на родине местечко потише для жизни в дальнейшем. А чтоб было вам побольше доверия, возьмите с собой и дочку – молодёжи полезно, знаете, по свету поездить, коловращение людей посмотреть, себя показать… В расходах вас ограничивать не хочу, но прошу употребить деньги так, чтобы обеспечить возвращение судов. Не стесняйтесь, давайте взятки портовикам – они им откажут в продовольствии и воде, а вам за это только спасибо скажут. Китайцев-чиновников я знаю, они на взятки падки, всё за звонкую монету сделают. Уверен: если вы развернётесь там как следует, не пройдёт и трёх месяцев, как оба беглеца придут к нам с повинной. Вот тогда уж мы голов этих хитромудрых господ жалеть не будем!

Терентьев распахнул окно, вдохнул во всю силу лёгких влажный и солоноватый морской ветер. И с силой швырнул на пол синий карандаш, который держал в руке:

– Какая же всё-таки это досада, Алексей Алексеевич! Какая досада для нас с вами, что суда, пересекая моря и океаны, не оставляют за собой никаких следов!

ПЛОХОЕ ЗНАМЕНИЕ

Через сутки после выхода из Хакодате барометр начал стремительно падать: верный признак приближающейся непогоды. И точно: уже к вечеру второго дня поднялось довольно сильное волнение, с норд-веста подул крепкий ветер. Часа через три бутылочно-зелёные волны начали перехлёстывать палубу, и тогда всем казалось: вот-вот не выдержит пароход! Иногда он попадал корпусом на гребни двух высоких водяных глыб, превращаясь в своего рода мост между двумя солёными горами. И сердце у капитана невольно сжималось: выдержит ли, не развалится ли корпус от этого страшного испытания на прочность? Но "Ставрополь" выдерживал, и команда мало-помалу успокоилась, обретя уверенность в своих действиях.

– Бог, братцы, не выдаст – свинья не съест, – пошутил, высунувшись из камбуза, буфетчик Михаил Матвеев. – А коли не съест, то вот вам моё буфетное слово: сами вы свинью съедите. Мы с коком вас сегодня такими свиными колбасками накормим – пальчики оближешь!

Но шутка буфетчика утонула в рёве разбушевавшейся стихии. Дело близилось к вечеру, когда ко всем прочим бедам прибавилась гроза: молнии сновали буквально по верхушкам мачт. К штурвалу пришлось добавить еще двоих рулевых – работа здесь становилась каторжной.

Генрих Иванович не покинул в течение всей бури капитанского мостика ни на минуту. Он то и дело пытался поднести к глазам ставший давно бесполезным пляшущий в руках бинокль: видимость – нулевая. Даже сигнальный огонь на клотике – и тот с мостика был почти незаметен. Одни только вспышки молнии вырывали на секунду-другую участки моря с пенящейся зелёной водой.

– Боги, кажется, на нас разгневались, – капитан наклонился к самому уху стоящего рядом Августа Оттовича, – и когда только господин Нептун прекратит эту проклятую круговерть?

Он не закончил фразу: Шмидт крепко вцепился в рукав реглана:

– Что это, Генрих Иванович?

Грюнфильд перевёл взор в сторону протянутой руки второго помощника. И тотчас вспышка молнии осветила картину, от которой дрожь пробежала по телу бывалого моряка: кабельтовых в пяти-шести от "Ставрополя"моталось на волнах крохотное рыболовецкое судёнышко с разодранным треугольным – латинским – парусом. Судёнышко уже взяло бортом воду, и два стоящих в нём человека в немой мольбе простирали к "Ставрополю" руки.

Одновременно с капитаном картину эту заметили и рулевые, и все, кто находился на палубе: стон ужаса вырвался словно из одной груди. Молния блеснула снова, снова озарив место ещё одной морской трагедии.

– Право, на борт! – скомандовал Грюнфильд. – Машина, полный вперёд!

Он сказал это только для того, чтобы хоть что-нибудь сделать: моряк с многолетним стажем прекрасно понимал всю безнадёжность любых попыток, направленных на спасение обречённых. И точно: когда молния осветила участок океана в третий раз – на волнах уже не было ничего, только, кажется, пляска их на месте беды была вдесятеро веселее прежнего.

Грюнфельд обратился к Шмидту, и тот даже в темноте различил необычную бледность на лице капитана.

– Дурное знамение, Август Оттович, – с сердитой дрожью в голосе сказал он. – Очень дурное. Не принесёт нам этот переход ничего хорошего, поверьте совести.

Он сразу же, однако, взял себя в руки, добавив с виноватой улыбкой:

– Если вы позволите, я спущусь на минуту к себе, переоденусь. Вымок до нитки! – и, не дожидаясь ответа, торопливо отвернулся от помощника.

Словно желая искупить свою невольную вину перед людьми, природа скоро утихомирилась, и в оставшиеся сутки перехода море напоминало собою скорее спящего ягненка, нежели разгневанного льва. Пришлось даже с помощью помпы подать на палубу забортную воду и устроить массовое купание команды: жара была нестерпимой. Розовый столбик спирта в термометре подскочил так высоко, что грозил разорвать свою стеклянную колбу-тюрьму.

– А у вас, оказывается, тут тоже тепло, – стирая пот с красного лица, сказал, выглядывая из камбуза, кок Иван Гусак. – А я думаю: вдруг кто замёрз – полезайте ко мне греться.

И он со вздохом вновь отправился к своим медным бачкам и сияющим, словно лицо счастливого именинника, сковородкам.

Ранним утром 4 июня 1921 года показался залив Печжили – акватория порта Чифу. Скоро с палубы был уже хорошо виден город. Небольшой и залитый солнцем, он был словно на ладони. И город, и форт на высоком холме многие из членов команды парохода видели не впервые. Но сейчас каждый смотрел на них по-особенному – с надеждой и тревогой, с каким-то невысказанным тайным вопросом.

Уже через час с небольшим "Ставрополь"принял на борт с кормового трапа китайского лоцмана, а ещё через полтора часа отдал якорь на втором рейде. Командный состав парохода облачился в новые кителя, матросы тщательно побрились – такова сила традиции. И только судовой механик Михаил Иванович Рощин по-прежнему разгуливал в измазанном кителе с продранными локтями.

Рощин был в некотором роде достопримечательностью "Ставрополя". Начинал он ещё на парусниках юнгой и, состарившись в море, знал всё судовое хозяйство в совершенстве, стал, как о нём говорили, корабельным дедом. Будучи человеком добрым и отзывчивым, он пользовался всеобщей любовью команды, которая называла его странным именем Паете. Приняв судно, Грюнфильд долго не мог понять происхождения этого сверхоригинального прозвища и принужден был обратиться за разъяснениями к Копкевичу.

– Когда Рощин хочет сказать "понимаете", – пояснил первый помощник, – он глотает начало и середину слова, и у него выходит не "понимаете", а "паете". "Паете" – это у него речевой сорняк.

И вот сейчас добрейший Михаил Иванович беззаботно "светил" на палубе своим допотопным форменным кителем.

– Дорогой мой, нехорошо получается, – попытался было усовестить его капитан. – С минуты на минуту портовые власти прибудут, вы же, извиняюсь, в таком затрапезном виде пребываете.

"Дед" в ответ только улыбнулся:

– Да ведь мне с ними, паете, трапезу не делить, Генрих Иванович, – это уж ваше дело, дело начальства. А я как их завижу, сразу в машинное отделение и уберусь. Ну их, этих визитеров, к лешему! Мне в машинном, паете, удобнее, климат там для меня привычней…

Грюнфильд устало махнул рукой:

– Ладно уж, Михаил Иванович, к топкам или к машинам ступай, бог тебя простит!

Между тем на воде вокруг "Ставрополя" возникло что-то наподобие плавающего базара. Сотни крохотных джонок, заполненных самыми различными товарами, окружили пароход. Наверное, взгляни кто на эту картину сверху, и показалось бы ему: сидит посреди растревоженного чёрного муравейника огромный чёрный кот – "Ставрополь".

– Нашалник! Нашалник! Купы, нашалник! – неслось со всех сторон, со всех джонок.

Наиболее нетерпеливые продавцы швыряли на палубу образцы своего товара, и какой-то перезрелый помидор угодил как раз в белый парадный китель Копкевича, который даже взвыл от подобного неуважения.

– У, чёртово отродье! – погрозил он кулаком всем джонкам одновременно, не имея возможности установить конкретно личность своего "благодетеля". – Чтоб вам всем провалиться в преисподнюю. Чтоб вам!.. – и тут он не сдержался: добавил нечто куда более крепкое и солёное, нежели простое упоминание имени бога морей. Вслед за этим Копкевич отправился к себе в каюту – переодеваться.

Как ни странно, среди кишащих сплошным роем джонок долго почему-то не появлялся катер с представителем портовой администрации. Он прибыл только около пяти вечера, и толстый китаец – помощник коменданта порта – долго кланялся и по-английски извинялся перед "нашалниками".

– Сегодня пришло много судов, – говорил он, – и было очень, очень много всякой работы.

Китаец жаловался на обилие всяких занятий и как бы вскользь добавил:

– Сами понимаете, начальник, платят мало, платят плохо, службу требуют, а платят мало, плохо. Китай – страна бедная, тут не всем платят хорошо. Многим платят плохо…

Мгновенно и хорошо поняв слишком уж прозрачный намёк, Грюнфельд велел погрузить на катер к китайцу заранее приготовленные на этот случай дары: штуку зелёного сукна и ящик спичек, оставшихся ещё от последнего колымского рейса.

Помощник коменданта, увидев это, сделался ещё вежливей и приятней. Он, конечно же, совсем не это имел в виду, но если господа русские начальники столь великодушны, чтобы оказать посильную помощь бедному человеку, то… Кстати говоря, его зовут Цзян. Именно так называют его друзья, и он хочет, чтобы русские тоже называли его так. Чем он, в свою очередь, может быть полезен славному экипажу замечательного парохода, о котором так много слышал?

Генрих Иванович пояснил, что ему нужна надёжная якорная стоянка на довольно длительный срок. Нужно разрешение на связь с берегом и разрешение на право производить свободные закупки необходимого продовольствия.

– "Ставрополю" требуется кое-какой ремонт, – слукавил капитан, – поэтому мы предполагаем пробыть здесь никак не меньше трёх месяцев.

– Какой же ремонт? – изумлённо вскинул брови китаец. – У нас нет дока! Мы не Гонконг, начальник, мы не ведем ремонтные работы…

– Я благодарен вам за беспокойство, – снова слукавил Грюнфильд, – но мы обойдёмся своими силами. Главное, сделайте то, о чём мы только что имели честь вас попросить. И поверьте, друг мой, мы сумеем по достоинству отблагодарить такого честного и добросовестного человека, как вы…

Услышав последнюю фразу, китаец, казалось, мгновенно переломился пополам: его поклоны и изъявления благодарности хлынули неудержимым и бесконечным потоком. Минут пять, если не больше, все окружающие вообще не видели его лица, а только круглую войлочную шапочку на голове.

– Цзян сделает всё, – заверил он, покидая "Ставрополь", – пусть только русские начальники подождут денёк-другой, а потом они увидят, как всё будет сделано.

Когда катер с помощником коменданта отвалил от борта, Грюнфильд засмеялся с чувством облегчения:

– Как вам нравится этот честный взяточник? Кажется, у нас нет никаких оснований для беспокойства.

И только угрюмый Копкевич счёл своим долгом сбить настроение капитану:

– Не будем слишком оптимистичны, – сказал он. – Не забывайте о том, где находитесь. И … о знамении в Японском море!

ГОСТЬ ИЗ РОССИИ

По странному совпадению обстоятельств, именно в этот же день, 4 июня 1921 года, в Чифу прибыл богатый дальневосточный промышленник Алексей Алексеевич Лаврентьев с дочерью Викторией.

Остановился он в самом фешенебельном отеле города – "Кантоне". Перед тем, как выбрать апартаменты, долго листал книгу со списками проживающих:

– Я не хотел бы жить рядом с людьми, имеющими сомнительные репутации, – пояснил он портье. – Извините, но я придерживаюсь в своей жизни самых строгих правил.

Наконец после долгих колебаний он всё-таки изъявил готовность занять сорок шестой номер, рядом с номером мистера Гэмфри Гопкинса – представителя одной из крупнейших торговых фирм Великобритании.

Номер состоял из четырёх комнат, одна из которых по размерам оказалась довольно-таки значительной. Её Лаврентьев определил как приёмную. Самую светлую и уютную комнату отдал дочери, напротив – взял себе. После двух часов перетаскивания и перестановки мебели в соответствии со вкусом нового жильца слуги, наконец, вздохнули облегчённо: гость явно выдохся. Сейчас, само собою разумеется, как водится в подобных случаях, он заляжет спать и при этом не забудет потребовать тишины в коридорах.

Но, на удивление, гость укладываться в постель явно не торопился. Уже через пятнадцать минут, оставив дочь в полном одиночестве и даже не позаботившись об обеде, он вышел из своих апартаментов и поинтересовался у гостиничного служащего дорогой в порт.

Там именно его и видел сменившийся после дежурства портье.

– Странный человек этот русский начальник, – рассказывал он потом приглушённым голосом своим сослуживцам, – как бы даже свихнувшийся. Взобрался на холмик и долго-долго осматривал в бинокл ьстоящие на рейде корабли. Будто бы у нас в городе и окрестностях больше и посмотреть не на что!

Вернувшись около шести вечера в отель, Лаврентьев счёл своим долгом немедленно нанести визит вежливости оказавшемуся у себя мистеру Гопкинсу – человеку, как выяснилось, хоть и штатскому, но имеющему большой вес и влияние среди военных как английской миссии, так и китайских. По тому, сколь подобострастно слушали его советы китайские офицеры, можно было принять Гопкинса за генерала или, в крайнем случае, полковника, но никак не за представителяиностранных де ловых кругов.

Лаврентьев, великолепно говоривший по-английски, с некоторым даже оксфордским акцентом, и несмотря на несколько великоватый нос и маленькие глазки, оказался человеком в общем и целом весьма и весьма приятным. Настолько приятным, что уже на десятой минуте разговора мистер Гопкинс распахнул полированную дверцу передвижного бара и достал оттуда бутылку виски:

– Выпьем за знакомство? Виски очень хорошо!

Неторопливо попивая обжигающий напиток, гость рассказал англичанину, что он – крупный промышленник из России, имеющий мыловаренные и текстильные производства в Торжке и Омске, а также занимающийся в некоторых размерах производством гвоздей – как простых, так и ковочных.

– К сожалению, мистер Гопкинс, Россия, – он развёл с тяжким вздохом руками, показывая одновременно всем выражением своего лица собственное отношение ко всему происходящему у него на родине. – К счастью, в своё время я сумел поместить значительную часть своего состояния в Северо-Китайский банк, филиал которого имеется и здесь, в Чифу. И вот, принужденный сейчас, на склоне лет, покинуть дорогую и горячо любимую родину, ищу я места, где можно приклонить голову. Может быть, – кто знает! – именно в этом приморском городке суждено мне найти моё последнее успокоение…

Говорил Лаврентьев несколько возвышенно и высокопарно, но, под впечатлением момента и выпитого виски, мистер Гопкинс своё согласие с каждым услышанным словом подтверждал неизменно кивком маленькой плешивой головы на длинной и сморщенной, словно у индюка, шее.

– О, йес, – говорил он. – Йес, да, конечно! Что делается с Россией! Она – словно конь, поднявшийся на дыбы на самом краю пропасти! А большевизм надо уничтожить в собственном гнезде. Его надо выжигать, как раковую опухоль – калёным железом. Вот почему, дорогой мистер Лаврентьев, моё правительство не жалеет средств и сил, дабы задушить гидру в младенчестве. Иначе плохо будет, как говорят у вас, русских, дурной пример заразителен. Думаю, что все умные правители и государства должны объединить свои усилия против коммунизма. Это великая война, и мы обязаны, если хотим жить, выиграть её…

Лаврентьев вздохнул ещё тяжелее:

– Мне, как истинному патриоту, обидно и стыдно за свою родину, мистер Гопкинс. Но ещё обиднее видеть, как кое-где поддерживают и привечают цареубийц. Поверьте, что не далее двух часов назад, гуляя по набережной, я увидел стоящее на рейде русское судно "Ставрополь". Ещё несколько дней назад во Владивостоке я слышал ужасную историю о том, что его команда изменила богу и правительству господ Меркуловых. Образно выражаясь, это же просто-напросто гражданский вариант "Потёмкина"!

От удивления и неожиданности Гопкинс позабыл даже не только кивнуть головой, но и выпить поднесённое ко рту виски:

– Как, мистер Лаврентьев? Здесь "Потёмкин"?! – глаза его сделались совсем круглыми.

– Не совсем, конечно, то, о чём вы изволили подумать, мистер Гопкинс, но почти то же. "Ставрополь", отказавшись подчиниться законным властям, бежал несколько дней назад из Владивостока. Его команда, видите ли, хочет служить только большевикам… И здешние власти принимают этих красных с распростёртыми объятьями. Чувствую сердцем: дадут они мятежникам и воду, и продовольствие, и уголь… А те потом отсюда через Суэц да прямиком в Питер и дёрнут…

Гопкинс встал и, вытянув шею, захлопал себя по карманам брюк, отчего вдруг снова сделался похожим на большого рассерженного индюка:

– Куда же подевался этот проклятый блокнот? – раздражённо бросил он. – Ну, уж нет, мистер Лаврентьев! Этот номер тут у господ большевиков не прорежет! Я сейчас же позвоню в английскую военную миссию. У меня найдутся знакомые, которые смогут положить конец этому безобразию! Надо изолировать этот пароход от берега, изолировать как можно быстрее и намертво. Как вы сказали, он называется?

– "Ставрополь", мистер Гопкинс.

– Интересное название! По-гречески, если не ошибаюсь, это означает "город креста"? У вас в России и вправду есть такой город? И там действительно на людях есть крест? Хоть какой-нибудь, хоть самый плохонький? А если да, то почему нет этого креста на моряках этого парохода?