Его последние слова про Рипперта – «любит смотреть… сам…» – стали искрой в бочке пороха. Я не видел удара. Я почувствовал его. Рука с обломком гитары опустилась сама, ведомая яростью Хора и моей собственной, черной, как смоль Септима. Не острый конец. Тупой, тяжелый обломок дерева с торчащими, как нервы, струнами. Прямо в висок.
Удар был тупым, влажным. Голова Глеба дернулась и безжизненно упала на доски. Хор взвыл – не триумфально, а жадно. Я почувствовал, как что-то – слабое, грязное, испуганное – вырвалось из его тела и втянулось в меня, как в воронку. Еще один голос присоединился к хору. Голос Глеба. Его страх, его боль, его тупая жестокость – теперь часть симфонии мертвых. Его сила, грубая и животная, потекла по моим сломанным сосудам, притупляя боль в ребрах, наполняя мышцы липкой, чужой энергией.
Я стоял над телом, тяжело дыша. Первая кровь. Не моя. Его. Она темной лужей растекалась по грязным доскам, смешиваясь с мазутом. Обломок гитары в моей руке был тяжел от крови и чего-то еще… чего-то темного, что он вобрал. Первая нота мести была сыграна. Фальшиво. Кроваво.
«…хорошо… начало…» – прошептал Хор, голоса сливаясь в удовлетворенный гул. «…но это пес… а хозяева… в Маяке…»
И тут ее голос, слабый, как последний вздох, но пронзительный от нового, острого ужаса, разрезал все: «…он здесь… Рипперт… он смотрит… о Боже… его руки… холодные… Леша… боюсь…»
Глава 4: Холодная Сортировка Рипперта
Туман на причале сгустился, впитывая теплый пар, поднимавшийся от еще теплого тела Глеба и его темной, растекающейся крови. Запах – медный, сладковато-тошнотворный, смешанный с мазутом и гнилью канала – въелся в ноздри, стал частью меня. Частью Проводника. Сила Глеба, грубая и тупая, как удар кувалды, медленно растекалась по сломанным сосудам. Боль в ребрах притупилась, заменившись липким, чужим жаром. Его страх, его последний вопль – теперь вечный шепот в Хоре, сливающийся с другими. «…не хотел… Мор заставил… прости…» – лгал его голос, но Хор гнал его прочь, оставляя лишь ярость и потребность в следующей жертве.
«…Маяк… к Маяку…» – гул мертвых нарастал, как приливная волна. «…Рипперт там… с ней… СЕЙЧАС!»
Но громче всех, пронзительнее, острее ножа – ее голос. Ира. Тонкая нить агонии внезапно превратилась в крик. Немой, разрывающийся изнутри, но оглушительный в моей черепной коробке.
«НЕТ! ОН ЗДЕСЬ! ЕГО РУКИ… ХОЛОДНЫЕ! ЛЕША! БОЮСЬ! НЕ ДОТРАГИВАЙСЯ!»
Визг мысленный, полный такого первобытного, чистого ужаса, что я чуть не рухнул на колени рядом с трупом Глеба. Обломок гитары в моей руке дрогнул, струны, обвитые запекшейся кровью, издали жалобный, дребезжащий звук. Не музыка. Крик души инструмента. Он впитал смерть Глеба, и теперь дрожал, резонируя с ужасом Иры.
«Вставай!» – рявкнул Хор тысячами глоток. «Он трогает ее! Рипперт! Он начинает СОРТИРОВКУ!»
Слово «сортировка», произнесенное голосом Глеба в Хоре, обрело новый, леденящий смысл. Это не просто отбор товара. Это ритуал. Ритуал холодного, расчетливого насилия. Рипперт не просто торгует органами. Он наслаждается процессом обесчеловечивания. Он смотрит. Он трогает. Он решает судьбу с хладнокровием мясника, разделывающего тушу. И он был сейчас с Ирой.
Я рванулся вперед, гонимый ее криком и яростью Хора. Доки остались позади. Туманные улицы Септима тянулись, как лабиринт из гниющего камня и ржавого железа. Хор стал моим компасом. Они вели меня кратчайшим путем – не по людным (если это слово применимо к Септиму) улицам, а по переулкам-щелям, где стены домов почти смыкались, а под ногами хлюпала вечная грязь. Они показывали ловушки – провалы в мостовой, завалы мусора, где могли прятаться крысы размером с кошку. Они глушили мою собственную боль, заменяя ее жгучей энергией мести и леденящим страхом за Иру.
Ее крики в голове то стихали до прерывистых стонов, то вспыхивали с новой силой. Каждый раз, когда они усиливались, я чувствовал – сквозь связь, усиленную обломком гитары и Хором – холодное прикосновение. Перчатки? Или просто ледяные пальцы Рипперта? Я чувствовал ее отвращение, ее попытки вырваться, ее мольбы, которые он игнорировал с каменным лицом. Я чувствовал его взгляд – изучающий, оценивающий, бесстрастный. Как будто она была не человеком, а редким экспонатом.
«…он меряет… записывает…» – пронесся чей-то голос в Хоре, женский, полный незаживающей боли. «…рост… вес… смотрит зубы… слушает сердце… как скот…»
Образ всплыл ярко: Рипперт, в безупречно чистом, темном костюме, возможно, в тонких перчатках, склонившийся над Ирой. Холодный свет лампы. Стол, больше похожий на операционный. Инструменты, разложенные с хирургической точностью, но пока не для разрезания… для осмотра. И его лицо… Я не видел его ясно в переулке, но теперь Хор рисовал его: узкое, бледное, с высокими скулами, тонкими губами и глазами… Глазами, лишенными всего человеческого. Как у паука, рассматривающего попавшую в паутину муху.
Маяк "Слеза Моряка" вырос из тумана внезапно, как кость мертвого гиганта, торчащая из воды. Не настоящий маяк, а огромное, мрачное здание старой электростанции или склада, построенное на скалистом выступе в море, соединенное с городом длинным, полуразрушенным пирсом. Его очертания были угрюмыми, готическими – узкие, стрельчатые окна-бойницы, ржавые металлические фермы, похожие на ребра чудовища. На самой вершине, где когда-то мог гореть свет, теперь зияла черная пустота – как слепой глаз. От него веяло древним злом и холодом, пронизывающим кости. Вода у его основания булькала и пенилась, как будто в нее постоянно что-то сбрасывали. Запах сюда долетал другой – антисептика, смешанного с чем-то сладковато-гнилостным и… страхом. Концентрированным страхом.
«…логовище…» – зашипел Хор. «…каменное чрево… где он творит свою мерзость…»
Пирс. Длинный, шаткий, местами проваливающийся. Вода внизу черная, маслянистая. Туман здесь был гуще, холоднее. Я двинулся по нему, прижимаясь к ржавым перилам, которые могли рассыпаться в прах от прикосновения. Обломок гитары был моим талисманом, моим якорем в этом безумии. Я чувствовал ее ближе. Ее боль была почти осязаемой. Ее страх – моим дыханием.
«…он говорит с ней…» – ее мысленный шепот, полный недоумения и ужаса, прорезал шум ветра и бульканье воды. «…такие… странные слова… про музыку… про свет внутри… что он может… извлечь его… сделать вечным… что это честь…»
Музыка? Свет? Рипперт говорил с ней? Не просто издевался, а… объяснял? Это было хуже любой грубости Мордана. Это была изощренная жестокость. Он пытался оправдать то, что собирался сделать? Превратить ее в товар высшего сорта? Ее душу – в лампочку? Ярость вскипела во мне, горячее и чернее воды под пирсом.
Я был почти у конца. У массивных, ржавых ворот, вделанных в каменное основание Маяка. Они были закрыты. За ними – тьма и тишина, которая казалась громче любого шума. И ее голос… внезапно стих. Не плавно, не угасая, а резко. Как будто кто-то перерезал нить.
Тишина.
Абсолютная, оглушительная тишина в том месте моего сознания, где секунду назад бился ее страх, ее боль, ее присутствие. Только Хор продолжал свой вечный гул, но и он на мгновение смолк, насторожившись.
«Ира?» – мысленно, отчаянно позвал я. Ничего. Пустота. Хуже, чем в канале. Хуже, чем в разгромленной комнате. Это была сознательная пустота. Как будто ее выключили. Или… заглушили.
Холод, не септимский, а идущий из самых глубин ада, сковал меня. Рипперт. Что он сделал? Усыпил? Ввел что-то? Начал… извлечение? Слово Глеба – "сортировка" – зазвучало в голове с новой, невыносимой остротой.
«…тихо…» – прошелестел Хор, голоса полные внезапной настороженности и… страха? Даже мертвые боялись Рипперта. «…он знает… чует… как паук…»
«…она жива… но… спит… или…» – другой голос, незнакомый.
«…Рипперт… он может… заглушить душу… перед…» – голос Лиды, той самой девчонки с родинкой, прорезался ясно, полный леденящего ужаса воспоминаний.
Я уперся лбом в ледяную, ржавую поверхность ворот. Обломок гитары в моей руке дрожал, струны чуть звякали, издавая звук, похожий на предсмертный хрип. Моя связь с Ирой… она была оборвана. Рипперт сделал это. Намеренно. Как последний акт унижения. Как демонстрацию власти. Чтобы я знал: он владеет не только ее телом, но и самой возможностью ее почувствовать.
Ярость во мне не погасла. Она стала ледяной. Абсолютной. Белой. Как лезвие скальпеля. Я отшатнулся от ворот, окидывая взглядом мрачную громаду Маяка. Мои пальцы сжали обломок грифа так, что дерево затрещало. Кровь Глеба, липкая и темная, сочилась между пальцев.
Он думал, что выиграл? Что оборвав нить, он оставил меня в темноте? Он ошибался. Он дал мне последнюю подсказку. Эта тишина была его подписью. Его вызовом.
Хор снова загудел, набирая силу, подпитываясь моей ледяной яростью и страхом за Иру. Голоса слились в шепот, похожий на скрежет камней:
«…найди лаз… старый сток… для тел…»
«…под пирсом… вода… но ты выжил в канале… выживешь и здесь…»
«…войди… стань тенью… найди ее…»
«…и пусть он УЗНАЕТ тебя… УЗНАЕТ, что пришло его время… УЗНАЕТ ПРОВОДНИКА!»
Я повернулся от ворот. Моя цель была не здесь. Ярд влево, у самого основания скалы, где пирс встречался с каменной кладкой, вода бурлила сильнее. Темный провал, почти скрытый пеной и мусором. Сток. Труба, по которой сбрасывали "отходы" Рипперта. Ворота в его ад с черного хода.
Я подошел к краю пирса. Черная, маслянистая вода пенилась внизу. Холод от нее шел смертельный. Но я уже был не совсем жив, не так ли? Я был сосудом для Хора, орудием мести, ведомым ледяной яростью и отчаянием. Ира была там. Заглушенная. В руках холодного паука, который "сортировал" ее душу.
Я не колебался. Я шагнул в черную воду. Холод вонзился в кости, как миллион игл. Тьма сомкнулась над головой. Грязь и нечистоты пытались проникнуть в рот, в нос. Но я плыл. Ведомый Хором. Ведомый ее отсутствием. Ведомый обломком гитары, который тянул меня вниз, к темному провалу в скале, как магнит к полюсу скорби. Первая кровь была пролита. Теперь пришло время войти в логово зверя. И пусть Рипперт услышит, как его Маяк запоет похоронную песню, дирижируемую сломанной гитарой и хором мертвых душ. Его "сортировка" только что получила первого неучтенного экземпляра. Проводника.
Глава 5: Конвейер и Холодный Счет
Ледяная чернота. Давление воды, густой, как кисель из мазута и нечистот. Она впивалась в каждую рану, выжигая остатки тепла. Я плыл, вернее, меня несло течением сквозь узкую, скользкую трубу сточного коллектора. Хор в голове превратился в сплошной, оглушительный гул – рев тысячи утонувших душ. Они кричали о боли, о страхе, о гневе, сливаясь в один немыслимый диссонанс.
«…вперед… сквозь тьму…»
«…они здесь… повсюду…»
«…чуешь запах? Смерть… и деньги…»
«…БЕРЕГИСЬ КРЫС!»
Моя нога наткнулась на что-то мягкое. Раздался визг. Из темноты вырвались тени. Крысы. Большие, больные, с голой кожей в струпьях, с длинными желтыми зубами. Они питались отбросами Маяка. Питались плотью, которую сюда сбрасывали. Кинулись на меня, визжа.
Ярость Хора вспыхнула. Обломок гитары в моей руке дернулся. Я вогнал его в стену.
СКР-Р-РЕЖЕТ!
Звук ударил по ушам, по нервам. Крысы взвизгнули в панике, отпрянули, забились в щели. Я двинулся дальше. Глухое молчание Иры было дырой в реальности, хуже холода.
Свет впереди. Холодный, флуоресцентный. Туннель расширялся в затопленную камеру. Запах ударил с новой силой. Антисептик. Кровь. Гниющее мясо. И страх. Всепроникающий страх.
Я выбрался на мокрую бетонную отмель. Передо мной открылось сердце Маяка.
Огромный зал. Ржавые фермы, как ребра скелета. Но главное – конвейер. Не смерти – разделки. По одной стороне – металлические столы. На них – люди. Привязанные. Одни – еще дышали, глаза дикие от ужаса. Другие – уже пустые. Над ними – мясники. Не врачи. Бригада. В грязных фартуках, резиновых перчатках по локоть. Лица скрыты балаклавами или просто повязками. Они работали быстро, молча, с тупой эффективностью. Скальпели, пилы, ножи для разделки туш. Резали. Пинали ведра с водой. Вынимали почки, печень, сердце. Промывали в тазах с розоватой жижей. Укладывали в стерильные контейнеры, в переносные холодильники с логотипом Гробманов – стилизованной черной капли. Конвейер работал. Жизнь превращалась в упакованный товар под мертвым светом ламп. Деньги. Просто деньги.
«…скотобойня…» – застонал Хор, голоса сливаясь в рычание. «…вот где кончается путь…»
«…Лида… там… на третьем столе… перед тем как…» – голос девушки с родинкой прорезался призрачно, указывая на пустой стол с темными пятнами.
Ярость кипела, но Хор сдержал: «…не сейчас… твоя цель – ВЫШЕ… к нему… к НЕЙ…»
Моя связь с Ирой – мертвая тишина. Но Хор вел. Я видел лестницы наверх. Туда, где правил Рипперт.
Я стал тенью, скользя вдоль стены, мимо штабелей пустых контейнеров. Мертвые шептали путь: «…охранник за углом… спит…» «…камера слева… мертва…» «…лестница… вон там… скрипит…»
Подъем по ржавым лестницам – пытка. Каждый шаг, каждый скрип. Но я поднимался. Воздух стал чище, холоднее. Запах крови и антисептика сменился другим – дорогим табаком, кожей и… воздухом от кондиционера. Запах Рипперта.
Я достиг уровня. Узкий коридор. Чистые стены, линолеум. На двери в конце – глазок и кодовый замок. Она была там. Он был там. Хор замер. «…там… его кабинет… и… операционная…»
Рядом – вентиляционная решетка. Старая. «…открой… посмотри… УВИДЬ…»
Я впился пальцами. Ржавчина осыпалась. Металл поддался. Я приник к отверстию.
Комната. Часть – кабинет: большой стол из темного дерева, кожаное кресло, сейф. Часть – операционной: яркие лампы, металлический стол с ремнями, инструменты на столике – скальпели, пилы, шприцы. Стерильно, но по-деловому. И на столе…
Ира.
Она лежала на спине, пристегнутая ремнями к запястьям и лодыжкам. На ней – только больничный халат, расстегнутый. Бледная. Глаза закрыты. К лицу, груди – датчики, провода к мониторам рядом. Сердечный ритм прыгал неровно. Она не двигалась. Но я чувствовал. Не связь. Не голос. Слабый пульс жизни. Как у зверька в капкане. Эта тишина была его рук делом.
И рядом со столом, спиной ко мне, стоял он.
Рипперт.
Он был в безупречном темном костюме, галстук. Руки в тонких черных перчатках. Он не оперировал. Он осматривал. Его движения были точными, экономичными. Он поднял ее руку, посмотрел на вены, на состояние кожи. Провел пальцем в перчатке по ключице. Потом наклонился, прислушиваясь к ее дыханию стетоскопом. Его лицо было спокойно, сосредоточено. Как оценщик дорогого товара. Он смотрел не на Иру, а на мониторы. На графики, цифры.
«Экземпляр 113. Женский. Возраст: 24 года», – его голос был тихим, ровным, как диктор на бирже. Он говорил в микрофон на столе. – «Физическое состояние: хорошее. Незначительные поверхностные травмы (указывает на синяки от Мордана). Мышечный тонус удовлетворительный. Сердечно-сосудистая система: стресс, но крепкая. Печень… чистая. Почки… идеальные». Он слегка коснулся ее живота холодной перчаткой. «Репродуктивные органы… невостребованы. Потенциально премиум-сегмент для нишевых клиентов».
Он отложил стетоскоп. Взял со столика скальпель. Блеснул сталью. Не для разреза. Для демонстрации. Он поднес его к свету, проверил остроту.
«Общая оценка: высокая рентабельность. Комплектность органов: 97%. Минимальный риск отбраковки. Рекомендован к немедленной переработке. Приоритет: почки, сердце, роговицы. Вторичный набор: кожа, костная ткань».
Он повернулся, и я увидел его глаза. Холодные. Серые. Как лед. Пустые. В них не было жестокости. Только расчет. Он положил скальпель обратно и подошел к столу. Его рука в перчатке легла на лоб Иры. Холодно. Безжалостно.
«Проснись, 113», – его голос оставался ровным. – «Пора начинать. Твои части принесут пользу. И хорошую прибыль».
В этот момент она открыла глаза.
Не сразу. Веки дрогнули, поднялись медленно. Глаза Иры… огромные, полные абсолютного, леденящего ужаса и понимания. Она видела его. Видела скальпель. Видела свое отражение в блестящем корпусе лампы – бледное, привязанное. Она поняла. Конвейер. Разделка. Товар. Никаких иллюзий.
И в этот момент, сквозь стекло лампы, сквозь его заглушку, сквозь всю толщу моего безумия – она увидела меня.
Наши глаза встретились. Ее взгляд – немой ужас, мольба и… прощание? – вонзился в мой горящий глаз в щели. Она знала. Знала, что я пришел. Знала, что я едва жив, что я стал монстром. И в этом взгляде… была любовь. Искаженная ужасом, но любовь. Последняя искра ее.
Этот взгляд разорвал тишину во мне. Не голос вернулся. Вернулась связь. Волна чистого ужаса, отчаяния и этой прощальной любви ударила в меня. Я застонал. Громко. Не сдержал.
Рипперт замер. Его спина напряглась. Он медленно повернул голову. Его ледяные серые глаза устремились прямо на вентиляционную решетку. На мою щель. Он не увидел меня. Но он почувствовал. Как финансист чувствует угрозу активу.
На его лице не дрогнул ни мускул. Только в глазах мелькнула искра… раздражения. Как перед незапланированной тратой.
«Нарушение», – голос стал чуть жестче. – «Не по графику».
Он неспешно положил руку на стол. Снял одну перчатку. Потянулся к панели на стене. К тревожной кнопке? К связи?
Но из коридора донесся рев. Глухой, яростный. Знакомый рев.
Мордан.
Он шел. Чуял кровь Глеба на мне. Чуял нарушение. Его шаги грохотали по полу, приближаясь к двери.
Рипперт замер. Рука зависла над панелью. Глаза метнулись к двери, потом к решетке. Расчет. Быстрый, холодный расчет.
«Опоздал, брат», – голос Рипперта был как удар хлыста. – «Но устрани помеху. Я начинаю подготовку Экземпляра 113. Маржинальность высокая. Задержек не терпит».
Он повернулся обратно к столу, к Ире, снова беря скальпель. Ее глаза, полные ужаса, снова нашли мои. И в них уже не было прощания. Был крик. Беззвучный, разрывающий душу крик о помощи.
Дверь распахнулась с грохотом. На пороге, тяжело дыша, с лицом, искаженным яростью, стоял Мордан. Его глазки метнулись от Рипперта к Ире на столе, потом… к решетке. К моему глазу.
«БАШКА?!» – рев потряс стены. «ТЫ?! Я ЖЕ ТЕБЯ…»
Ярость перекрыла все. Он рванулся вперед, мимо Рипперта, мимо стола с Ирой, к стене. Его кулак обрушился на решетку.
Я отпрыгнул, едва избежав удара, согнувшего сталь. В руке моей сжимался обломок гитары, липкий от крови Глеба, дрожащий от новой, чудовищной ярости – моей, Хора, и ее беззвучного крика. Конвейер, холодный счетовод с скальпелем и разъяренный бык – все смешалось в кровавом танце в каменном чреве Маяка. Первая кровь была пролита на причале. Теперь пришло время кровавого дуэта с самим Морданом. И пусть стены Маяка запомнят скрежет сломанной гитары и рев Проводника.
Глава 6: Симфония Костей и Теней
Удар кулака Мордана согнул стальную решетку, как фольгу. Я откатился по линолеуму коридора, обломок гитары в руке издал предсмертный скрип перегруженных струн. В груди, где треснули ребра от волны удара, не было боли – лишь ледяное сжатие, будто невидимые щупальца тьмы стянули разломы кости. Трещины сомкнулись, порванная кожа на руке срослась за мгновение, оставив лишь рубец из запекшейся грязи и черной жижи канала. Мертвец. Я был мертвецом. И это делало меня оружием.
«НЕУЯЗВИМ!» – завопил Хор тысячами глоток. «ОН НЕ МОЖЕТ УБИТЬ ТО, ЧТО УЖЕ МЕРТВО! РАЗОРВИ ЕГО!»
Мордан вылез из вентиляционного отверстия, как разъяренный медведь. Его глазки горели дикой яростью и непониманием. «Тварь!» – зарычал он, шагая ко мне. Пол содрогнулся. – «Я тебя в канал бросил! Череп проломил! Как ты…»
Его вопрос оборвал мой ответ. Не словами. Музыкой.
Я вскинул обломок гитары. Не для удара. Для звука. Со всей ярости, боли Иры, ненависти Хора я вогнал окровавленный гриф в линолеум у своих ног.
ДЖИИИНННЬ!
Звук был не скрежетом. Это была нота. Искаженная, пронзительная, как крик раненой птицы, умноженный на сто. Вибрирующая, полная чужой боли – боли Глеба, боли утопленников, боли тех, кто кричал сейчас из гитары. Стены задрожали. Замигали лампы. Скальпели на столике Рипперта зазвенели.
Мордан вздрогнул, как от удара током. Не от физической боли. От дисгармонии, ворвавшейся в его тупой, животный мир. Он замер, лицо исказилось гримасой недоумения и первобытного страха. Звук резал его мозг.
«ИГРАЙ!» – проревел Хор. «ИГРАЙ ЕМУ ПОХОРОННЫЙ МАРШ!»
Я рванулся вперед. Не бежал – плыл тенями. Обломок гитары был моим смычком, а мир – скрипкой страданий. Я водил им по воздуху, по ржавой стене, по металлической двери кабинета.
Ш-К-Р-Е-Е-Е-Е-Е-Е-Е-Е! (Скрип ржавых шлюзов)
В-И-И-И-И-И-И-З-Г! (Вой ветра в готических шпилях)
Б-У-У-У-У-У-М! (Удар грома над кладбищем)
Каждое движение рождало новый звук из кошмаров Септима. Вибрация сотрясала воздух. Тени метались по стенам, ледяные порывы рвали одежду. Гитара резонировала с болью города, вытягивая ее наружу, направляя на Мордана.
Он ревел, закрывая уши ладонями, но звук проникал сквозь кости. Он метался, его удары становились слепыми. Кулак пробил гипсокартон – я уже отпрыгнул, ведя грифом по обнажившейся арматуре.
ДЗЫЫЫНЬ! – звук колокола с затопленной колокольни ударил Мордана в висок. Он пошатнулся, из носа брызнула кровь. Сосуды в мозгу лопались от диссонанса.
«СЕЙЧАС!» – завыл Хор. «ПРИКОНЧИ! ЕГО ДУША ЗРЕЕТ ДЛЯ ХОРА!»
Я увидел шанс. Мордан стоял спиной к открытому проему лестничной клетки. Его глаза были затуманены. Я вложил в движение всю ярость. Бросил гитару, как копье, держа за гриф. Окровавленное дерево со струнами, напитанное смертью и музыкой мертвых, просвистело в воздухе.
ВЖЖЖЖУУУУХ!
Она вонзилась Мордану в пятку. Тупым концом, со всей силы. Громкий, влажный хруст – Ахиллово сухожилие.
Мордан взревел так, что задрожали стекла. От животной, всепоглощающей агонии. Он рухнул на колено, хватая руками раздробленную пятку. Его спина была открыта. У самого края пролета.
Именно в этот момент я увидел его.
Рипперт. Он не убежал. Он действовал. Пока Мордан ревел, а я метал гитару, Рипперт спокойно, с хирургической точностью, отстегнул ремни, сковывавшие Иру. Одним движением он накрыл ее больничным халатом, словно одеялом. Его лицо было каменным. Ни страха, ни спешки. Только расчет. Он подхватил Иру на руки – легко, несмотря на ее хрупкость и его аристократическую худобу. Она была не человеком. Активом. Ценным грузом.
«Нет!» – мысленный крик Иры, полный нового ужаса, ударил в меня, как нож. Ее глаза – огромные, полные слез – встретились с моими. «Леша!»
Я рванулся к ним, но было поздно. Рипперт шагнул в темный проем за тяжелой металлической дверью в глубине операционной – не туда, где кабинет, а в другую тьму. Дверь захлопнулась с глухим БУМОМ как раз в тот момент, когда моя рука коснулась холодного металла. Я услышал щелчок массивного замка.
«ИРА!» – мой рев слился с ревом Хора и воем гитары, торчащей из ноги Мордана.
Я бил кулаками по двери, но металл лишь глухо гудел. Ни вмятины. Замок – бронированный. От удара сломались кости на руке – и мгновенно стянулись черными прожилками тьмы. Бесполезно.
На столе Рипперта, рядом с оставленными скальпелями, лежал небольшой диктофон. Кнопка «Запись» горела красным. Я смахнул его, он упал на пол, но кнопка «Play» сработала. Раздался его холодный, ровный голос:
«Наблюдение: Субъект "Проводник" демонстрирует некротическую устойчивость и аномальное резонирование с болью места. Угроза: высокая, но предсказуемая. Эмоциональная связь с активом 113 – критическая уязвимость. Перемещаю актив 113 в Зону Альфа для изоляции и последующей утилизации по плану Б. Расчет вероятности успешного перехвата субъекта "Проводник" при следовании за активом: 87%. Мордан… убыток. Списать. Конец записи».
Холодная ярость, острее скальпеля, сжала горло. Он не просто убежал. Он эвакуировал актив под прикрытием боя. Рассчитал каждую секунду. Знал, что связь с Ирой заставит меня рваться за ней. И приготовил ловушку. «План Б». «Утилизация». «Зона Альфа».
Хор взвыл в ярости, узнав термины. Голоса слились в гул ненависти и… страха перед «Зоной Альфа».
«ЛОВУШКА!» – кричали одни.
«САМОЕ СЕРДЦЕ ТЬМЫ!» – стонали другие.
«НЕ ИДИ! ОН ЖДЕТ!»
Но я смотрел на пустой стол. На сбитые простыни. На дверь, за которой исчезла Ира. Я чувствовал ее страх – слабый, но ясный, как колокольчик под водой. Она звала. «Леша…»
Я подошел к Мордану. Он лежал, хрипя, огромное тело сломано падением, гитара торчала из пятки, как гвоздь. Его глаза, тупые и полные боли, встретились с моими. В них не было понимания, только животный страх и ярость.
«ДОБЕЙ… ТВАРЬ…» – прохрипел он.
«Твоя душа уже наша», – мой голос звучал, как скрежет камней. – «Ты будешь петь в Хоре. Вечно».
Я выдернул обломок гитары. Кровь Мордана на нем была густой и черной. Дерево дрожало. Струны заныли, впитывая его последние муки. В моей голове гул Хора усилился, пополнившись новым, грубым, злобным голосом. Голосом Мордана. Его тупая ярость и страх стали частью симфонии. Новая волна силы – темной, тяжелой – влилась в меня. Раны от боя исчезли полностью.
