Как управлять людьми или Искусство манипуляций

– Это что же получается, Мамаша Сейба символически помочилась на меня? – я невольно ощутила неприятный привкус смысла произносимых слов.

– Получается, так, – вздохнул Август. – Поэтому будь внимательнее. Я не хочу, чтобы на тебя мочились, пусть даже символически, мои враги. Да и друзья тоже. Честно скажу: я не хочу, чтобы на тебя мочился хоть кто-то, – он похлопал меня по плечу. – Надеюсь, ты тоже.

Я не хотела, так что на этом наш разговор закончился. По пути домой я забыла основную его часть, кроме самой последней и самой для меня главной. Август признался, что не хочет, чтобы на меня, пусть даже символически, мочился хоть кто-то. Это, а ещё слова Сейбы про то, что шеф за меня переживает, и такая ревнивая его реакция на моё с Мамашей общение – всё так и хотелось сложить в единую картину под названием: "Влюблённый в меня Август". Не наблюдая никакой половой активности с его стороны, я уже было задвинула эту картину в пыльный угол своего ума, но произошедшее сегодня вполне выглядело как повод отчистить этот блистающий шедевр моего видения будущего от паутины и пыли. В порыве вдохновения я даже нашла удовлетворительное объяснение, отчего он не делает никаких шагов в мою сторону: просто боится меня спугнуть, памятуя, как закончился последний мой роман. Взволнованная этим соображением мысль постепенно начинала двигаться в такую сторону, что, может, мне самой его соблазнить? Но нет, пожалуй, не стоит, а то как бы не переборщить, продемонстрировав чрезмерную легкодоступность, которая так легко и так быстро охлаждает пыл любого кавалера. Стоит просто расслабиться и ждать дальнейшего развития событий, будучи к нему готовой.

От всех этих мыслей в низу живота разливалось приятное чувство, сердце трепетало с увеличенной частотой, а стены параноидального лабиринта, окружившего мой ум, стремительно обретали прозрачность, видясь на поверку ненадёжными и готовыми рухнуть в любой момент.

Так думалось мне, и однажды утром даже создалось впечатление, что этот волшебный момент вот-вот наступит. Зайдя тем утром в кабинет шефа, я обнаружила его смотрящим запись торжественной церемонии подтверждения царской власти. Празднество, как и всегда, проводилась в специально отведённой для этой цели торжественной зале одного из многочисленных царских дворцов, Церемониального. Огромное помещение с кричащим о своей дороговизне убранством, пестрящим лакированным деревом, позолотой и скульптурными символами державной власти, было заполнено людьми: оркестром и хором, что играли-пели гимн Егора-пророка "Наше дело большое, почётное, словно кипение масла в кровавой каше", а также пляшущими под всё это дело девушками, наряженными, как корейские школьницы в стародавние времена. В центре всего этого действа находился, разумеется, царственный владыка Фортуны, шествующий в сопровождении двух роботов-охранников вдоль танцовщиц к симулякру святого Фила, который застенчиво и строго косил на приближающегося человека своим красным глазом. Внутри металлической головы симулякра находился неведомо как добытый позапрошлым царём у осьминогов совершенный компьютерный мозг, плотно интегрированный в систему внешнего наблюдения Фортуны. В силу этой интеграции андроид святого Фила отслеживал возможные угрозы царской жизни, а благодаря подконтрольному ему отряду боевых роботов-охранников был в состоянии эти угрозы пресечь. Запредельная вычислительная мощь осьминожьего компьютера защищала симулякра от любых попыток взлома, и потому этот андроид служил одним из важнейших столпов царской власти Фортуны, ведь подчинялся он непосредственно лишь монарху.

Но, как известно, с большой силой приходит большая ответственность, потому и проводились эти регулярные ритуалы подтверждения: симулякр святого Фила проводил генетический тест, чтобы удостоверить родословную царя, а также сканировал монаршее тело, чтобы убедиться: царю не вживили чип или какой-то ещё нейроинтерфейс, контролирующий его волю. Когда всё оказывалось с точки зрения андроида в порядке, тот свидетельствовал безраздельное право царя управлять им, а ещё термоядерными зарядами по всей Фортуне, которые детонировали в трёх случаях: при попытке их обезвредить, при попытке физического проникновения в цифровые внутренности симулякра святого Фила, а также по велению монарха. Ничто так не укрепляет легитимность власти, как готовые в любой момент взорваться термоядерные бомбы.

– Хочешь побывать за пределами Фортуны? – говоря это, шеф продолжал следить за трансляцией, в которой настал ключевой момент: царь засовывал палец в рот симулякра, чтобы тот лёгким покусыванием взял на пробу генетический материал.

Такого вопроса от Августа я уж точно не ожидала. Однажды я обмолвилась, что хочу отсюда свалить, но тогда он отреагировал как-то неопределённо-скептически. Начал говорить, дескать, посмотреть мир – это хорошо; раньше люди бросали всё, чтобы отправиться навстречу неизведанному. И Дарвин, и Магеллан, слыша голос дальних стран, забывали обо всём на свете и бросались навстречу неведомому. Но много ли осталось сейчас неизведанного? Будет ли что-то такое за пределами Фортуны, чего мы не видели? Те же бесконечные информационные миражи. Или, спросил тогда Август, пристально посмотрев мне в глаза, ты, может, хочешь долететь до Нептуна? Я ответила, что не знаю, хотя прекрасно знала, что скучная обледенелая каменюка, с которой Солнце выглядит просто жирной точкой на небе, меня не интересует совершенно. А ещё у меня тогда возник вопрос, а какие, собственно, такие высокие цели преследует сам Август, работая в Департаменте и лёгкими касаниями направляя внесистемников в нужное русло? Озвучивать этот вопрос я, разумеется, не стала.

И вот ни с того ни с сего мой шеф вспомнил об этом моём желании. Оказалось, что надо забрать какой-то груз с повреждённого планетолёта, который не может причалить к Фортуне. Груз важный и секретный, поэтому туда отряжают представителей разных властных структур, чтобы все следили за всеми и никто не устроил каких-то неожиданностей.

– Отец попросил меня отрядить кого-нибудь. Ну, знаешь, поприсутствовать, чтобы они там не расслаблялись. Проследить за процедурой на всякий случай. Справишься? Заодно в космосе побываешь, расслабишься.

Конечно, это было совсем не то, что я назвала бы "побывать за пределами Фортуны". Я имела в виду посмотреть Землю, вдохнуть запах настоящих планетарных лесов вместо вот этого вот из общественных парков Зелёного нутра. Но я согласилась, чувствуя, как меня переполняет радость. Во-первых, это так мило, что Август пытается меня порадовать, от самого этого его стремления становилось радостно. Во-вторых, это был знак доверия ко мне с его стороны. О да, это определённо пахло тем самым моментом, когда окруживший меня стеклянный лабиринт рухнет под действием простого и ясного ответа: Август испытывает ко мне чувства недвусмысленно-полового толка.

Впрочем, мой полный надежды на скорейшее светлое будущее настрой продлился недолго. Он утонул в волнах липкого ужаса, объявшего меня до души моей, когда чуваки с блестящими от куража глазами перестреляли всех мужиков, а троих женщин, включая меня, оставили в живых и приковали наручниками к подвернувшимся скобам в салоне космокатера, рассекавшего космическую пустоту в нескольких тысячах километров от Фортуны. Ожидавшееся светлым будущее оказалось пугающе мрачным и обещало стать удручающе коротким.

3

А ведь поначалу ничего не предвещало такого бурного развития событий. Шеф отрядил со мной двоих оперативников, и мы втроём отправились на стоянку авто. По дороге мои спутники спорили, кто из них заплатит за аренду транспорта до космопорта. Учитывая, что Департамент располагался на третьем уровне, а космопорт был на самом нижнем, десятом, притом на другом конце Фортуны, то даже на электроскутерах без использования метро такое путешествие на сотню километров влетело бы в копеечку, а уж заоблачность цены поездки на машине можно себе представить. Впрочем, эти расходы потом компенсирует Департамент, так что предмет спора был мне не вполне понятен. В итоге, уже непосредственно рядом с выбранным авто, они надумали порешать дело с помощью "камень-ножницы-бумага". Первый раз оба выкинули ножницы, второй раз – оба камни, а на третий камень затупил-таки ножницы.

– Какая несправедливость! – воскликнул проигравший, оплачивая через приложение аренду и разблокируя двери нашего транспорта.

– Справедливость? – вскинул брови второй. – Да что ты знаешь о справедливости?

– Я знаю, что справедливость – это принцип, согласно которому человек наделяется счастьем, пропорциональным его добродетели.

– А ты разве добродетелен?

– Благодаря чипам сейчас даже самый последний негодяй добродетелен.

Мы загрузились в салон, и автопилот начал потихоньку выруливать авто со стоянки.

– Не скажи, не скажи. Согласно Канту…

– Канту?

– Да, согласно Иммануилу Канту, добродетель заключается в том, чтобы следовать моральному закону по зову долга. А чип заставляет.

– Чип, разумеется, заставляет. Но разве старомодный моральный закон действует иначе?

– Скажешь, нет?

Автомобиль, едва выехав с парковки, остановился перед светофором на перекрёстке. Дорога, пересекавшая наш путь, была пуста: на ней не было не то, что других машин, но даже скутеров.

– Погляди на этих пешеходов, что замерли на переходе из-за красного света светофора. На дороге нет ничего, что мешает им перейти её, однако они как будто уткнулись в невидимую стену. Вот тебе пример морального поведения. Оно основывается не на внешнем принуждении или выгоде, а на внутреннем чувстве долга.

– Но откуда берётся это чувство долга? Кошка тоже не станет запрыгивать на стол, словно видит перед собой стену. Однако это происходит просто потому, что до этого её лупили всякий раз, когда она пыталась на стол залезть. Примерно так же происходит и с людьми, разве что способы дрессировки изощрённее. Кошка не залезает на стол, чтобы не получить тумаков от человека, а человек следует моральному закону, чтобы не получить тумаков от совести. Так что нет никакой принципиальной разницы между моральным законом природным и созданным с помощью чипа.

Наше авто ехало сквозь правительственный район, где роскошь сквозила даже в дорожном покрытии: оно было не серым, как обычно, а прозрачным, с переливчатой подсветкой общего плана и отдельной сиреневой подсветкой, что следовала за каждым транспортным средством. Здесь не жалели освещения, и было светло, как в Зелёном нутре или Земным днём, в отличие от полумрака большинства других районов. Прозрачно-мерцающие эстакады струились, как реки между утопающих в зелени берегов, роль которых выполняли заросшие садами здания. Гигантские видео- и голоэкраны транслировали рекламу или просто красивые заставки. Я залюбовалась одним из видеоплакатов, на котором величавый негр в блестящих плавках золотого цвета жадно вкушал шаверму, широко раскрывая рот и вонзая белоснежные зубы в нежную золотистую плоть лаваша, порождая брызги соуса, которые плескали на мускулистую чёрную грудь, стекая вниз розоватыми ручейками. Ручейки струились в постоянном движении, меняли свою форму, стремились к плавкам, но были обречены никогда их не достигнуть. Эта реклама нахваливала премиальную одежду, "над которой невластна сама судьба". Негр был хорош: статен, строен и красив – но какая же это глупость: плавки. Где их на Фортуне носить?

– В любого человека социумом встроены ограничители, соответствующие нравственному закону, то есть человек с самого детства как будто находится в тюрьме из невидимых стен социальных ограничений, – пусть я и отвлеклась на рекламу, но мои спутники даже не думали замолкать.

– А без этих стен настала бы анархия, и общество бы рассыпалось.

– Не просто рассыпалось бы, сложное общество без них не может возникнуть. Невидимые стены морального закона – это тот каркас, на который нарос социум. Точнее, они прорастали друг в друга на протяжении тысячелетий, взаимозависимо эволюционируя.

– Именно. Тех, у кого эти стены прохудились, душевнобольных, называвшихся в былые невежественные времена преступниками, лишали свободы и в прошлые эпохи.

– Только вот лишали свободы одинаково, независимо от того, какая из невидимых стен прохудилась. Человек украл – а у него отнимают возможность не только воровать, но ещё и кошку завести или писать в Сети. Куда как лучше чипирование, которое лишает свободы человека не вообще, а именно там, где нужно. Чип просто восстанавливает эту естественную конструкцию, накладывает латку точечно именно там, где возникла дыра в стене морального закона индивидуума.

Я смотрела в окно, время от времени скептически поглядывая на них. Что это за час чудесной политинформации? Они что, перед шефом выслуживаются, надеются, что я ему донесу об их благонамеренности? Между тем мы уже выехали на межрайонное шоссе, и дорожный трафик резко поредел: практически полностью исчезли скутеры, здесь безраздельно властвовали дорогие прокатные транспорты вроде нашего да грузовики с автобусами. Мой взгляд зацепился за очередную видеорекламу, в которой фигурировал тот же самый негр. Теперь он был в стильном белоснежном купальном костюме, который выгодно подчёркивал его фигуру. Спереди костюм был на бретелях, за счёт чего образовывался небольшой вырез, открывавший рельефную грудь, сзади же вырез был и вовсе чуть ли не до самой талии. Негр, спрятав глаза за зелёными непрозрачными стёклами очков и харизматично скаля зубы в довольной улыбке, бежал по пляжу навстречу Солнцу, а песок у его босых ступней нежно ласкал прибой. Это была реклама безумно дорогого пляжа с неприлично огромным бассейном, а также с имитациями бескрайнего неба, Солнца и волн, "неотличимых от Земных". Что ж, если есть деньги посещать на регулярной основе такие места, то ради такого дела можно себе и золотые плавки купить. У меня, само собой, подобных денег не было. Зато я могла бы, пожалуй, позволить себе свидание в лупоцифранарии с мужероботом в виде этого горячего парня. Оседлать, так сказать, его чёрного дракона. Раз уж Август всё равно чехлится и непонятно чего ждёт.

– Однако, если мы вспомним Иммануила, свет наш, Канта… – мои спутники всё никак не унимались и продолжали свой разговор, нить которого я давно потеряла и лишь время от времени эпизодически прислушивалась к нему.

– Дался тебе Кант! – я мысленно согласилась. В глаза не видела этого Канта, но он уже успел меня утомить.

– А что такого? Великий русский философ.

– Какой же он русский? Пруссак же.

– Пруссак, да. Но и русский тоже.

– Ерунда.

– Спорим, что русский. Только чур в Сеть не поглядывать.

– А спорим!

Они поспорили на не самую маленькую сумму, а затем залезли в Сеть – и спустя полминуты усомнившийся в русскости Канта (это был тот же, кто проиграл в "камень-ножницы-бумагу") горестно воскликнул:

– Ты был прав! Четыре с половиной года Кант был подданным русской шальной императрицы.

– То-то же.

Проигравший горестно закряхтел, переводя товарищу оговоренную сумму. Тем временем мы съехали с межрайонного шоссе на шоссе спиральное, нанизывающее разные уровни Фортуны, как нанизывает разные слои еды шпажка канапе. Следуя извивам спирали дорожного полотна, наш автомобиль спускался вниз, к самому внешнему уровню астероида, где располагался космопорт. Здесь тоже была видеореклама, и в третий раз моё внимание привлёк тот же самый негр, что и предыдущие два. Одетый в зелёный махровый халат, он с мечтательным выражением лица сидел на огромной террасе в глубоком кресле, вытянув ступни в сторону перил. Его томный взор был устремлён вслед за ногами на качавшиеся за перилами ветки деревьев с порхавшими по ним щебечущими птицами. Позади негра полукругом стояли пятеро белокожих девушек, жадными взорами амазонок вкушавшие его тело, готовые, очевидно, в любой момент накинуться на эту стройную атлетичную добычу, чтобы сжечь её и самое себя в пламени страсти. Здесь рекламировался элитный жилой комплекс, расположенный посреди – подумать только – парка с настоящими деревьями, в котором обитают всякие милые зверушки и пташки. Я невольно вспомнила своё нынешнее съёмное жилище: вся моя квартира была меньше такой террасы, а пейзаж спального района из разноцветных коробок других домов за окнами был настолько уныл, что лишний раз не хотелось туда выглядывать. Ладно, решила я перенаправить свои мысли в более приятное русло, а что это за негр? Какая-то знаменитость? Может быть, вообще не с Фортуны, приезжий? Или же сгенерированная нейросетями модель, которая, обретя популярность в Сети, взлетела в топы? Какая, впрочем, разница, свидание с робообразом этого негра в лупацифранарии будет в любом случае уместно.

– Так вот, согласно Канту, существует такая штука, как категорический императив.

– Что за зверь такой?

– Принцип, который имеет характер всеобщности. И человек, как мыслящее существо, обладающее волей, должен ему следовать.

– И зачем мне этому категорическому императиву следовать? Что я с этого получу?

– Ничего не получишь. В этом и смысл.

– Звучит как разводилово.

– А вот и нет. Представь, я скажу, что у меня жутко чешется за ухом. Что ты мне ответишь?

– Я отвечу: почеши, если чешется.

– Ага, вот оно. Это твоё повеление "почеши" суть условный императив. Он выражает побуждение к действию, которое надо совершить при определённом условии, в данном случае при условии "если чешется". А теперь представь, что есть категорический императив. Это императив безусловный, он просто существует вне каких бы то ни было условий. А поскольку он свободен от каких бы то ни было условий, то он одинаков вообще для всех и всегда.

– Воу, чувак, – в голосе одного из моих спутников зазвучало восхищение. – Да это же Абсолют.

– Именно так. А разве Абсолют не стоит того, чтобы следовать ему? Да что следовать: чтобы сообразно ему организовать всю свою жизнь?

– Да-да, ещё как стоит! Возможно, это единственная стоящая такого вещь, – глаза этого моего спутника заблестели от вожделения. – И что же это за принцип такой?

– А вот тут и подвох. Если ты попробуешь сформулировать категорический императив, то неминуемо потерпишь фиаско. Невозможно сформулировать принцип, который будет иметь форму всеобщего закона.

– Вот незадача… – расстроился он. Но вдруг оживился:– Постой, а вот если самое тупое, первое, что пришло в голову: не убий.

– Э, нет. А как же убийство во имя высшей цели?

– Точно, как я мог забыть. Но тогда так: убивай во имя высшей цели, только если сам готов быть убитым во имя высшей цели.

– Вот ещё. Я не хочу, чтобы меня убивали во имя высшей цели.

– Резонно. Я тоже.

Автомобиль между тем зарулил уже на парковку около космопорта, мы выбрались наружу, и эти двое на какое-то время оставили болтовню на дурацкие темы, сосредоточив диалог на теме предстоящего далее маршрута. Оказалось, что надо миновать проходную, где нас подвергли досмотру на предмет оружия и прочих запрещённых к проносу штук (мне не разрешили взять с собой шокер и перцовый баллончик, пришлось их оставить в камере хранения), а далее загрузиться на портовой миникар с открытым верхом, который и повёз нас к нужному космолёту.

– А если такой категорический императив, – вернулся к излюбленной теме один из моих спутников, пока мы шли к стоянке миникаров. – Не наложи себе в штаны.

– Звучит как заповедь.

Эти двое посмотрели друг на друга, обнаружив, что одеты они в килты. Тогда их взоры синхронно обратились в мою сторону.

– Что? – огрызнулась я. – Не собираюсь я ложить себе в штаны.

– Да это совсем и некстати будет, – покивал головой один из них. – Твои штаны настолько плотно облегают твой тыл, что никакого дополнительного места там не остаётся.

– Если это комплимент, то лучше бы ты его не делал, – буркнула я, залезая в миникар. Мне вообще-то очень нравились эти мои штаны, они отменно подчёркивали округлость моей попы.

Эта парочка последовала за мной следом.

– Оу, точно, – сообразил один из моих спутников. – Во времена Канта все ходили не то что в штанах, а в этаких лосинах, которые претуго обтягивали нижние части их тел. Так что они при всём желании не могли туда наложить.

Второй покачал головой, вбивая на панели номер причала и возразил:

– А вот и нет, женщины-то тогда все поголовно юбки носили. Это сейчас юбка одинаково уместна и на мужчине, и на женщине, а тогда считалось, что это исключительно женская одежда. Если ты, конечно, не шотландец, но Кант, как мы помним, был русским и был пруссаком. Так что и тут тоже не сходится.

– Отчего же. Если нет штанов, то тем более туда не наложишь.

Миникар двинулся в путь.

– Всё равно не подходит на роль безусловного императива. Я вот не имею ничего против того, чтобы кто-то где-то наложил себе в штаны, если этот кто-то находится от меня где-то подальше.

– Пожалуй, ты прав.

Слушая их вполуха, я увлечённо крутила головой по сторонам, рассматривая порт, который впервые видела вживую. Потолок тут был весь переплетён какими-то опутанными проводами металлическими конструкциями, по которым скользили неведомые механизмы. В некоторых механизмах я смутно угадывала подъёмные краны. Это был не пассажирский космовокзал, а именно порт: вокруг везде сновали гигантские грузовки и тягачи с прицепами, гружёнными контейнерами; скопления таких же контейнеров были беспорядочно разбросаны тут и там. Больше всего, конечно, я разглядывала планетолёты: громады космических исполинов, ловящие световые блики своими боками из нержавеющей стали, были доминантами портового пейзажа. Они лежали, как выброшенные на берег звёздные киты, рядом с не менее массивными конструкциями терминалов причальных шахт, соединявших внутренность Фортуны с космической пустотой. Повсюду: возле скоплений контейнеров, возле космических кораблей – суетились люди, отчего с разных сторон то и дело долетали матерные крики. Мои же спутники какое-то время молчали, и я уже начала надеяться, что на этом они и закончат свою болтовню, но надежда эта оказалась тщетна.

– Постой, – вновь подал голос один из них. – Ведь невозможность сформулировать категорический императив значит лишь то, что категорический императив невыразим словами. Бога тоже нельзя облечь в какие-то определения. Он непостижим и неопределяем. Но ведь это не значит, что Бога нет.

– Это мысль. Недаром Кант так остро чувствовал сущностную близость морального закона и Бога.

– Да-да-да, вот оно! – подавший голос оглушительно щёлкнул пальцами. – Именно так Бог и проявляет себя – через мораль. Это похоже на историю с божественными чудесами, которые совершаются не вопреки, а внутри так называемой объективной реальности. Реальность подстраивается под них, чтобы чудеса могли произойти, и они действительно происходят – не нарушая ни одного из законов природы. То же и с моральным законом: мы можем проследить, как он возникает, разложить его механизмы по полочкам – как ты объяснил на примере с кошкой, – но его подлинная причина всё равно – Бог.

– Эй, это ты уже куда-то не туда забрёл. Ты что же, хочешь сказать, что чудес не бывает?

– Конечно, бывают! Вся жизнь состоит из чудес. Но каждое из них имеет рациональное объяснение.

– А как же Филип Дик?

– А что не так со святым Филом?

– Ну, смотри, мы все знаем, что святой Фил – это андроид, разработанный в недрах секретного советского НИИ и засланный в США, чтобы уничтожить американскую научную фантастику и через это уничтожить их будущее, ведь будущее в настоящем существует только в воображении людей и по большей части в голове писателей-фантастов, да ещё участников футорологических конгрессов. Лишённая же будущего страна обречена…

– Да-да, – раздражённо перебил говорившего собеседник, – я помню Новейший Завет валисианства не хуже тебя. Ближе к делу.

– Я к тому, что святого Фила контролировал советский спутник, который в 1974 году начал ловить сигналы от Бога, изгнанного Велиалом с Земли в Главный пояс астероидов. Разве это не чудо, не нарушение законов объективной реальности?

– Вовсе нет. С точки зрения советских программистов это объяснялось просто тем, что компьютерный мозг их спутника сошёл с ума, и его программа начала генерировать совершеннейшую чушь. И лишь святой Фил, а за ним и Быков-олигарх смогли силой своей веры узреть в откровениях ВАЛИСа послание от истинного Бога.

– Ну хорошо. А что насчёт Моисея? Например, когда он развёл воды Красного моря?

– Э, нет, Ветхий Завет – это другое. Тогда человечество, точнее его коллективное сознание, было совсем юным – и так называемая объективная реальность ещё не так затвердела, как сейчас, не так была подвержена рациональным объяснениям. Напротив, в те времена реальность была мягкой и податливой – потому чудеса встречались на каждом углу. Если ты вспомнишь историю исхода из Египта, то первые три-четыре казни могли повторить даже египетские жрецы, пусть и не так феерично, как Моисей. Оттого в те древние времена Бог спокойно мог проявлять себя через то, что нам сейчас кажется сверхъестественным, а тогда было совершенной обыденностью.