Тихий зов

Диана Латыпова

Тихий зов

Пролог

На улице стояла глубокая осень, деревья меняли свои листья, все было в красках, но туман, который уже несколько дней не отпускал деревню из своих объятий, придавал пейзажу оттенок меланхолии. Осенний вечер тянулся лениво, как кот на подоконнике, но ночь спустилась внезапно, будто кто-то выдернул из неба шнур. Есть вечера, когда сама природа будто отступает от человека – оставляя ему лес, туман и тишину, как незваное наследство. Именно в такой вечер, под покровом равнодушной луны, четырнадцатилетняя Злата Малевская шла домой.

В тот вечер она возвращалась домой с танцевальных курсов – не по своей воле, но по воле матери, женщины гордой и настойчивой, чья душа жила в мечтах о балетных подмостках и аплодисментах. Сама Злата не любила танцы: каждая плие была для неё шагом по стеклу, каждое вращение – как укол в сердце. Но отказать матери? Никогда. И потому она танцевала.

И сейчас, в промозглом мраке, она шла по тропинке не потому, что любила путь, а потому, что опоздала на автобус, а последние деньги потратила на чай и пирожок – чтобы не чувствовать голода, похожего на одиночество.

Дом был недалеко. Она знала эту тропу, как собственную ладонь. Но в тот вечер сама природа изменилась. Лес был густ и неподвижен. Ни птицы, ни зверя, ни человеческого шороха. Воздух был густым, как замысел злодея. И только сердце Златы знало: что-то идёт за ней.

Сначала – шаги. Потом – голос. Нет, не голос. Шёпот. Сухой, как лист, срываемый в ноябре.

Она обернулась – и увидела его.

Александр Платонович. Сосед. Учитель. Старик с глазами, в которых некогда плескались доброта и бесконечная усталость. Он учил её, как подвязывать помидоры, когда ей было семь. Угощал медом. Рассказывал про войну. Но не сегодня.

Сегодня в его глазах жили тьма и безумие. Лицо было бледным, как мрамор. В руке – нож. И не просто нож: древний, с рукоятью, обмотанной красной нитью, как у языческого жреца.

– Дядя Саша?.. – прошептала Злата, голосом, в котором дрожала детская надежда.

Он не ответил. Лишь подошёл. Медленно. Не человек – палач, обречённый исполнить волю невидимого судьи. Она бросилась прочь.

Лес закружился. Ветви рвали одежду, как руки мёртвых. Сердце билось в висках, как набат. Ноги скользили по влажной траве. Она упала. Поднялась. Бежала снова – и вдруг обернулась.

И увидела: он не просто шёл – он следовал.

Словно ведомый.

Словно одержимый.

– Не надо! – закричала она. – Прошу… Я ведь… Я только ребёнок…

Но разве жалеет буря дерево, если оно хрупкое?

Он настиг её в несколько шагов. Звериная сила в его руках не принадлежала старому телу. Он схватил её. Повалил. И смотрел ей в глаза, пока нож поднимался в воздух, как судейский жезл.

– Кто ты? – выдохнула она.

Он наклонился. Его губы дрогнули.

И она услышала:

– Мы… все… внутри…

Потом был только удар.

И ещё один.

И ещё.

Каждый – как звон старинных часов, отбивающих последние мгновения её юности.

Глава 1

Прошло два года. Два ледяных года, в которых каждый месяц звучал, как чёткий удар часов, отсчитывающих не время, а боль. В деревне Чернолесье всё стало, как прежде – с виду. Люди снова ходили на рынок, снова пили кисель у бабки Маруси, снова сплетничали у калиток. Но никто уже не смотрел на лес без опаски. И никто не произносил имя девочки, чья жизнь закончилась на той самой тропинке.

Злата. Ей было всего четырнадцать.

А смерть её убийцы – Александра Платоновича – не принесла ответов. Лишь усугубила страх.

Наутро после страшного преступления его нашли в сарае. Верёвка, гвоздь, табуретка. Самодельная петля – слишком крепкая для старика, не поднимавшего мешок картошки с 2007 года. Письма не было. Ни прощания. Только старые книги. Местные сказали: запил, убил, отрезвел и – повесился от стыда.

А может, и не он. Но кого это волновало?

Следствие – закрыто.

Мотив – ясен.

Улики – не нужны.

Дело захлопнули, как старую дверь.

Мать Златы – некогда красивая женщина с глазами, полными жизни и будущего – попыталась кричать. Писала письма, обращалась в редакции, обивала пороги. Но чем громче звенел её голос, тем более глухими становились стены отделения, и тем сильнее в её глазах разгоралось отчаяние. Это было похоже на то, как птица с перебитым крылом пытается взлететь с ледяной крыши. А отец… О, отец Златы был человеком молчаливым, с руками сильными, как плуги, и сердцем, которое работало, как часы. Но смерть дочери – остановила эти часы. Он спивался не бурно, не со скандалами – а тихо. Пил, как будто пытался стереть себя изнутри, глотками – с лица, из памяти, из мира. Порой он сидел часами на табурете в летней кухне, вглядываясь в стену, где прежде весела детская поделка – солнце из соломы. Каждый угол дома хранил присутствие дочери. Пятно от клубничного мороженого на скатерти, царапина на косяке – от того, как Злата в детстве мерила свой рост. Запах мёда, лета, весёлых криков – всё это превратилось в яд, в мучение, в бесконечный упрёк живым.

И тогда они решили. Не сговорившись, не вслух – взглядом. Дом нужно продать. Пока он не съел их изнутри. Продали дом быстро – слишком быстро. Да и покупатель объявился странно – не через агентство, не по объявлению. В какой-то день – в один из тех пасмурных, липких, словно мокрая вата, дней – пришло письмо. Бумага – толстая, старинная. Чернила – почти бурые, как кровь, засохшая на пергаменте. Письмо несло странный, горьковатый запах: смесь лаванды, церковной свечи и заброшенного архива.

"С прискорбием узнал о вашей утрате.

Позвольте предложить вам сделку, от которой никто не проиграет.

Дом, в котором происходит тишина, должен снова обрести дыхание.

Я куплю его. Без осмотра. Без лишних слов.

Цена – справедливая. С уважением, Аркадий Ягужинский."

Имя было – как из забытого тома русской истории. То ли боярин, то ли алхимик. Ни номера телефона, ни обратного адреса. Только почтовый ящик в Москве и печать – двуглавый ворон, держащий змею в клюве. Они согласились. Не обсуждали. Просто подписали бумаги.

А через два дня уехали. А дом… остался. Пустой. Зашторенный. Вросший в траву, как забытая могила. Но – не одинокий. Жители Чернолесья сперва радовались. Думали: ну наконец, развеется дурная слава. Появятся занавески, детский смех, свет в окнах. Но ничего этого не случилось.

Дом заперли. Навесной замок – новый, блестящий, как клык зверя. Занавески – плотные, как саван. Калитка – не скрипела. Как будто боялась нарушить тишину.

Было утро, тихое, прозрачное, словно вода в святом источнике. Солнце только пробиралось сквозь вязи облаков, роняя свет на землю неохотно, как князь кидает медь беднякам. И в этом свете, будто в неловком взгляде, стояла Василиса. Она смотрела, как на телеге, скрипя колесом, уезжали родители Златы. Муж и жена – сломленные, согбенные, как деревья после бури. В руках – сумки, перевязанные верёвкой. За спиной – разбитые сердца и дом, от которого теперь отвернулся сам Господь. Они не попрощались. Не потому что не хотели – а потому что не могли.

– Мама, смотри, – прошептала Василиса, не отводя взгляда. – Они уехали.

Антонина, женщина строгая, с крепкими руками и мягким голосом, подошла и обняла дочь сзади, положив подбородок на её плечо.

– Хорошим людям не место в этом доме, – тихо сказала она. – Пускай уедут. Пусть живут.

Но сердце Василисы не соглашалось. Оно било в груди не в такт словам, а в такт воспоминаниям: как Злата плела венки, как они пекли лепёшки в угольной печи, как искали ведьм в школьной библиотеке и верили, что смогут всё – вместе. Теперь вместе не было. Осталась только тень.

Дом Златы опустел. Нового хозяина Василиса так и не увидела. Хотя по ночам за окном её спальни словно слышался стук – не громкий, как мыши в стене, но уверенный, будто кто-то во дворе.

Но думать об этом времени не было. Через два дня она уезжала. Уезжала в город, поступать на исторический факультет.

Василиса была маленькой – невысокой, даже, по деревенским меркам. У неё были веснушки, как россыпь янтаря, глаза цвета корицы и волосы цвета осеннего каштана, которые она редко причёсывала, предпочитая заплетать в одну тугую косу. В этом было всё её существо – сдержанное, честное, непоколебимое.

Антонина, её мать, любила свой сад и сажала розы. Она разговаривала с цветами, как с детьми, и каждый цветок у неё знал своё имя. Елисей, отец Василисы, был широкоплеч, бородат и добродушен, любил животных больше, чем людей, особенно собак. У него было трое: Вьюн, Рада и старая Малышка – и всех он считал равноправными членами семьи.

– Город, – бурчал он, крутя сигарету у губ. – Там душа болеет. Там люди не здороваются. Там собак не любят.

Но и он, и мать понимали: дочь не удержать, и удерживать – грех.

В тот вечер, когда чемодан был уже наполовину собран, Василиса зашла в свою комнату вновь, но взглянула на неё по-особенному. Пахло пылью, старым деревом и геранью, которая хоть и засохла, но не сдавалась – как и дед, её любимый, строгий, добрый дед, по имени Игнатий Иванович. Он был из породы тех мужчин, что не говорят много, но каждое слово – весит, как подкова. Высокий, с прямой спиной и чуть хриплым голосом, он носил старую рыбацкую куртку даже в зной, и каждый вечер чесал за ухом их кота – Томика, полосатого нахала с глазами как у филина.

«– Мужик должен уметь ждать», – говорил он. – На рыбалке – как в жизни. Не дёргайся. Смотри. Терпи.

На рассвете они вдвоём шли к пруду. Дед нёс снасти, Василиса – термос с чаем. Они сидели на берегу, не говоря ни слова, пока солнце не вставало над камышами. А Томик, как полноправный член экипажа, шёл за ними, неслышно ступая по траве, как маленький леопард. Иногда, казалось, деду вовсе не нужна была рыба – лишь само сидение у воды, это священное безмолвие, где слышен каждый шорох времени. Деда не стало в декабре. Зима в тот год была суровая, как в старые времена. Мороз рисовал узоры на окнах, такие, что казались серебряными картами, и дед говорил, что это тайные знаки – для тех, кто умеет читать не глазами, а сердцем.

«– Видишь, Васёнок», – говорил он, кутая её в своё огромное одеяло, – это северный олень прошёл. А вот здесь – след ведуньи. Заметила завитушку?

Она тогда хохотала, а теперь – лишь улыбнулась сквозь слёзы. Дед учил её простым вещам. Чистить рыбу. Не бояться молний. Он умел говорить со временем, и когда в доме гас свет – это не пугало, потому что рядом был он, со своей керосиновой лампой и тихим голосом:

– Свет не в лампочке, Василиса. Он в тебе. Помни это.

Но больше всего она любила их вечера за картами. Не азарт ради, а ради самого общения.

«– Король червей – это я», – говорил дед, выставляя карту. – А ты, выходит, моя дама.

– А Томик? – спрашивала она.

– Он – шут. И хитрый до ужаса!

Кот в ответ прыгал на стол и сбивал колоду, словно подтверждая дедовские слова. Василиса провела ладонью по тумбочке, где до сих пор лежал дедов медальон – простой, круглый, из потемневшего металла. Внутри – их с ней фотография. Ей было шесть, ему – шестьдесят с хвостиком. Он держал её на руках, а она жмурилась на солнце.

«– Умей держать своих», – говорил он. – Но, если придётся – умей отпускать. Силы нужно на оба случая.

Он никогда не боялся смерти. Но она до сих пор боялась – жить без него.

Когда Василиса присела у шкафа, чтобы сложить книги в чемодан, она невольно подняла взгляд на полку, которую раньше почти не замечала. Там, за старыми тетрадями и давно забытыми учебниками, что-то лежало – припорошенное пылью, но не темнотой. Она потянулась – и достала книгу в кожаном переплёте, с тиснением по обложке, словно её делали вручную. На корешке – едва читаемые слова: «Обряды Хранителей Чёрного леса. Часть I. Память земли»

– Что за… – пробормотала Василиса. Никогда раньше она не видела этой книги. Ни в антикварном шкафу деда, ни среди школьных хламид.

Листая страницы, она заметила: шрифт был неровный, будто писали вручную, местами с выцветшими чернилами. А внутри – странные символы, похожие на руны, и рисунки существ с длинными ногами, косматыми головами и глазами, как у сов. Но что особенно зацепило взгляд – на форзаце, в углу, едва различимая подпись: "Для В.И. от Н."

Она судорожно закрыла книгу и прижала к груди. Чувство было странное, почти тревожное. Не страх, нет. Предчувствие.

В углу комнаты лежал Томик, свернувшись калачиком на дедовом пледе. Он приоткрыл один глаз, лениво посмотрел на неё и, не вставая, тихо мякнул, как бы говоря: "Вижу, вижу, девочка. Я всё ещё тут."Она собрала чемодан, огляделась в последний раз, задержав взгляд на каждой трещине в стене, на каждом пятне, будто каждая деталь была нотой в её жизненной мелодии.

– Я всё помню, – тихо сказала она. – И вас, и запах чая, и пыль на твоей шляпе, дед.

Она взяла книгу. Не для чтения – для защиты. Что-то подсказывало: эта вещь ещё понадобится.

Она вышла из дома. Сад спал. Лепестки роз были усыпаны росой, как будто плакали вслед за Василисой. Отец выкатил чемодан на крыльцо. В его движениях не было лишнего – ни суеты, ни слов. Только забота.

– Всё уложила? – спросил он тихо.

– Да, пап.

– Тогда… поехали.

Мать, Антонина, уже стояла у калитки, завёрнутая в старую вязаную шаль, с корзиной в руках. Внутри – пирожки: с картошкой, с капустой, с повидлом. Василиса узнала их по запаху – тёплому, пряному, как само детство.

«– В дороге пригодятся», – сказала она, поправляя на дочери воротник. – В городе и мука-то другая…

Томик, их старый полосатый кот, терся о её ноги, будто тоже прощался. Он всегда знал, когда кто-то уходит. Они шли до остановки втроём – в тишине, но в той тишине было больше любви, чем в тысяче слов. Отец нёс чемодан. Мать прижимала к себе корзинку. Василиса – только сердце, полное света и страха. Автобус стоял уже у поворота – старенький, желтоватый, с облупленными номерами, но с табличкой, на которой гордо значилось: «Москва». Водитель кивнул и, не дожидаясь лишних прощаний, открыл багажник. Василиса села у окна. Её ладонь ещё ощущала тепло маминых пальцев, а сердце – тяжесть, словно целый сад остался позади, в каждом лепестке роз, в каждом шаге от дома. Автобус вздрогнул, как корабль, впервые тронувшийся от пристани, и она поняла – дороги назад нет. Пейзаж за окном менялся, словно страницы книги, которую пишет сама жизнь.

Сначала были поля – бесконечные, словно океаны, покрытые золотом. Потом – перелески: тёмные, задумчивые, будто укрывали в себе сказки и кошмары одновременно. Василиса смотрела на них, и сердце сжималось. Где-то там – Чернолесье. Где-то там – её Злата. И дядя Саша. И тот нож, и тьма, и шёпот. Затем пошли деревушки – серые, сонные, с покосившимися заборами и полными белья верёвками. Там кошки сидели на подоконниках, а дети, босые, гоняли мяч. Каждый дом был как маленькая история. Каждое окно – как взгляд незнакомца.

А потом дорога стала ровной, гладкой, и пошёл асфальт, и появились машины – больше, ярче, стремительнее.

Город приближался.

Василиса не знала, что её ждёт. Друзья? Знания? Или новые кошмары? Но одно было ясно: она – героиня своей судьбы. И в этой судьбе будет всё, как в лучших романах: тайны, открытия, боль и триумф. И где-то там, в её чемодане, среди тетрадей, свитеров и маминых пирожков, лежала книга…Старая. Пыльная. С кожаным переплётом. Названия – выцветшего, словно его стерло само время.

Глава 2

Толпа на вокзале гудела, как растревоженный улей. Люди сновали туда-сюда, дети плакали, старушки охали, мужчины ругались, и всё это создавало невероятный гул, от которого у Василисы закружилась голова. Никогда прежде она не видела столько народу. Всё её существо, привыкшее к тишине Чернолесья, к ровному шелесту листвы и скрипу старой калитки, протестовало.

Она прижала к груди небольшую сумку, где лежали её документы и последние сбережения – немного наличных, тщательно отмеренных отцом. Сердце стучало, как колокол в церковный праздник. Сделав глубокий вдох, онапошла вперёд. Нужно было найти метро. В переходе пахло горячими пирожками и каменной пылью. Продавцы что-то кричали, подростки смеялись, гитара звенела от прикосновения уличного музыканта. Вася шагала аккуратно, будто по краю хрупкого стекла. Но она всё же нашла нужную линию, и через полчаса стояла у дверей своего нового дома – общежития Университета Исторических Наук.

Здание общежития, новехонькое, с гладкими стенами и запахом свежей краски, гордо возвышалось под прохладным небом сентября. Всё здесь дышало новизной, и оттого казалось чуть чужим, как человек в мундире: вежлив, аккуратен, но – не свой. Унылый охранник у входа, с лицом, запомнившим тысячу студентов и ни одного по-настоящему, кивнул без интереса, бросил взгляд на паспорт – и вновь ушёл в себя. Василиса стиснула ремень рюкзака и шагнула внутрь. Лестница, скользкая от свежего кафеля, поднималась зигзагом вверх, как тропа в новую жизнь. На третьем этаже она остановилась перед дверью с табличкой «Комната 312» – простой, ничем не примечательной, но казавшейся ей сейчас вратами в неизвестность. Сердце вздрогнуло, когда она коснулась ручки. Комната встретила её не молчанием – а настороженным вниманием. Сквозь широкое окно падал тёплый свет, разбиваясь на пыльные полосы и рисуя в воздухе орнамент покоя. Белые стены смотрели на неё с чистым любопытством. Мебель стояла чинно, будто новобранцы на построении: три кровати, шкаф, стол да маленький холодильник, что гудел тихо, как спящий сторож. В воздухе витал лёгкий запах дерева и чего-то невидимого – как предчувствие.

Не прошло и нескольких минут, как дверь вновь распахнулась – весело, без церемоний, и в комнату влетела, точно весенний ветер, девушка – яркая, как тульский пряник.

– О-о! А вот и наша третья! – воскликнула она, звонко, с уверенной радостью в голосе.

Это была Наташа: пышная, весёлая, с веснушками, как солнечная пыль, разбросанными по щекам. Волосы её были цвета запечённого яблока, собраны в растрёпанный пучок, и глаза – зелёные, озорные, как у кошки, что знает себе цену. Одета она была в яркий свитер с лисой и джинсы, обтянутые так, что, казалось, даже ткань весело смеялась вместе с ней.

Следом за ней вошла вторая – совсем иная: тиха, как лунный свет, и грациозна, как быль. Черноволосая, с лицом тонким, будто вырезанным на камне, и глазами – глубокими, как колодец в лесной глуши. Её звали Есения. Одета она была в простую блузу и длинную юбку, будто вынырнула не из города, а из самой народной сказки. Голос её прозвучал спокойно:

– Я – Есения. Ты, выходит, наша новая соседка?

– Василиса, – кивнула та, тихо, но с достоинством. – Зовите просто Вася.

– Ну вот и славно, – весело хлопнула в ладоши Наташа. – Мы уж боялись, что нам кого-нибудь с нотациями подселят, из столичных, с носом до потолка. А тут – землячка!

– Я из Чернолесья, – добавила Вася. – Тихая деревня. Лес, туман… и тишина.

Она достала из сумки несколько фотографий и расставила их на своей тумбочке, как святыни. На одной – отец с матерью в саду, утопающем в цветах. На другой – седовласый дед с удочкой, а рядом кот Томик, с рыжим ухом и взглядом важного сторожа. А третья – с особым трепетом: девочка с ясным, чуть грустным взглядом. Злата.

– Это кто? – спросила Есения, наклоняясь.

– Моя подруга, – тихо ответила Вася. – Её… убили. Сосед. Потом он сам… – она запнулась. – Всё закончилось быстро. Как будто кто-то захотел забыть её.

Наташа замерла. Даже её бесконечная болтовня вдруг стихла.

– Боже… – прошептала она. – Прости…

– Всё, что было, – осталось там. Но иногда… оно приходит обратно. Во сне.

Есения села рядом. Её тёмные глаза были серьёзны, как у знахарки.

– Не держи это в себе. Если что – говори. Или молчи, но не одна.

Вася кивнула. И в этот миг почувствовала: быть может, эти две – и есть её спасение от тишины.

Она опустила взгляд на свой рюкзак, всё ещё стоявший у ног, не распакованный, точно ребёнок, прижимающий к груди последнюю куклу перед переездом. Всё, что было в нём, пахло домом: свёрток с травами, которые положила мама, вязаный платок от бабушки, аккуратно сложенные тетради. Среди них, без обложки, в полотняной обёртке, лежала книга. Старая, плотная, с краями, будто опалёнными огнём. Она вытащила её неосознанно – как вытаскивают платок или письмо, чтобы убрать на полку.

– Что это у тебя? – негромко спросила Есения, не навязчиво, а словно почувствовав, что в руках у соседки нечто большее, чем просто вещь.

– Не знаю точно, – откликнулась Вася, тихо. – Нашла в своей комнате. В последний день. На подоконнике. Я… не помню, чтобы она когда-то была у нас.

Она положила книгу на кровать, рядом с собой, не раскрывая, словно не была готова прикасаться к её содержимому. Обложка впитывала свет, будто тень.

Наташа, всё ещё возившаяся у шкафа, обернулась через плечо.

– Вау… выглядит так, будто ей тысяча лет. Тяжёлая?

– Очень, – кивнула Вася, слегка улыбнувшись. – Будто с собой тащу не вещь… а какую-то историю.

– Сказка с весом кирпича, – хмыкнула Наташа. – Главное, чтоб читать не начала сама по себе.

Вася не ответила. Лишь провела ладонью по обложке – почти машинально. Книга была холодной. Но не мёртвой.

После разговора с соседками Василиса разложила вещи. Их было немного: пара рубашек, одни джинсы, одни классические брюки, спортивный костюм, нижнее бельё, две пары кроссовок – одни новые, а другие, её любимые, с потрёпанными шнурками и сношенной подошвой. Им уже три года. Вася носила их всё лето, и всё же рука не поднималась выкинуть – в них была какая-то теплая, устойчивая память. Книгу она аккуратно положила в тумбочку, туда же закинула тетради и блокноты. После дороги тянуло освежиться. Она взяла полотенце и отправилась в душ.

Душевая оказалась чистой, ярко освещённой, кафель блестел от свежести, а напор воды был такой, что её с непривычки даже отшатнуло. Но даже эта сила не могла смыть её тоски по деревенской бане, по деревянным стенам, пахнущим берёзовым веником и дымом.

Она была одна. Звук воды оглушал, убаюкивал, и всё же… ей казалось, что кто-то рядом. Не за дверью – за спиной. То чувство, знакомое, липкое, как ночной страх. Оно появилось в день, когда умерла Злата. Тогда Вася списала это на стресс, на горе, на усталость. Но с тех пор оно не исчезло.

За спиной мелькнула тень. Или ей показалось? Она вздрогнула, резко обернулась – пусто. Только пар на кафеле и капли, стекающие по лопаткам. Словно кто-то следил за ней. Как будто не стены и трубы обступали её – а чьи-то глаза. Молча. Терпеливо. Ждали чего-то.

Она выскочила из душа, кутаясь в полотенце, как в броню, и, не оглядываясь, поспешила в комнату. Высушила волосы феном, наспех переоделась и, стараясь не встречаться с отражением в зеркале, спустилась на первый этаж. У входа висело расписание.

Предметы были привычные: история, антропология, введение в архивное дело. И ещё – один, выделенный другим почерком: "Тайны мифологии и фольклора». Преподаватель: Аркадий Ягужинский.

Имя ударило в грудь, как камень. Аркадий Ягужинский. Тот самый. Купил дом Златы. Но в деревне его никто не видел. Ни разу. Дом стоял заперт, с замазанными окнами. Голова закружилась. Василиса почувствовала, как подкашиваются ноги. Любопытство горело внутри: почему он, человек столичный, вдруг заинтересовался забытым уголком, где даже электричество порой ведёт себя как капризный дух? Зачем ему был дом в Чернолесье, если он ни разу не появился там? Всё это не укладывалось в голове, как и сам факт, что именно он теперь будет преподавать предмет. Узнав расписания, Вася поднялась по узкой, круто уходящей вверх лестнице, вжимая пальцы в перила, будто сама лестница могла придать ей уверенности. Второй этаж встретил её не тишиной, но шумом и смехом, обрушившимся на неё, как хлынувший из ведра дождь. Это была кухня – сердце студенческого общежития, но сердце это билось громко, нестройно, безжалостно. На ней был старенький спортивный костюм – серый, немного выцветший, с распущенной ниткой на рукаве, которую она машинально наматывала на палец, пока закипала вода в чайнике. В этом костюме она чувствовала себя неуверенно, слишком простою, слишком "деревенской". Студенты сновали туда-сюда, как муравьи, неумолчно болтая, смеясь, передавая друг другу тарелки, чашки, какие-то шутки, которые ей были непонятны. Она уловила пару фраз – что-то о новенькой. Кто-то бросил взгляд в её сторону – долгий, полушутливый, не злой, но причиняющий боль своей небрежной откровенностью. Она заварила чай – обычный, чёрный, самый дешёвый – и, не говоря ни слова, словно избегая чьих-то невидимых рук, которые могли её задеть, схватила кружку и вышла из кухни. Шум остался за спиной, но эхом отдавался внутри. Комната встретила её тишиной и лёгким запахом домашних вещей. Соседок не было. Вася осторожно закрыла дверь, будто боялась спугнуть это редкое уединение. Она подошла к столу, поставила чай, открыла сумку и достала свёрток— мамины пирожки. О, эти пирожки! Тепло их ещё хранилось внутри, как будто частичка родного очага приехала вместе с ней, пережила дорогу, шум вокзала, чужие взгляды и теперь лежала тут – простая, драгоценная, как талисман.