Повелители драконов: Земля злого духа. Крест и порох. Дальний поход

– Ай, Исфак, славное ты задумал дело!

Шафиров ухмыльнулся – как он ненавидел сейчас этих урусутских девок! И казаков ненавидел… помнил Казань. Почти тридцать лет прошло, а вот поди же ты – помнил. И как мчались урусуты стальной лавою у Арских ворот, как жгли, убивали, мучили… Исфак до сих пор иногда в холодном поту просыпался, благодарил Всевышнего, что от лютой смерти упас.

– Ой, девы, денек-то сегодня какой выдался! – выглянув в дверь, Настя прищурилась от бьющего прямо в глаза солнца.

Каштановые, с золотистыми прядями, волосы ее уже отросли, но все же еще коротки были для кос, вот девушка и не заплетала – стеснялась… или ей простоволосой ходить нравилось? Да посматривать вокруг этак с вызовом… Не на всех посматривать, на одного – на Ивана. Запал молодой атаман в душу прекрасноокой деве, да так запал, что и не выгнать… да и не очень-то хотелось гнать-то! Настя прекрасно знала, что и она сильно нравится этому сильному и красивому парню с белесым шрамом на правом виске – от стрелы отметиной. Слава богу, мимо прошла стрела-то, лишь чиркнула – Господь упас! А если бы не упас, если бы… Кого тогда Настя теперь любила бы? Любила, любила, хоть и сама себе в этом боялась признаться… А вот интересно – Иван-то любил? Или просто так все? Просто соблазнить хотел… да нет, не похоже! Вон, когда смотрит – очи какие у него бездонные, вроде и светлые, а с неким темным отблеском грозовым. Ах, Иване, Иване, молодой казак…

– О чем, подружка, задумалась? – спросила, подойдя, рыженькая Авраама. – Небось, о воеводе нашем?

Кто-то из девушек тут же поддакнул:

– Ага, ага!

– Да ну вас, – потупив глаза, обернулась Настя. – Кто бы говорил! Да и вообще, ничего промеж нами такого нету.

– Ага, ага, нету. Ой, девоньки, держите меня, сейчас от смеха помру.

Девушки засмеялись, и черноокая Катерина – статная, с бровьми собольими и длинной толстой косою – махнула на них рукой, прикрикнула:

– Окститесь, девки. Нам ли о парнях спорить? Их, парней-то, эвон – сотня целая. Чай, на всех хватит, не подеремся авось.

Тут и Настя засмеялась:

– То-то была бы потеха, коли бы подралися! Так и представляю, как мы с Авраамкой друга дружку мутузим, а ты, Катька, Онисье в волосья вцепилась! А казачины вокруг собрались, смотрят… То-то веселье!

– Да ну тебя! – обиженно молвила Катерина. – Вечно что-нибудь этакое удумаешь.

– Да не обижайся ты, Катя! Я же не со зла.

– Знаю, что не со зла. Но все равно – обидно.

– Настюха, дверь-от прикрой – студено!

– Студено? – Настя все же закрыла дверь, как просили, да сразу в темноте, и бросила: – Разве же это студено? Что вы, зим не помните? Бывало, и птицы на лету замерзали.

– А бывало и тепло, – возразила Катя. – Как вот сейчас. Батюшка как-то рассказывал – когда царь-государь наш Иван Васильевич, во первый раз на Казань походом хаживал, такая зима стояла, что Волга-река ото льда вскрылась! Вот вам и зимушка.

– Ой, девы, – потягиваясь, поддержала беседу рыженькая Авраама. – Такой теплой зимы, как тут, я так и не упомню. Глядите-ка – солнце на небе, вроде бы и мороз должен быть, а тепло, как весной, перед Пасхой. У нас дома, бывало, по весне как зачнут хороводы…

Девушка вдруг осеклась, замолчала… всхлипнула:

– Господи-и-и… и когда же мы домой возвернемся? Когда казаки идола своего златого добудут?

– Думаю, что того скоро надобно ждать, – утешила подружку Настя, уселась на лежак рядом, погладила рыженькую по голосе. – Ничего, не плачьте, девоньки. Летом казаки, уж всяко, добудут свое идолище поганое. А там – и домой. По рекам, по зимникам – не так и далече.

– Да, недалече, – Катерина согласно кивнула, перебросив косу на грудь. – Только кто нас там ждет-то? Меня так никто. Татары убили всех.

– И меня никто, – тут же послышался тихий, с надрывом, голос.

– И меня…

– И меня…

– А я так и не знаю даже – жив ли кто из моих? И все равно, на родную сторону тянет.

– Дак ведь как не тянуть! Ой, девоньки, какая рябина у нас к осени бывает! Загляденье, а не рябина – гроздья тяжелые, красные, словно персидские бусы.

– Ого! И кто это тебе, Онисья, персидские бусы дарил?

И снова смех – быстро же ушла грусть-кручина, да и чего бы ей не уйти – коли глаза на мокром месте, так что от того изменится-то?

Настя вновь распахнула дверь:

– Ну, вставайте же уже, девы! Вон, солнышко-то… А птицы как поют – заслушаешься.

– Это воробьишки чирикают… словно у нас дома.

– А мы за рябиной сегодня. Еще кто пойдет?

– Не-е. Воды натаскаем, да баньку устраивать будем. Давно не мылись, ага.

Под баню казаки приспособили ближнюю, у берега, землянку – натаскали туда каменьев с реки, поставили кадки, веников в лесу наломали – любо-дорого вышло! Ну, а как же без бани-то?

Проснувшись да умывшись снежком, девчонки принялись таскать с реки воду – кадок было мало, приспособили и берестяные туеса, и глиняные горшки, крынки. Хорошо таскали, весело – то смеялись, то песни пели – а конопатившие под строгим приглядом Кондратия Чугреева струги казаки отвлеклись от своего дела, пересмеивались, подпевали. Славно было, на солнышке-то! Раскраснелись девы, полушубки, армячки скинули…

– Ой, девки! – радостно ударил в ладоши один из казачков – молодой светлобровый парень. – Этак скоро совсем растелешитеся!

– Ага – жди-жди, не дождешься!

– Ничо! Лето прилет – сами купаться выскочите.

– Охальник! – проходя мимо, отец Амвросий сурово погрозил казачку кулаком. – Сто поклонов тебе – епитимья!

– Сто поклонов – ништо, – дождавшись, когда священник скроется из виду, усмехнулся парень. – А разделись бы девки – я б, может, и триста поклонов отвесил бы.

– А я – все пятьсот!

На крутояре, в рябиновой рощице, девушки – Настя, Авраама, Онисья – нарвав ягод, уселись на старый, когда-то поваленный ветром ствол. Славный денек выдался – и небо синело, и воздух был прозрачен и чист, и солнышко – вот чудо! – пекло, как в апреле, что еще прозывают – грязник.

– Одначе и много чудес в земле сибирской, – прикрыв от солнца глаза, промолвила Авраама. – И зверь этот огромный – мяса-то гора целая, упаришься солить, да и солнце – ишь как припекает… хоть сарафан сымай.

Рыжие локоны девушки горели огнем.

– Так и сымай, – расхохоталась Настя. – Кто нас тут видит-то?

– А ведь видит! – Авраама вдруг дернулась, оглянулась, зябко поведя плечом. – Мне словно кто-то спину взглядом буравит – чувствую. Нехорошим таким взглядом, недобрым.

– Да ну, – махнула рукою Онисья. – Чудится тебе все. Я вот – так ничего такого не чувствую.

– А я чувствую! – рыженькая упрямо набычилась. – Со мной частенько такое бывает. Вот, как-то помнится, дома еще, пошли с подружками купаться на старую мельницу, а парни незаметно за нами – подглядывать. Так я их сразу почувствовала.

– И что? – улыбнулась Настена. – И вправду подсматривали за вами парни-то?

– Конечно, подсматривали! Не я одна заметила.

– А вы?

– А что мы? – Авраама неожиданно зарделась. – Разделись, да в воду – пущай себе смотрют, охальники, хоть глаза сломают! Мы-то, чай, не уродки какие – чего бы и не посмотреть?

– Ой, Авраамка… Молиться чаще надобно те!

Онисья покачала головой с укоризной, а Настя, наоборот, поддержала подружку одобрительным смехом:

– Ну и молодцы! Я бы тоже так сделала.

– Брр… – пригладив упавшие на лоб волосы, Авраама снова поежилась. – Ну, ведь чую, что смотрят.

– Может, казаки?

– Может… А может, и нет. Ой, девоньки, отец Амвросий вчерась какие-то страсти про людоедов рассказывал! Ужас один, ага.

– И я, и я слышала, – оглянувшись на шумевший за спиной лес, боязливо поддакнула Онисья. – Ой, девки, кажись ветка шевельнулась. А ветра-то нет!

– Так, девки! – живо стрельнув глазами, словно какая-нибудь атаманша, скомандовала Настена. – Сидим пока, как сидели, никуда не ворочаемся, не смотрим.

И так скомандовала девчонка¸ с таким грозным видом – попробуй, ослушайся. Покусала губу, локоны растрепавшиеся пригладила, дальше продолжила шепотом:

– Точно – там, в чаще, кто-то есть. И это не зверь – зверя-то мы вряд ли заметили бы. В можжевельнике таятся… думаю, несколько, хорошо, что ты, Авраамка, почуяла, а то б…

Рыженькая кивнула:

– Ой! А нам ведь как раз через лес возвращаться, по тропе. А ну как накинутся? И вскрикнуть не успеем.

– Так оно, – задумчиво прошептала Онисья, – оно так! И если там казаки, это одно, а если… кто другой – совсем другое.

– Не совсем так, подруженька, – Настя резко дернула головой. – Вовсе даже не так!

– Не так? А как же?

– А вот как, – карие глазах девушки сверкнули решимостью и отвагой. – Казакам нас трогать строго-настрого запрещено, так?

– Так…

– Значит, эти – если то казаки – запрет строгий нарушили.

Авраама пожала плечами:

– Может, они посмотреть токмо. Посмотрят, да уйдут.

– На что смотреть-то? – резонно возразила Онисья, закинув за спину свою белую, словно лен, косу. – Мы что, купаться собрались или на солнышке загорать? Так не лето. Не-ет, если что и задумали казачины – так недоброе.

– М-да-а-а, – искоса поглядывая на подруг, протянула Настя. – На помощь не позвать – далеко, не услышат. И не убежим, не уйдем – поймают. Хорошо бы из лесу сюда, на полянку, выманить… чтоб наверняка…

– Что наверняка? – Онисья с Авраамой переглянулись.

– А вот что! – наклонившись, Настена достала из корзинки… небольшой остяцкий лук и стрелы.

– Ого! – удивись девчонки. – Откуда у тебя это?

– Маюни подарил.

– Этот самоед-то дикий? Вогулич?

– Сами вы дикие, – обиделась Настя. – А Маюни славный. Мой друг.

– Видали-видали, как он тебя стрелой бить учил. На струге еще… Так ты что это удумала? – вдруг ахнула Авраама.

– Да, – Настена спокойно кивнула. – Убить.

– Убить?!

– Ну, или ранить, – девушка повела плечом. – Вы что же думаете, после того, что сотворят, они нас в живых оставят? Чтоб самим потом – под плеть, а то и в петлю пойти? Иван свет Егорович – атаман крутой, ослушания не потерпит.

– Знамо, что не потерпит, – побледнев, промолвила Онисья.

Настя нехорошо прищурилась:

– Вот и думайте!

– Так ты все уж… за нас…

– Тогда слушайтесь меня, коли жить хотите, – решительно заявила девчонка.

Ох, и глаза у нее были сейчас! Пылающие, дикие… Такая точно убить сможет, что уж и говорить.

– Вот что, – не оглядываясь, быстро продолжила Настя. – Я сейчас отойду, а вы… кто-нибудь из вас – раздевайтесь.

– Как раздеваться? – опешила, зарделась, Онисья. – Догола?

– Догола. А как вы думали? Кто-нибудь из вас… скорее решайтесь.

Авраама подергала рыжую челку:

– Я, если надо, могу…

– Вот и славно… Обожди немножко. Ой!

Поднявшись на ноги, Настасья прихватила корзину и, вдруг скривившись, принялась громко, с надрывом, стенать:

– Ой, лихо мне, лихо! Ой, живот, девы. Схватило… Отойду-ка за куст, ага… А вы подождите.

Блеснув карими очами, девушка быстро скрылась в кусточках, затаилась, наложив на тетиву стрелу… Теперь только ждать осталось. Может, и не так все, как подумалось, но береженого Бог бережет, так-то!

А на полянке возле рябиновой рощицы между тем разворачивалось прелюбопытнейшее для похотливого мужского глаза действо.

Резко вскочив на ноги, рыженькая Авраама вдруг громко заверещала и с криком: «Ой, какой-то жук за шиворот забрался!» – быстро стащила с себя сарафан, а следом за ним – и рубаху, оставшись в чем мать родила. Небольшого роста, белокожая, с грациозным, словно у лебедушки, станом и крепенькой, с припухлыми розовыми сосками, грудью, Авраама была очень красива – и прекрасно это знала. Красивые девушки вообще врут, когда говорят, что не догадываются, как они красивы! Эта вот, рыженькая, никому не лгала – ни себя, ни людям, ни неведомым – добрым или злым – зрителям, таившимся сейчас в можжевельнике.

Впрочем, таились они недолго. Не успела Авраама, явно любуясь собой, покрутиться, подставив подружке спину, якобы для поисков мифического жука, как из лесу выскочили трое мужиков и что есть мочи понеслись к девкам:

– А ну-тко, девы! Ужо посейчас… ужо…

Всех троих девушки знали, не так, конечно, чтоб уж очень хорошо, но знали, в ватаге видели – та самая троица, что нагнала струги на лодке: белобрысый нелюдимый татарин Исфак, мосластый, с лошадиным лицом, Карасев Дрозд – мужичонка так себе, недалекий – и здоровущий звероватый Лютень с обширной, сверкающей на солнце плешью. Лютеня в ватаге никто не любил – побаивались за нрав свирепый, обожглись уже как-то раз казачки, подразнили… потом едва ноги унесли, да и не унесли бы, коли бы сам атаман не вмешался. С самого начала, как только приняли в круг, эта троица всегда держалась наособицу, ни с кем особенно не дружилась. Для общения им вполне хватало друг друга… а вот теперь, видать, захотелось дев. И златого идола они тоже хотели, значит, вовсе не собирались оставлять девчонок в живых.

Рассудив так, Настена больше не думала – просто прищурила левый глаз, да потянула наложенную на тетиву стрелу…

Лютень догнал бросившихся бежать дев первым, поймал голую Авраамку за локоть, швырнул на проталину и вдруг, вытащив кнут, принялся хлестать, хлестать, хлестать… несчастная девушка закричала, закрывая лицо руками… Плешивый палач осклабился, да, пнув девчонку в бок, снова занес кнут… Замахнулся, да вдруг обмер, осел, повалился наземь, в подтаявший на солнышке снег. В толстой шее Лютеня торчала тонкая остяцкая стрела с серыми перьями трясогузки, из раны толчками вытекала кровь.

– У-у-у! – силясь подняться, утробно завыл палач.

Собравшись с силами, вытащил из горла стрелу… пару раз дернулся… и застыл, широко раскинув в стороны руки.

Тем временем еще одна из дюжины выпущенных Настеною стрел поразила в бок Дрозда Карасева. Оба – Дрозд и татарин Исфак – уже раздевали Онисью, бросив девчонку в снег, рванули одежку, растелешили… схватили за грудь…

– Ай-у-у-у! – схватившись за бок, закричал, заканючил мосластый. – Ой, мочи нет, нет…

– Бежим! – взглянув на поверженного Лютеня, живо сообразил татарин. – Тут где-то стрелки у них, лучники! В лес, живо!

– Ой, бок, ты мой бок! – снова заныл Карасев.

Однако же совет своего напарника исполнил вполне даже проворно – плюнув Онисье в лицо, побежал, охая и держась за бочину.

Настя послала пару стрел им вослед… не попала, да махнула подружкам рукой:

– Вот что, девы, вдоль реки обратно пойдем.

– Там же болото!

– А в лесу – эти. Как сами-то?

– Да ничего, – неожиданно улыбнулись. – Платье токмо порвали – жалко – да в морду плюнули. Ничо! Это вот Авраамушка, бедолага… Больно, поди.

– Да уж больно, – со стоном потрогав кровавые рубцы, рыженькая со страхом покосилась на мертвого. – У-у-у, злыдень! Поделом тебе, поделом.

– Это я виновата – замешкалась, – покусав губу, тихо призналась Настя. – В тебя боялась попасть.

– Так ведь не попала ж! Ничо. Ой, Настена, кабы не ты… не знаю, что бы и было!

В острожек девушки вернулись к вечеру – без рябины, с трясущимися от пережитого ужаса губами. Обо всем отцу Амвросию и поведали, Авраама даже показала рубцы от кнута на обеих руках, хотела было и на спине показать, да священник, поспешно перекрестясь, замахал руками:

– Верю, чадо, верю!

Поначалу отец Амвросий намеревался пустить по следам злодеев погоню, но, по здравому размышленью, раздумал – у беглецов сто дорог, а места вокруг незнаемые, куда идти на ночь-то глядя? Да людоеды еще, об этих тварюгах тоже забывать не следовало. И еще мясо нужно было солить – забот хватало.

О произошедшем долго судачили казаки – ничего ведь не скроешь! Ругали «воров», жалели девчонок, особенно – Аврааму, ей ведь больше всего досталось. Рыженькая, впрочем, не печалилась – ее воздыхатель и, верно, будущий жених, светлобородый кормщик Кольша Огнев после всего случившегося разве что на руках не носил свою пассию. А та и рада была, а как же! Гуляли с кормщиком бережком, по кусточкам тискались.

– Коленька, а ты меня правда-правда любишь?

– Конечно, люблю! Больше жизни самой.

– Это хорошо…

– А ты, Авраамушка? Ты меня любишь?

– Ой… не знаю, наверное…

– Душа моя вся тобой полна, люба! Еще раз скажу, не поленюся – коли пойдешь за меня, все для тебя сделаю! Жить, как царица, будешь.

– Не врешь?

– Да что ты! Христом-Богом клянусь. Хочешь, перекрещусь?

– Поцелуй лучше… Да осторожней руками-то – спина болит еще.

– Ах, ты же моя любушка!

На Настену тоже косились, показывали пальцами – вон, мол, она! Из лука остяцкого самому главному злыдню засадила стрелу в шею. Молоде-ец! Токмо… бедовая жена из такой оторвы выйдет! Ох, атаман, атаман… Тут уж теперь и не скажешь, кто в семейке – коли сложится – за главного будет?

Ивану снились карие, с золотой поволокой, глаза, милое лицо с тонкими и, кажется, уже такими родными чертами, каштановые, словно ветки дуба, волосы со светлыми, падающими на лоб прядями… Тонкий стан, нежная, золотистая кожа, ах… когда же доведется эту кожу погладить, почувствовать нежное шелковисто тепло? Когда? Когда же?

– Атамане, поднимайся скорей! Вогулич наш следы в лесу видел.

– Следы? – еще до конца не проснувшись, Еремеев оторвал голову от брошенного на лапник армячка, непонимающе глядя на верного оруженосца Якима.

Спали казаки в шалашах – не ленились, рубили на ночь пушистые еловые ветви – долго ли?

– Что за следы? Какие?

– Да он сейчас сам расскажет, позвать?

– Не надо, – атаман поспешно нахлобучил шапку. – Сам выйду к костерку. Костер-то горит, чай, еще.

– Гори-ит.

Еще стоял тот самый ранний предрассветный час, когда солнце уже окрашивало золотисто-алыми зарницами синее ночное небо, дневные птицы еще не начинали петь, а ночные уже угомонились, и оттого кругом стояла столь глубокая, до звона в ушах, тишь, что казалось, крикнешь – и за сотню верст услышат.

На небольшой, расчищенной от снега полянке неярко горел костер, как говорили казаки – шаял. Теплились красным уголья, пахло остатками вчерашней каши – ее-то с удовольствием и наяривал прямо из котелка сидевший у костерка Маюни в какой-то куцей, с бисером, безрукавке из тонкой выделанной оленьей кожи. Сброшенная малица лежала тут же, рядом, где и бубен, и – в небольшом саадаке – меткий, со стрелами, лук. Новый. Старый-то остяк подарил Насте.

Ишь ты, тоже еще… покривил губы Иван. От горшка два вершка, а туда же – к девкам. С Настеной-то они спелись, правда так, как брат с сестрой. Что ж, пусть…

Присев к костру, атаман погладил шрам и протянул руки к шающим углям:

– Яким сказал, ты какие-то следы видал?

– Видал, да-а. Покажу, идем.

– Так ведь темень же! Ночь, – усмехнулся Еремеев. – Что и увидим-то?

– Увидим, – поднимаясь на ноги, подросток потянулся к малице да, подумав, махнул рукой – тепло вроде.

И в самом деле – тепло, – спускаясь следом за парнем к реке, с удивлением отметил для себя Иван. Ну, не так, как летом… но примерно как в апреле. Это перед Рождеством-то! В Сибирской земле!

– Господи! – оказавшись у неширокой речки, атаман все же не смог сдержать удивленного возгласа.

Еще бы! Речка-то оказалась без льда – чистая! Черная вода, выгибаясь излучиной, текла за крутой, густо поросший соснами холм, над рекою белесо светилось небо. И правда, не так уж и темно, не так уж…

– Ну, и где тут следы? – негромко поинтересовался Иван.

Маюни приложил палец к губам:

– Тсс! Менквы, словно зверь дикий, чуткие, а по реке звуки далеко идут, да-а. А следы, атаман, вот. Нюхай!

Пожав плечами, Иван принюхался… черт! И как сразу-то не почуял. Дерьмом шмонит так, что хоть нос затыкай!

– Тут, невдалеке, испражнялись менквы, – обстоятельно пояснил проводник. – Запах сильный идет. Недавно они ту были, да-а.

– С чего ты взял, что это менквы?

– Больше некому. Людей здесь столь много нет. А звери… зверей мы бы так не почуяли бы.

– Хорошо, – подумав, атаман согласно кивнул. – Сейчас рассветет – глянем, что там за отхожее место.

Лучше бы не глядели!!!

Едва начало светать, так, что уже можно было рассмотреть хоть что-то, Еремеев и Маюни осторожно зашагали на запах. Пробирались вдоль реки ивами, по-зимнему голыми, но Иван ничуть не удивился бы, если бы вдруг увидел на них и листья. А вот почки-то набухли, ага! Сильная, сильная оттепель.

– Вон там, чуть повыше…

– Не свалиться бы невзначай… Ой!!!

Иван все же не удержался, поскользнулся на какой-то мерзости, да кубарем скатился в заросший густыми кустами малины овраг, охнул, протянул руку… И к ужасу своему, уперся ладонью в обглоданное, с комками запекшейся крови, тело! Конечно же без головы… голова валялась рядом – тоже обглоданная и разбитая, видимо, гнусные людоеды доставали, высасывали мозг.

– Что же, они их – сырыми… Огня не ведают?

– Ведают. Только разжигать не умеют, да-а. В стойбищах своих специально огонь поддерживают, сухими сучьями кормят. А ежели вдруг погаснет – виновного тут же съедят.

– Какие милые человецы…

Ивана едва не вырвало – до чего стало мерзко от всей этой вони, от крови, от вида по-звериному растерзанных тел. Именно так – тел, их тут оказалось несколько… почти все казаки. Или даже все.

– Афони среди сожранных нету, – уже позже, после детального осмотра, сообщил верный Яким. – Там в кафтанах все. Одни клочья, оно конечно, остались, а черного-то подрясника да сермяги нигде не видать.

– Ах, казаки, казаки… – Еремеев тряхнул головой – на виске сильно заныл шрам. – Уготовила вам судьба смерть лютую, жуткую… Ничего! – В светлых глазах атамана блеснула грозовая ярость. – Ничего! Нагоним людоедов, перебьем всех – этакую погань жалеть нечего! К тому же… может, Афоне бежать удалось? Коли всех сожрали, а его – нет.

Рейдовых казаков – как гордо именовался отрядец – воодушевлять нужды не имелось, все прекрасно себе представляли, с кем связались, видели обглоданные тела друзей, в глазах воинов читалась суровая решимость убивать! Убивать всех людоедов, без сожаления.

В поход выступили тотчас же, как только погребли останки несчастных своих сотоварищей, с этим управились быстро, и дальше шагали без остановок, не до привалов было, да и желание имелось лишь одно – догнать.

Шли кедровым лесом, затем свернули к реке, потом вновь вернулись к лесу, на этот раз – сосновому, затем взобрались на пологий холм – хороший оказался тягун, уж пришлось попотеть, тем более с пищалями-то. Меж холмами, вниз, вдоль реки, тянулась узеньким языком свободная от снега долина, исходившая от солнца дрожащим белесым паром. Посреди долины, у небольшой заводи, связанной с рекой широкой, заросшей густыми камышами, протокой, виднелись какие-то странные фигуры в количестве десятков четырех особей, мало напоминающих человеческие.

– Менквы, – тревожным шепотом предупредил Маюни.

Атаман вскинул к глазам подзорную трубу, глянул… и ахнул! Людоеды менквы оказались приземистыми, и, по всей видимости, очень сильными людьми… все же – людьми! – сутулыми, с несуразно длинными руками и корявыми пальцами, с мощными кривыми ногами, с приплюснутыми черепами. Но самое главное – это были их лица: совершенно зверообразные, злобные, с низким лбом, массивными надбровными дугами и красными, пышущими адским огнем глазками пожирателей человеческого мяса!

Меж собой людоеды держались недружно – собачились, дрались не пойми из-за чего, а вот один подозвал к себе, судя по грудям – женщину, такую же уродливую и кривоногую самку, сорвав с «девы» набедренную повязку из шкур, поставил на четвереньки, с похабным воем пристроил чресла…

– Тьфу ты, господи, мерзость какая! – выругался Иван. – Что-то я Афони не вижу.

– Они его могут в охотничьей яме держать, – подсказал Маюни. – Той, что на оленей готовили или даже на товлынга. Мяса у менквов нынче много было – сытые. Потому пленников всех еще не скушали, да-а.

– Приготовиться, – атаман шепотом отдал приказ и протянул руку за пищалью. – Рогатины – в первых рядах. За ними – лучники, потом – пищали. С двух сторон обхватим, ударим сообща по моему выстрелу.

– Рогатины вряд ли надо, да-а, – тихо промолвил проводник. – Дедушка мой говорил – менквы сильны и свирепы, обычному человеку с ними не сладить.

– Ничего, мы сладим…

Убрав подзорную трубу, Еремеев зло усмехнулся, но, подумав, все же рогатины решил убрать – даже если и не принимать во внимание предупреждение Маюни, людоеды даже издали казались сильными, куда сильнее обычного человека. Разве что бугаинушка Михейко Ослоп с ними мог бы поспорить – так тот сейчас зализывал раны дома, в острожке.

Как и приказал атаман, казаки спустились в долину двумя отрядами, быстро и незаметно окружив ничего не подозревающих менквов – ветер-то как раз дул от них, принося нестерпимую вонь и застарелый запах крови.

– Ну, что ж, погань… пришла пора!