Из тайной глуши

Анастасия Головкина, Мария Петровых

Из тайной глуши

К 100-летию знакомства Марии Петровых и Виталия Головачева

1925–2025

Предисловие

Не снилось мне о разлуке,

Не думалось о развязке.

Из мира исчезли звуки.

Из мира исчезли краски.

М. Петровых

Настоящее издание подводит итог проведенного составителем документального исследования биографии Марии Петровых, направленного на определение той роли, которую сыграл в ее судьбе Виталий Головачев. Теперь, когда фактическая сторона их отношений нам известна, мы можем попытаться ответить на вопрос, какие стихотворения Марии Петровых обращены к Виталию Головачеву. Вопрос отнюдь не праздный. Ведь подавляющее большинство любовных стихов М. Петровых не имеет авторских посвящений.

Результаты проведенного исследования позволяют нам с высокой долей вероятности предполагать, что Виталий Головачев послужил прообразом лирического героя цикла стихов Марии Петровых 1920–1940‑х годов с мотивами разлуки и личной утраты.

Основная сложность для исследователя состояла в том, что сама Мария Сергеевна никогда не предлагала эти стихи к публикации в виде художественного единства. Наоборот, при подготовке к изданию своего первого авторского сборника она удаляла из текста фрагменты наиболее интимные и обрубала циклообразующие связи.

Реконструировать цикл нам помогли сохранившиеся в рукописях черновики и ранние редакции стихов, благодаря которым нам удалось установить родство мотивно-образной составляющей поэтического материала. Весьма полезной оказалась личная переписка Марии Петровых с близкими людьми. Нередко можно наблюдать, как мысли и переживания, выраженные в письмах М. Петровых и ее корреспондентами, преобразуются в поэтические строки. А в отдельных случаях в переписке Марии Сергеевны мы находим прямые или косвенные указания на адресата ее стихов. Учитывалось также время и обстоятельства создания произведений. Теперь с полной уверенностью можно утверждать, что все стихи 1920–1940‑х годов с мотивами разлуки появляются у Марии Сергеевны в те периоды, когда Виталий Головачев находился в заключении.

Лирическая героиня обсуждаемого цикла приписывает своему возлюбленному набор личных качеств, многие из которых можно разглядеть в реальном Виталии Дмитриевиче, исходя из его биографических данных.

Он не верит в судьбу:

Ты думаешь – пустой, ничтожный случайСоединяет наши имена…Говорят, от судьбы не уйдешь.Ты над этим смеешься? Ну что ж…У него есть высокая цель или благородное призвание:Звезда твоя, она и мне видна…Поэтому он достоин жертвы:Воздаю тебе посильной данью —Жизнью, воплощенною в мольбе…

И восхищения:

Одно письмо средь прочихУ вас, наверно, есть.Там на конверте почеркМужской, прямой, как честь.

В то же время он склонен к неоправданному риску:

Ты любил под лунным светомПобродить порой.Ты недаром был поэтом,Бедный мой герой.

Последняя фраза пронизана горькой иронией. «Бедный мой герой» – так не скажешь о человеке, погибшем на поле сражения или в честном поединке. Скорее, тут подразумевается ситуация, когда во имя высокой цели человек жертвует личным благополучием. Таких фактов в биографии В. Д. Головачева мы находим предостаточно, от заведомо провальной оппозиционной деятельности в 1920‑е годы до попытки оспорить приговор под конец последнего срока, не имевшей никакого практического смысла.

Есть у нашего героя и особая примета – золотые глаза. Эту необычную внешнюю черту он впервые обнаруживает в стихотворении «За одиночество, за ночь…» (1929), где предстает перед возлюбленной в облике молниевержца.

Твои глаза – предвестье гроз,Мой рок, моя судьба…Глаза! – Разросшаяся ночь,Хранилище зарниц…

В более поздних стихотворениях цикла остается только золото молниевых вспышек.

Мой охотник! Ты видел меняЗолотыми глазами желанья.Глубокий, будто темно-золотой,Похожий тоном на твои глаза…

У реального В. Д. Головачева глаза были самого прозаического серого цвета. Какими путями в них закрались золотые отблески молний, известно только автору. Бесспорно то, что в любовной лирике Марии Петровых золотоглазый появляется во время первого лагерного срока Виталия Дмитриевича и безвозвратно исчезает после его гибели.

И, пожалуй, самое главное. Во всей поэзии Марии Петровых это единственный герой, встречу с которым ее лирическое «я» называет судьбоносной.

Твои глаза – предвестье гроз,Мой рок, моя судьба…Незапечатлеваемый пером —Звук сердца, ставшего моей судьбой.Осенние вихри отчаянья,Мою ли развеют судьбу!Тебя ль судить, – бессмертного, мгновенного,Судьба моя!

Ощущение судьбы – вещь глубоко субъективная. Сторонний же наблюдатель может отметить только то, что Виталий Головачев оставался для Марии Петровых неизменной величиной до конца ее дней.

И вместе с тем мы видим, что сюжеты произведений Марии Сергеевны отражают ее биографию лишь частично. Герой цикла стихов о разлуке покидает героиню по своей воле, тогда как его прототип находится в тюрьме и при всем желании не может воссоединиться со своей избранницей. К тому же далеко не всегда вдохновение посещало Марию Сергеевну непосредственно после пережитого потрясения. Так, стихи с выраженным мотивом личной утраты она пишет только через год после гибели Виталия Дмитриевича. В такой ситуации, как нам кажется, правильнее говорить не об адресате стихов, а о влиянии биографии на творчество. Тем более что присутствие образа Виталия Головачева в художественном мире Марии Петровых не ограничивается циклом любовных стихов. Всю жизнь Мария Сергеевна корила себя за то, что не сумела открыто выразить протест против организованных властями репрессивных кампаний. Отсюда в ее поэзии появились гражданские мотивы и мотив молчания (умолчания), красной нитью прошедший через всю ее зрелую лирику.

Особое место в творчестве Марии Петровых занимают стихи, где в центре авторской рефлексии – внешнее проявление эмоций. Способность переживать и выражать любые эмоции, как положительные, так и отрицательные, Мария Сергеевна считала обязательным условием полноценной душевной жизни. В стихотворении «Чаша жизни» еще совсем юная Маруся поет гимн эмоциональным контрастам. Причем эмоциональные проявления она связывает с чувственной сферой. Этот момент крайне важен для понимания биографии Марии Петровых и ее поэтического мышления. После гибели Виталия она впала в эмоциональное оцепенение и лишилась способности плакать. Пережитое привнесло в ее поэзию целый ряд сквозных мотивов: утрата слез, невозможность в полной мере выразить себя, одновременная гибель или совместное полусуществование лирических героев.

Поскольку настоящий сборник призван прежде всего отразить результаты нашего исследования, его содержание имеет свою специфику. В целях восстановления циклообразующих связей отдельные стихи М. Петровых 1930–1940‑х годов мы публикуем в первоначальной редакции. Зрелый период творчества Марии Сергеевны мы ограничили произведениями, где наиболее явно ощущается преемственность мотивов, впервые возникших в ее поэзии под влиянием общественно-политической обстановки второй половины 1930‑х годов и личной трагедии. В ряде случаев мы посчитали уместным опубликовать фрагменты переписки Марии Сергеевны, запечатлевшие ее переживания, которые послужили толчком к зарождению творческих замыслов.

В заключительном разделе, озаглавленном «Недописанная книга скорби», составитель собрал стихотворные наброски и комментарии М. Петровых 1960–1970‑х годов, раскрывающие то направление, в котором она предполагала развивать рассматриваемую нами линию ее поэтического творчества.

А. Головкина

Стихи 1920–1940-х годов

Чаша жизни

Чередованием смеха со стонами

Жизнь моя будет полна.

Я сочетаю кокотку с мадонною,

Пью чашу жизни до дна.

Пусть в моей жизни много страданья,

Я не печалюсь о том.

Глуп и бессмыслен смех без рыданья.

Смех без рыданья – ничто.

Но без ликеров восторга и ласки

Жизнь будет так же пуста.

Манят уста алой яркостью краски,

Пьяно целуют уста.

Чередованием смеха со стонами

Жизнь моя будет полна.

Я сочетаю кокотку с мадонною,

Пью чашу жизни до дна.

12 марта 1925

* * *

Мне стыдно идолов моих.

А. С. Пушкин

За одиночество, за ночь,

Простертую во днях,

За то, что ты не смог помочь,

За то, что я лишь прах,

За то, что ты не смог любить,

За грохот пустоты…

Довольно! Этому не быть.

За всё ответишь ты.

Ты мне являлся по ночам,

Мгновенно озарив.

Ты был началом всех начал,

Звучаньем первых рифм.

Являлся, чтоб дрожала мгла

Световращеньем строф,

Чтоб насмерть я изнемогла

От щедрости даров.

Ты был безгласен, и незрим,

И полон тайных сил,

Как темнокрылый серафим,

Что Бога оскорбил.

Ты кровь мою наполнил тьмой,

Гуденьем диких сфер,

Любовью (ты был только мой!),

Любовью свыше мер.

Ты позабыл меня давно,

Но я тебя найду.

Не знаю где. Не знаю. Но

В полуночном бреду

Возможно всё…

По склонам скал

Наверх (а эхо – вниз).

Ты здесь, наверно, тосковал –

Здесь мрак плотней навис,

Здесь бесноватых молний пляс,

И треск сухих комет,

И близость беззакатных глаз,

Дающих тьму и свет.

Ты близок. Путь смертельных круч

Окончен. Вперебой

Толкутся звезды. Залежь туч.

И бредится тобой.

Ты здесь. Но звездная стена

Увидеть не дает.

Я прошибаю брешь. Она

Надтреснута, и вот

Я в брызгах радости, в лучах,

В лохмотьях темноты,

И, распростертая во прах,

Смотреть не смею: Ты!

Клубится мгла твоих волос,

И мрачен мрамор лба.

Твои глаза – предвестье гроз,

Мой рок, моя судьба…

Глаза! – Разросшаяся ночь,

Хранилище зарниц…

Ветрищу двигаться невмочь

Сквозь душный шум ресниц.

За одиночество… Не верь!

О, мне ли мстить – зови…

Иду, мой демон, – в счастье, в смерть –

В предел земной любви.

1929

* * *

Не забыть мне февральского дня.

Сердце мчалось гонимою ланью.

Мой охотник! Ты видел меня

Золотыми глазами желанья.

Жизни наши сомкнулись тогда,

Как под утро встречаются зори.

Этот день сторожила беда,

Этот день караулило горе.

Помнишь ночь? Мы стоим на крыльце.

Гробовое молчанье мороза.

И в круглунном неясном кольце

Затаенная стынет угроза.

Мы ютились в студеной избе.

Постояв, помолчав на крылечке,

Обнимаясь, ушли мы к себе,

К нашей люто натопленной печке.

Там другая, там добрая ночь,

Вся в сиянье, как счастья начало,

Отгоняла предчувствия прочь

И за будущее – отвечала.

Что ж! Ее предсказанье сбылось:

Всё исполнила, что посулила.

Жизни наши свершаются врозь,

Но живет в них единая сила.

Пусть пытают опять и опять, –

У нее вековое здоровье.

Не замучить ее, не отнять,

Называемую любовью.

1935–1939

* * *

Хоть не лелей, хоть не голубь,

Хоть позабудь о нем, –

Оно пускает корни вглубь,

И это день за днем.

То, что запало нам в сердца,

Как хочешь назови,

Но только нет ему конца,

Оно у нас в крови.

Всё больше мы боимся слов

И верим немоте.

И путь жесток, и век суров,

И все слова не те.

А то, о чем молчим вдвоем,

Дано лишь нам двоим.

Его никак не назовем,

Но неразлучны с ним.

Начало 1940-х

* * *

Когда я склонюсь над твоею кроваткой,

Сердце так больно, так сладко растет,

Стою не дыша и смотрю украдкой

На руки твои, на их легкий взлет.

Я с горькой тоской спозналась глубоко,

В бессоннице я сгорела дотла,

Но ты, ты нежна и голубоока,

Подснежник мой, ты свежа и светла.

Мир твой не тронут горем и злобой,

Страху и зависти доступа нет.

Воздух тебя обнимает особый,

Как будто всегда над тобою рассвет.

Когда я склонюсь над кроваткой твоею,

Сердце растет в непосильной любви,

Смотрю на тебя и смотреть не смею,

И помню одно только слово: живи.