Сто тайных чувств

Мы посмотрели на него – типа, и че с того? Заметьте, Саймон не сказал: «Моя девушка, которая, кстати, такая же мертвая, как этрусский язык». Он упомянул о ней вскользь, как будто она жива-здорова, путешествует по Европе и присылает открытки из Тосканы. После нескольких секунд неловкого молчания он смутился и забормотал, как делают люди, когда их застают разговаривающими с собой на улице. Бедный парень, подумала я, и в этот момент струны моего сердца зазвенели.

После занятий мы с Саймоном часто по очереди покупали друг другу кофе в «Берлоге». Там мы вливались в гул сотни других изменяющих жизнь бесед. Мы обсуждали примитивизм как концепцию западного толка. Монгрелизацию как единственный долгосрочный ответ расизму. Иронию, сатиру и пародию как глубочайшие формы правды. Он сказал, что хочет создать свою собственную философию, которая направит всю его жизнь, и внести субстантивные изменения в этот мир.

Той ночью я нашла в словаре слово «субстантивный», а потом поняла, что тоже хочу настоящей жизни. Рядом с Саймоном возникало ощущение, как будто тайная лучшая часть меня наконец вырвалась на свободу. Я встречалась с другими парнями, к которым меня влекло, но эти отношения редко выходили за рамки обычных приятных моментов: вечеринки допоздна, пьяный треп, а иногда и секс.

Все это вскоре становилось таким же затхлым, как дыхание с утра. С Саймоном я смеялась сильнее, думала глубже, более страстно относилась к жизни за пределами собственного закутка. Мы могли обмениваться идеями, как профессиональные теннисисты ударами. Мы боролись с разумом друг друга. Мы раскапывали прошлое друг друга с упоением психоаналитика.

Мне казалось, что даже жутковато, столько у нас было общего. Мы оба потеряли одного из родителей до пяти лет, Саймон – маму, я – отца. Оба завели в детстве черепашек, которые погибли геройской смертью, про моих вы помните, а черепашки Саймона умерли после того, как он нечаянно уронил их в бассейн с хлорированной водой. Мы оба в детстве были одиноки, нас поручили заботам нянек: его опекали незамужние сестры матери, а меня – Гуань.

– Моя мама оставляла меня с девицей, которая разговаривала с призраками! – как-то раз сказала ему я.

– Господи, я удивлен, почему ты не стала более психованной, чем уже есть.

Мы рассмеялись. У меня кружилась голова оттого, что мы высмеивали то, что когда-то причиняло столько боли.

– Моя мамуля… – добавила я, – типичный социальный работник, одержима идеей помощи незнакомцам и игнорирует своих домашних. Она скорее пойдет к маникюрше, чем пошевелит пальцем, чтобы помочь детям…

Саймон перебил:

– Да, даже легкое пренебрежение может причинить боль на всю жизнь!

Именно так я и чувствовала, просто не могла облечь это в слова. И тут он сжал мое сердце в тиски.

– Может, недостаток внимания и закалил тебя, сделав такой сильной.

Я с жаром закивала, а он продолжил:

– Я так подумал, потому что моя девушка – ну, ты помнишь, Эльза – лишилась обоих родителей в младенчестве. Это раз речь зашла о силе воли!

Вот так мы и проводили время вместе, будучи близки во всех отношениях до определенного момента. Я ощущала, что нас тянет друг к другу. Но с моей стороны это был сильный сексуальный импульс, а со стороны Саймона скорее прилипание из-за статического электричества, от которого он мог с легкостью избавиться.

– Эй, Лагуни, – говорил он и клал мне руку на плечо. – Я на последнем издыхании, мне пора. Если хочешь пробежаться по конспектам в выходные, то звякни!

После этих беззаботных прощаний я плелась обратно в свою квартиру, мне нечем было заняться в пятницу вечером, потому что я отказалась от свидания, надеясь, что меня пригласит Саймон. К тому времени я, как дурочка, втрескалась в Саймона – смотрела на него влюбленным взглядом, не к месту хихикала и растеряла остатки мозгов. Частенько я лежала в постели, с отвращением изнывая от нерастраченного желания. Я задавалась вопросом: я рехнулась? Это нужно только мне? Конечно, у него есть девушка. Ну и что? Как всем известно, когда ты учишься в колледже и в голове крутится миллион всяких мыслей, нынешняя пассия может за одну ночь превратиться в бывшую. Но Саймон, похоже, не замечал, что я с ним флиртую.

– Знаешь, что мне в тебе нравится? – спросил он меня. – Ты относишься ко мне как к другу. Мы можем говорить обо всем на свете, и нам ничто не мешает.

– В каком смысле «ничто»?

– Ну, тот факт, что мы… противоположного пола.

– Правда? – Я изобразила удивление. – Ну, то есть я-то девушка, а про тебя даже не уверена!

И тогда мы оба заходились хохотом. По ночам я от злости плакала, ругая себя за то, что я такая дура. Я много раз клялась отказаться от всякой надежды на роман с Саймоном – как будто можно приказать сердцу! Но, по крайней мере, я умела делать хорошую мину при плохой игре и продолжала играть роль веселой доброй подружки, слушая его с улыбкой на лице и с судорогой в сердце. Я ждала худшего. И конечно же, рано или поздно он упоминал об Эльзе, как будто зная, что я про нее думаю.

Через три месяца мазохистских пыток я знала подробности жизни соперницы: она жила в Солт-Лейк-Сити, где они с Саймоном выросли, ссорясь друг с другом с пятого класса. Что у нее был двухдюймовый шрам позади левого колена, по форме и цвету напоминающий дождевого червя, таинственное наследие младенчества. Что она любит спорт: плавала на байдарках, путешествовала с рюкзаком и была опытной лыжницей. Что она была музыкально одаренной, подавала надежды как композитор, училась у Артура Болсама в известном летнем музыкальном лагере в Блю-Хилл, штат Мэн. Эльза даже написала собственную вариацию на тему «Вариаций Гольдберга».

– Да ты что?! – восклицала я в ответ на каждый комплимент в адрес этой девицы. – Это потрясающе!

Странно, что он продолжал говорить о ней в настоящем времени. Естественно, я считала, что она жива. Как-то раз Саймон сказал, что у меня на зубах осталась губная помада, и, когда я поспешно стерла ее, добавил:

– А вот Эльза не красится. Даже помадой не пользуется! Она не верит в макияж.

Мне хотелось заверещать: «Во что тут верить? Ты или красишься, или нет!»

К тому времени мне захотелось поколотить ее, эту девицу, настолько нравственно чистую, что она должна была быть самым гнусным гоминидом, когда-либо ходившим по планете Земля, в ботинках из искусственной кожи. Даже будь Эльза милой, это не имело бы значения, я бы все равно ее презирала. Мне казалось, Эльза не заслуживала Саймона. Почему он достался именно ей вместе с другими благами жизни? Она заслужила олимпийскую золотую медаль за метание диска. Она заслужила Нобелевскую премию мира за спасение умственно отсталых детенышей китов. Она заслуживала того, чтобы играть на органе в Мормонском табернакальном хоре.

Саймон, с другой стороны, заслуживал меня, девушку, которая помогла бы открыть тайники его души, секретные проходы, которые Эльза забаррикадировала постоянной критикой и неодобрением. Стоило мне похвалить Саймона – например, заявить, что он изрек что-то важное, он начинал отнекиваться:

– Ты так думаешь? Эльза говорит, что одна из моих самых больших ошибок заключается в том, что я соглашаюсь со всем, что приятно и легко, и недостаточно хорошо все обдумываю.

– Не верь всему, что говорит Эльза.

– Ага, это она тоже говорит. Она ненавидит, когда я просто принимаю все, что мне преподносят как правду. Она считает, что нужно доверять собственной интуиции, вроде того парня, который написал «Уолдена»… как его там… Торо! В любом случае Эльза считает, что важно спорить, докапываться до сути того, во что мы верим и почему.

– Ненавижу спорить.

– Я не имею в виду спор в форме ссоры. Скорее, такие споры, как у нас с тобой.

Меня бесило, когда меня с кем-то сравнивали, да еще и не в мою пользу. Я пыталась кокетничать.

– И о чем же вы с ней спорите?

– Например, несут ли знаменитости ответственность как символы эпохи, а не только как люди. Помнишь, когда Мухаммед Али отказался от призыва в армию?

– Разумеется, – соврала я.

– Мы с Эльзой сошлись во мнении, что он молодец, раз выразил личную позицию против войны. Но затем он возвращает себе титул чемпиона в супертяжелом весе, а позже президент Форд приглашает его в Белый дом. Эльза сказала: «Ты можешь в это поверить?» Я ответил: «Черт, если бы меня пригласили в Белый дом, я бы тоже пошел». – «К президенту-республиканцу? В год выборов?» Она написала ему письмо.

– Президенту?

– Нет, Мухаммеду Али.

– Ах да, ну конечно.

– Эльза говорит, нельзя просто рассуждать о политике или смотреть новости по телевизору. Нужно что-то предпринять, иначе ты часть этого.

– Часть чего?

– Лицемерия. Это то же самое, что и коррупция.

Я представила Эльзу, похожую на Пэтти Херст[28], в берете и военной форме, с автоматом на бедре.

– Она считает, что все люди должны занимать активную нравственную позицию. В противном случае через тридцать лет или меньше наступит конец света. Многие наши друзья говорят, что она пессимистка. Но Эльза думает, что она настоящая оптимистка, потому что хочет что-то сделать, чтобы изменить мир к лучшему. Если подумать, она права.

Пока Саймон откровенничал относительно нелепых идей Эльзы, я мечтательно анализировала его черты, насколько он похож на хамелеона. Его лицо менялось: с гавайского на ацтекское, с персидского на сиу[29], с бенгальского на балийское.

Как-то раз я спросила его, что за фамилия такая Бишоп[30].

– Да это все миссионеры-чудаки со стороны. Я происхожу из семьи Бишоп, семьи, прославившейся на острове Оаху. Мои предки приплыли на Гавайи в восемнадцатом веке, чтобы обратить прокаженных и язычников, а затем женились на королевских особах и стали владельцами половины острова.

– Ты шутишь!

– К сожалению, мы не унаследовали ничего из богатств, ни тебе ананасовой рощи, ни поля для гольфа. Со стороны матери у меня гавайско-китайские корни, с парой принцесс в генофонде. Но опять же без доступа к пляжной собственности. – А потом он рассмеялся. – Эльза однажды сказала, что от миссионерской ветви моей семьи я унаследовал слепую веру, а от королевской гавайской стороны склонность использовать других для удовлетворения собственных потребностей, а не зарабатывать на это самостоятельно.

– Я не думаю, что это правда, все эти разговоры о наследственной природе, как будто нам суждено вырастать, становясь кем-то определенным, и ничего не поменять. Эльза никогда не слышала о детерминизме?

Саймон выглядел озадаченным.

– Хм, – задумчиво протянул он.

На мгновение я почувствовала удовлетворение от победы над конкуренткой тонким и ловким ходом.

Но затем он заметил:

– Разве доктрина детерминизма не говорит, что все события и даже человеческий выбор следуют естественным законам? То есть это как бы согласуется с мнением Эльзы.

– Я имею в виду, – запинаясь, пробормотала я, пытаясь вспомнить то, что бегло просмотрела к лекции по философии, – я имею в виду… а как мы определяем естественное? Кто может сказать, что естественно, а что нет? – Я трепыхалась, пытаясь удержать свое жалкое «я» над водой. – А у нее самой какое происхождение?

– Ее родители – мормоны, но они удочерили ее, когда ей был годик, дали имя Элси, Элси Мари Вандерворт. Она не знает, кем были ее биологические родители, но с шести лет могла, раз услышав какую-то мелодию, затем сыграть ее точно, нота в ноту. Особенно она любила музыку Шопена, Падеревского, Мендельсона, Гершвина, Копленда, еще кого-то, я уже подзабыл. Позже она обнаружила, что все они или поляки, или евреи. Разве это не странно? Тогда она решила, что она, вероятно, польская еврейка, и начала называть себя Эльзой, а не Элси.

– Я люблю Баха, Бетховена и Шумана, но это не делает меня немкой, – пошутила я.

– Дело не только в этом. Когда ей было десять, произошло нечто очень странное, но я клянусь, это правда, потому что отчасти был свидетелем происходящего. Эльза сидела в школьной библиотеке, листала энциклопедию и увидела фотографию какого-то плачущего ребенка и его семьи в окружении солдат. Надпись гласила, что это евреи, которых везут в Освенцим. Она не знала, где находится Освенцим, и даже не знала, что это концлагерь. Но она физически почувствовала что-то ужасное, отчего задрожала и задохнулась, а потом рухнула на колени и начала нараспев произносить что-то типа «Ошвеэн-шим, ош-ве-эн-шим». Библиотекарша встряхнула Эльзу за плечи, но она не могла остановиться. Тогда ее потащили к школьной медсестре, миссис Шнибаум. А миссис Шнибаум, полька, услышав, что именно скандирует Эльза, жутко перепугалась. Она думала, что Эльза решила подшутить над ней. Оказалось, так произносится название «Освенцим» по-польски. После того как Эльза вышла из транса, она знала, что ее родители были польскими евреями, пережившими Освенцим.

– В смысле «она знала»?

– Просто знала, и всё. Так ястребы умеют парить в воздушном потоке, а кролики замирают от страха. Этому знанию нельзя научить. Она объяснила, что воспоминания ее матери передавались из сердца в матку и теперь неизгладимо отпечатались на стенках ее мозга.

– Да ладно тебе! – перебила я. – Говорит прям как моя сестра Гуань!

– И что?

– Она просто выдумывает на ходу теорию, которая соответствовала бы тому, во что она верит. В любом случае биологический инстинкт и эмоциональная память – не одно и то же. Может быть, Эльза читала или слышала об Освенциме раньше, а потом забыла. Знаешь, как люди смотрят старые фотографии или фильмы, а потом считают, что это были их собственные воспоминания. Или у них возникает дежавю – и это просто плохой синапс, передающий непосредственное сенсорное восприятие в долговременную память. Она внешне хоть похожа на полячку или еврейку? – Когда я это выпалила, у меня появилась опасная мысль. – А у тебя есть ее фото? – спросила я самым обыденным тоном.

Пока Саймон искал свой бумажник, я чувствовала, что сердце мчится, как гоночная машина, готовясь противостоять сопернице. Я боялась, что Эльза окажется писаной красавицей – нечто среднее между Ингрид Бергман, освещенной огнями взлетно-посадочной полосы аэропорта, и Лорен Бэколл, с угрюмым видом сидящей в прокуренном баре.

На фотографии, сделанной на улице, была изображена девушка в приглушенном свете сумерек. Вьющиеся волосы, обрамляющие угрюмое лицо. Длинный нос, по-детски маленький подбородок, выпяченная нижняя губа, будто ее подловили на полуслове, так что она походила на бульдога. Она стояла рядом с походной палаткой, подбоченясь, уперев ладони в толстые бедра. Ее обрезанные джинсы были слишком узкими, отчего в промежности собирались в резкие складки. На ней была футболка с надписью «Ставь власть под сомнение», выполненной кривыми буквами, обтягивающая внушительных размеров бюст. Я подумал про себя: «Ну почему? Она даже не сногсшибательная». Даже не симпатичная девулька с курносым носиком. Она совершенно пресная, как сосиска без горчицы. Я пыталась сдержать улыбку, но готова была станцевать польку от радости. Понятно, что сравнивать себя с Эльзой на фотографии поверхностно и неуместно. Но я несказанно обрадовалась, решив, что я и краше, и стройнее, и куда более стильная. Не нужно быть поклонником Шопена или Падеревского, чтобы понять, что Эльза происходила от славянских крестьян. Чем больше я смотрела, тем больше радовалась. Наконец-то демоны моей неуверенности не более опасны, чем ее коленные чашечки. Какого черта Саймон нашел в ней? Я старалась быть объективной, посмотреть на соперницу с мужской точки зрения. Она была спортивной, это да. Разумеется, производила впечатление умной, но в пугающей, неприятной манере. Грудь у нее куда больше моей, и здесь очко могло быть в ее пользу, если Саймон настолько туп, чтобы вожделеть эти арбузы, которые когда-нибудь отвиснут под силой тяжести до пупа. Можно сказать, что глаза у нее были интересные, раскосые, кошачьи. Хотя, если присмотреться, они казались тревожными, а под ними были заметны темные круги. Эльза смотрела прямо в камеру, и ее взгляд был одновременно проницательным и пустым. Выражение лица говорило о том, что она познала тайны прошлого и будущего, и эти тайны были печальны.

Я пришла к выводу, что Саймон просто спутал преданность с любовью. Он ведь знал Эльзу с самого детства. В определенной степени это вызывало восхищение. Я сунула ему фотографию, стараясь не выглядеть самодовольной.

– Она кажется ужасно серьезной. Унаследовала это от польских евреев?

Саймон изучил фото.

– Она может быть забавной, когда хочет. Может пародировать кого угодно – жесты, речь, акцент. Она веселая. Может быть. Иногда. Но, – он сделал паузу, подбирая слова, – но ты права. Эльза много размышляет о том, как сделать мир лучше, почему так и как должно быть, – пока не впадает в ступор. Она всегда была такой, угрюмой, серьезной, можно даже сказать подавленной. Я не знаю, откуда это в ней. А порой может быть… безалаберной, что ли… – Саймон замолчал, казалось обеспокоенный, словно бы Эльза предстала перед ним в новом свете и он увидел, что черты ее не слишком привлекательны.

Я копила эти наблюдения как оружие, чтобы использовать в будущем.

В отличие от Эльзы я стану настоящей оптимисткой. Я предприму решительные действия. В отличие от мрачной соперницы буду жизнерадостной. А Саймона буду не критиковать, а восхищаться его проницательностью. Я бы даже заняла активную политическую позицию. Я буду постоянно хохотать, демонстрируя Саймону, что общение с родственной душой – не всегда грусть и мрак. Я была полна решимости вырвать ее из сердца Саймона. Увидев фотографию Эльзы, я решила, что ее легко будет оттеснить. Эх, дурочка, не знала я, что придется спасать Саймона из когтей призрака. Но в тот день я была так счастлива, что даже приняла приглашение Гуань прийти на ужин. Я принесла свое белье постирать и из вежливости сделала вид, что прислушалась к ее совету.

* * *

Либби-а, дай я сама сделаю. Ты же не умеешь пользовать мою стиральную машину. Мыла чуток, не слишком горячая вода, и всегда выворачивай карманы. Либби-а, ай-я, почему у тебя столько черной одежды? Тебе надо носить яркие оттенки. Цветочки, горошек, лиловый тебе отлично подойдут. Белый мне не нравится. Не из-за суеверий. Некоторые думают, что белый означает смерть[31]. Не так! В мире инь очень-очень много таких цветов, какие ты и не знаешь, потому что их обычными глазами не увидеть. Ты должна использовать свои секретные чувства, обострять их, когда ты полна настоящих эмоций и воспоминаний, грустных и радостных. Иногда грусть и радость проистекают из одного источника, ты знала? В любом случае белый мне не нравится, он легко пачкается и трудно отстирать. Непрактично. Я это знаю, потому что в прошлой жизни я много стирала. Это был способ оплатить свою комнату в доме Торговца-призрака.

В первый день каждой недели мне приходилось стирать. Во второй день я гладила то, что настирала. В третий чистила обувь и штопала одежду. В четвертый подметала двор и все проходы. В пятый мыла полы и протирала от пыли мебель в Доме Господнем. Шестой день был посвящен важным делам. Мне больше всего нравился шестой день. Вместе с мисс Баннер мы ходили по деревне, раздавая брошюры под названием «Благая весть». Несмотря на то что в газете были английские слова, переведенные на китайский язык, я не могла их прочитать. Поскольку я не умела читать, то не могла научить мисс Баннер. И в бедных кварталах тоже никто не умел читать, но люди охотно брали эти брошюры. Они набивали ими зимнюю одежду. Накрывали тарелки с рисом, чтобы защитить от мух. Заклеивали ими трещины в стенах. Каждые несколько месяцев приплывала лодка из Кантона и привозила новые коробки с брошюрами. Каждую неделю в шестой день мы были заняты раздачей брошюр и не знали, что эти брошюры принесут много проблем.

Мы возвращались в дом Торговца-призрака, довольные и с пустыми руками, и Лао Лу устраивал для нас небольшое представление. Он взбирался на крышу и быстро шел по краю, а мы ахали и кричали: «Не упадите!» Потом он поворачивался, брал кирпич и клал его себе на голову, ставил на кирпич чашку, сверху миску, тарелку и еще кучу всяких предметов разного размера и веса. Он снова ходил по самому краю, а мы кричали и смеялись. Я думаю, Лао Лу всегда пытался оправиться после того случая, когда он рухнул в воду с мисс Баннер и ее сундуком.

Седьмой день, разумеется, предназначался для похода в Дом Бога, затем во второй половине можно было отдохнуть, поболтать во дворе, понаблюдать за закатом, звездами или грозой. Иногда я срывала листья с куста, который рос во дворе. Лао Лу всегда поправлял меня: «Это не куст. Это священное дерево. Смотри». Он стоял, раскинув руки, как призрак, идущий в ночи, утверждая, что дух природы теперь перетекает из ветвей куста в него.

«Вы едите листья, обретаете мир, гармонию, и плевать вам на остальных».

Поэтому каждую неделю на седьмой день я заваривала из листьев чай как благодарность Лао Лу за его представление. Мисс Баннер тоже пила немного.

Каждую неделю я говорила:

«Эй, Лао Лу, ты прав, чай из этого куста успокаивает».

«Это не просто какой-то куст, облюбованный собаками, это священное, мать его, дерево».

Как видишь, листья с этого куста не помогли ему вылечиться от сквернословия, это очень плохо.

После седьмого дня снова наступал первый, и все повторялось.

Как я уже говорила, мне приходилось стирать грязную одежду. Я это делала в большом огороженном переходе рядом с кухней. Вымощенный камнем пол был открыт небу, но находился в тени большого дерева. Все утро я готовила большие чаны с водой и известью; два, потому что миссионеры не разрешали мне, чтобы мужские и женские вещи плавали вместе в одной и той же горячей воде. Одну воду я надушила камфарой, другую – корой кассии, которая пахнет корицей. То и другое хорошо отпугивает моль. В камфорной воде я кипятила белые сорочки и секретные поддевки пастора Аминя и доктора Хватит, а еще их постельное белье и тряпки, которыми они вытирали носы и лбы. В чане с кассией я кипятила блузки, секретные поддевки дам, их белье и тряпки, предназначенные для женских носов.

Я клала мокрую одежду на колесо старой каменной мельницы, затем перекатывала камень, чтобы отжать воду. Затем складывала выжатую одежду в две корзины, мужскую и женскую, по-прежнему раздельно. Оставшуюся воду с кассией выливала на кухонный пол. А камфорную – на пол коридора. А потом я тащила корзины через ворота в заднюю часть, где у стены стояли два сарая: один для мула, другой для буйволицы. Между двумя навесами тянулась очень туго натянутая веревка. Там я развешивала белье.

Слева от меня была еще одна стена и ворота, которые вели в огромный сад для прогулок, окруженный высокими каменными стенами. Это было прекрасное место, когда-то о нем заботились многие садовники, а теперь заброшенное и дикое. Каменные мосты и декоративные скалы еще стояли, но пруды под ними высохли, рыбы не было, остались только водоросли. Все перепуталось между собой – цветущие кусты, ветки деревьев, сорняки и лианы. Дорожки на протяжении всего года были усыпаны листьями и цветами и казались моим пяткам такими прохладными и мягкими. Тропинки петляли удивительным образом, отчего я фантазировала, будто поднимаюсь обратно на Чертополоховую гору. На вершине одного из холмов хватило места для небольшого павильона, где стояли каменные скамейки, поросшие мхом. Посреди каменного пола виднелось выжженное пятно. Из этого павильона я выглядывала через стену, видела деревню, известняковые пики и проход в соседнюю горную долину. Каждую неделю, перестирав гору одежды, я вымачивала утиные яйца в остатках извести и закапывала в саду, чтобы они приготовились. А потом стояла в павильоне, притворяясь, что мир за стеной принадлежал мне. Я так делала несколько лет, пока однажды Лао Лу не застукал меня в павильоне.

Он предупредил:

«Ай, Нунуму, не ходи больше туда, там в павильоне умер торговец пунти».

Лао Лу рассказал, что однажды торговец стоял там вечером, оставив четырех жен внизу. Он посмотрел на небо и увидел тучу черных птиц. Торговец проклял их, а затем вспыхнул, как факел. Васа! Костер ревел, жир торговца шкварчал и брызгал. Внизу подвывали перепуганные жены, вдыхая резкий запах жареного перца чили и чеснока. Вдруг огонь погас, а дым принял облик торговца, а потом развеялся. Когда его жены подкрались к павильону, то не нашли пепла, остались только его ноги и сапоги. А еще запах, ужасный и приятный одновременно.

После того как Лао Лу поведал мне это, я принюхивалась всякий раз, когда вешала белье и когда шла в сад закапывать яйца. Я чувствовала запах камфары, кассии, опавших листьев и цветущих кустов. Но в тот день, о котором я сейчас говорю, мне показалось, что я ощутила запах Торговца-призрака, смесь страха смерти, очень сильного, а еще холод и чеснок, может быть еще немного уксуса. Это был сезон сильной жары, месяц, когда цикады вылезают наружу после четырехлетнего пребывания в земле. Они пели, самцы кричали самкам, каждый старался переорать остальных. Я не сводила единственного глаза с ворот на случай, если Торговец-призрак ищет свои ноги. Я услышала шорох, шорох сухих листьев, треск веток, а потом черные птицы вылетели из кустов и разлетелись по небу. Цикады умолкли.