История Лоскутного Мира в изложении Бродяги

Мир Великой Войны.

Мир, в котором я состарился и стал счастлив.

Мир, в котором меня звали отцом.

Командующий.

Кентавр и орк. Никогда бы не подумал, что так удивлюсь, увидев каких-то там кентавра и орка. А вот удивился. И не потому, что эти двое каким-то образом смогли добраться до этого Поля. Тут-то как раз ничего удивительного нет: и поле, на котором сражались армии наших братьев, и это Поле, с которого открывается дорога на Небеса, к Престолу Господнему, находились, по сути, в одном и том же месте, просто в разных мирах. Удивился я уж тем более не тому, что эти двое оказались среди тех немногих счастливчиков из армий наших братьев, переживших приход Бога. Их затем и отправили с этих письмом, чтобы они выжили.

Удивился я тому, что они на меня направили оружие.

На меня, того, кто убивал и людей, и не-людей во множестве, ангелов тоже убивал – вон сколько их кругом лежит. На меня, в чьей власти Рой. На меня, кто поднялся против Бога Сотворённого, и победил.

Орк направила на меня простое пороховое оружие. С решимостью, которая заставила меня в недоумении замереть.

Меня, кто собирался после победы сотворить Рой, подобный тому, что я уже сотворил на страницах мира Легенды, в Изначальном мире.

Два смертных ребёнка против монстра, принёсшего в жертву своим планам целую планету.

Они были смешны, как был смешон Человек, бросившийся на Бога с голыми руками. Только у Человека был шанс на победу, а у этих двоих – его не было.

Да, они были смешны. Я тоже был смешон, ведь поднял руки и попросил не стрелять в меня.

Кентавр и орк. Они не стали стрелять в меня. Они повернули назад, предупредив, что мне лучше не следовать за ними.

Глупые, я и не собирался за ними следовать. Я не собирался следовать, но это не значило, что у меня не было того, кого я собирался отправить по их следу.

Короткая команда, и одна из фей Роя улетела туда, куда ушли дети.

Теперь, если этим двоим не повезёт встретиться с кем-то вроде меня, у них хотя бы будет шанс выжить.

Сатана.

Получать наслаждение от чтения не удавалось.

Раздражали тишина и атмосфера обречённости.

– Чего сидим-то как на поминках? – не выдержал я. – Право-слово, у вас что дел нет, кроме как сидеть тут?

– А есть предложения? – оторвался Командующий от чистки своих пистолетов.

– Для начала убраться отсюда. Или кому-то нравится открывающийся вид? – и для наглядности указал книгой в ближайший ко мне труп.

– Обеими ногами за. – поддержал Командующий и с намёком уставился на Проповедника.

– Нельзя это Поле просто так оставлять. – почесал подбородок Проповедник. – Небеса эти опять же.

– Ну так выкидай с Небес пернатых, что успели сбежать после смерти Бога, а Семипечатник пусть придумает что-нибудь, чтобы сюда никто сунуться не мог. – предложил я.

– А потом что? – Семипечатник продолжает жонглировать десятком разномастных клинков.

– Потом – поспим немного, а там как пойдёт. – честно озвучил я свой план.

– Поспать это ты хорошо предложил. Это нужное дело. – вновь поддержал меня Командующий.

– А что с ним делать будем? – это Проповедник о Человеке.

Лежит наш Человек рядом с Богом Сотворённым – не отличить одного от другого.

– Вытащим отсюда, разумеется, да и ляжем рядом, вздремнём.

– С каждой фразой ты мне всё больше нравишься, Сатана. Если будешь набирать армию для захвата Мира, знай – один солдат для неё у тебя уже есть. – улыбнулся Командующий.

– Сатана прав. – Семипечатник был вторым, после Командующего, кто понял, о чём я это. – Мы слишком опасны для этого Мира, мы должны «поспать», а там, если надо будет, можем и «проснуться».

– С учётом того, что мы сотворили в мире Легенды дабы одержать победу на этом Поле, «поспать» будет наиболее разумным. – кинул Проповедник. – Не хотелось бы, знаете, убивать тех, кто имеет полное право жаждать нашей гибели.

Это он верно сказал.

Не хотелось бы убивать.

Наубивались.

Хватит.

Поле перед Небесными Вратами. 64 год после Падения Небес.

Человек. Он сидит у костра. Жуёт мясо. Мясо вышло жёстким и малоприятным на вкус, но Человек упрямо вгрызается в него зубами. «Было бы понятно, если бы такое мясо было у творений Сатаны, чьих тел тут валялось с избытком, но отчего же таким оказалось мясо ангела?» – ответа на этот вопрос Человек не знал да и не искал особо. Мясо как мясо – желудок набило уже хорошо.

Ножи это тоже хорошо. Человек нашёл Себе на Поле давно минувшей битвы много ножей. Два клинка с узкими лезвиями, Он прикрепил к левому предплечью, с внутренней и внешней стороны, один – к правому. Мощный скрамасакс разместил за спиной, прикрепив ножны к поясному ремню. Ещё два клинка – на бёдрах рукоятями вниз. Перевязь через грудь, от левого плеча к поясу, хранит почти дюжину метательных ножей. В голенищах обоих сапог – по клинку.

Несомненно, Человек мог бы найти Себе меч, но мечи Он не любил. Слишком прямые, слишком честные. Ножи куда сговорчивее, когда необходимо убить кого-то.

– Силу силой хотели превозмочь. – катает в голове Человек мысль. – Не вышло.

Человек. Он сидит у костра, а рядом с ним сидит Его Смерть.

Сидит. Молчит.

Молчит. Вот и прозвал Он про Себя её Молчуньей.

– Не вышло. – думает Человек, жуя жёсткое мясо.

Ушёл Бог Сотворённый.

Не один ушёл. Увёл обманом с собой тех, кто убить его пытался.

– Не вышло. – упрямо работают челюсти.

Ему бы умереть, чтобы не надо было глотать это проклятое мясо.

Ему бы умереть, чтобы не думать.

Умереть, тогда, под ударом Семипечатника или раньше, в любой из моментов его жизни, но Он выжил.

Умереть, тогда. Теперь же умирать уже поздно.

Нельзя умирать, когда ты остался один, когда некому закончить твоё дело.

Нельзя умирать.

– Не вышло. – закручивает вверх грязными пальцами ус, который стал попадать в ему рот, Человек. – Но выйдет.

Ушёл Бог Сотворённый не один, но и не сам ушёл. Унесли его. Одного унесли, а одного оставили. Не того унесли: уж больно заковыристая вышла Печать у Семипечатника, перекрутила всё, перепутала, а потом перерубила. Одни концы оставила болтаться. Не будь Молчуньи рядом – не очнуться бы Ему, не жевать мясо.

Один Бог Сотворённый ушёл.

Один остался.

Человек. Он сидит у костра, но скоро Он встанет и пойдёт по следу тех, кто покинул это Поле много десятков лет назад.

Мнемос. Год 1237 после Падения Небес.

Вестник Люцин, как и положено, остановился в семи и ещё трёх шагах от лестницы, что вела к дверям храма. Остановился перед семидежды семи и ещё трижды по три ступенями и безмолвно замер, в ожидании того самого момента, когда кто-то из обитателей храма заметит его. Это могло занять и час, и два, и сутки. Однажды, не так давно, обитатели храма демонстративно не замечали вестника неделю, до тех пор, пока тот от усталости не свалился каменные плиты дороги.

– Не люблю назойливых. – было последнее, что в этой жизни услышал предшественник Люцина, а потом Сын вогнал кухонных нож ему в живот.

Вестник умер, но со своей задачей справился: Сын покинул храм и отправился на Собор. Не один, разумеется, со своей извечной спутницей, Тихоней, с которой не расставался даже когда придавался утехам с иными девами, а им Он придавался, если верить звукам, разносившимся по обезлюдевшей округе храма, всё время, без перерывов на еду, сон или какие-либо иные естественные надобности. Ушам своим можно было и не верить, но не глазам. Сын не стеснялся никого, как человек, дыша, не стесняется никого.

– Хорошенький. – по достоинству оценила нового вестника пышная Радвига.

Эта русовлосая уроженка жарких степей Кулани, края населённого поровну беглыми преступниками, беглыми же рабами, дезертирами разного калибра и сивоусыми ветеранами, взятая в плен, как многие другие молодицы славной Кулани, истинными людьми и доставленная на Мнемос для реализации проекта Renatus стала одной из первых обитательниц храма, очищенного Сыном служителей Церкви Истинного. И по праву "одной из", а также благодаря хитрости, напору и точному расчёту, являющимися визитной карточкой любой куланки, Радвига вот уже почти три года вела всё хозяйство Сына, единолично назначая воспитанниц на те или иные виды работ в храмовом комплексе или же отправляя с поручениями за пределы обители.

– Этот не даст мне причины убить себя. – притворившись, что не услышал куланку, озвучил свои мысли Сын. – Придётся убить прямо сейчас, а то не люблю я, когда кто-то думает, что ему удалось меня просчитать.

Люцин действительно намеревался не дать ни единой причины Сыну убить себя, и для этих намерений у него были более чем веские основания, если быть точным, а Люцин любил точность куда больше, чем полагалось любить её служителю Церкви, и сыну истинного человека, семьсот сорок три причины в виде убитых ранее вестников, с которыми суммировались одиннадцать тысяч пятьсот сорок представителей первой и второй ступеней Церкви, пятьдесят два представителя третьей ступени, в том числе и два патриарха, Генезий и Иероним. К итоговым двенадцати тысячам трёмстам тридцати пяти задокументированным случаям убийства прибавлялись ещё сто пятьдесят восемь имевших место, но не имевших свидетелей, чьи показания можно было бы зафиксировать, а также восемнадцать, которые могли и быть осуществлены не Сыном, а лазутчиками грязных или же истинными людьми сбившимся с пути, который указан Истинным.

Вестник, как и все его предшественники, намеревался выжить и выполнить свою миссию, с одним лишь маленьким отличием, в начале выжить, а потом уже выполнить миссию.

– Грязнокровка. – поняв, что думает больше о том, как выжить, а не о том, как выполнить миссию, с омерзением к самому себе, в который раз молча констатировал Люций.

«Грязнокровка» – раньше это слово секло больнее розг наставников, больнее осознания, что родился от грязной, родился как часть проекта Renatus. Теперь же осталось только омерзение, к самому себе, неспособному преодолеть греховность своей природы.

– Начну, пожалуй, с ног. – продолжил озвучивать свои мысли Сын. – Он ими без сомнения гордится, как и все вестники, впрочем. Думаю, отсеку, для начала, левую ступню. – сакс в правой руке, возникший мгновение назад, сменило мачете. – Там, если издаст хоть звук, отсеку кисти рук, а уж после предложу оставить в живых, правда только в том случае, если он сможет меня поприветствовать, как того требует ритуал. – вот в руках Сына уже даже не мачете, а тесак. – Поклонится – его счастье, пусть умирает от кровопотери, до своих ему всё равно не добраться.

– Ага, а потом тебя в спальню не дозовёшься. – возмущённо надула губки чернобровая туринка Милитэль, обнимавшая всё это время Сына и рассчитывавшая сегодня свести его с дюжиной недавно прибывших девушек, слишком стесняющихся подойти к Сыну с неприличным, по их глупому мнению предложением.

– Может, правда, не стоит тебе его убивать? – поддержала землячку Радвига.

Скажи кто пять лет назад, что куланка будет с туринкой бок о бок под одной крышей жить, хлеб и постель делить, да землячкой звать: рассмеялась бы любимая дочь Игната Кохтева, потерявшего на войне с туринами не только многих своих товарищей, но двух сыновей; Милитэль же, за такое глаза могла выцарапать, горяча была и скора на расправу седьмая дочь бая Цузая, посаженного на кол куланцами в граде Екатеном.

– Знаешь, а ты права. – широко улыбнулся Сын и, одарив Милитэль поцелуем, которое обещал многое не только ей, но и всей дюжине новеньких воспитанниц, бросил той, что всегда была рядом. – Тихоня, узнай – что они там от меня хотят, а там прирежь этого по-быстрому, без мучений, заслужил, не часто сразу двое столь прелестных девушек просят сохранить кому-то жизнь.

Уже не тесак, а мизерикордия вспорхнула с руки Сына и после нескольких оборотов оказалась в ладони Тихони.

Ни кивка, ни иного жеста в ответ. На лице девушки, подобном гипсовой маске, также ничего не отразилось. Совсем ничего. Три столетия назад, когда подобное произошло впервые, Сын был удивлён. Десятилетием ближе к событиям на Мнемосе, подобная реакция Тихони вызывала озлобление, ведь та выполняла любые, самые гнустные и безжалостные приказы с равнодушием мраморной статуи. Потом был стыд, который чуть больше столетия назад сменила грусть, с каждым прожитым годом всё больше уступающая своё место безразличию.

– Ты жесток, Сын. – встала поперёд дороги Тихони куланка, использовав обращение, которого в храме старались избегать.

– Я хотя бы даю выбор. Иные не дают даже его иллюзии. – жестом остановил Тихоню тот, кто просил воспитанниц называть его так, как им будет это удобно, но всем остальным представлялся Сыном.

– Ты хочешь, чтобы я произнесла это? Я обязательно должна сказать это вслух?

Милитэль, слишком поздно поняв, о чём это её подруга, хотела было сказать что-то. Хоть что-то, чтобы не дать прозвучать словам, но Сын с силой прижал её к себе, не давая не то что слова сказать – вздоха сделать.

– Да, хочу, но ещё я хочу узнать: почему? Я всегда хочу знать это. – ответил Сын. – Он похож на твоего возлюбленного? Братьев? Отца?

– Нет. – качает головой куланка. – Братья – сыновья своего отца, а Игнат Кохтев в избу только что боком и мог протиснуться, Мельк же жеребят на плечах носил. Куда ему до них?

Вопрос не Сыну, самой себе.

– Подумалось мне: если он настолько красив, как же красивы будут дети от него?

– А может не будет детей-то? – обратив внимание, что едва не сломал рёбра туринке, ослабил объятия Сын. – Плата ведь мной ещё не назначена.

– На всё твоя воля, но, знай, не отступлюсь.

Не оступится. Много их уже было, тех, кто не отступился, были и те, кто отступился, но особняком стояла самая первая из них. Первые они почти всегда стоят отдельно ото всех, кто был до них, и кто будет после.

Сын вспомнил первую из отпущенных им воспитанниц. Видящую эльфов, имя которой он мог бы вспомнить, если бы захотел, но ему не хотелось вспоминать имена. Он вспоминал не имя или дату. Сын вспоминал себя. Сын вспоминал Мир, каким тот был когда-то.

После того, как Сын очистил храм от церковников, стены его, как и стены Мирграда, покинутого им недавно, впору было красить кровью, но кровью их никто не красил, наоборот первые из воспитанниц, среди которых была не только куланка Радвига и туринга Милитэль, но и Видящая эльфов, принялись оттирать эту самую кровь и убирать то, что раньше было истинными людьми. Участие остроухой ограничилось тем, что она забилась в угол, где и проплакала до тех пор, пока бойкая куланка не потащила её для омовения в купели, которая, в тот момент, когда Сын повелел всем воспитанницам, после уборки смыть с себя всё ненужное, обратилась в обычную купальню.

Почти три десятка нагих дев явились той ночью к Сыну. Большинство била дрожь, кого мелкая, а кого крупная. Участницы проекта Renatus жалели, что совсем ещё недавно, несколько часов назад, решились пойти за этим существом.

– За всё нужно платить. – сказал тогда Сын. – Я вас спас и теперь хотел бы получить заслуженную плату.

Рука Сына легко скользнула по покрытой испариной спине одной из двух воспитанниц, решивших во время уборки попробовать сбежать. Необдуманный ход, продиктованный эмоциями, а не логикой, стоил бы обоим жизни, явись остальные воспитанницы на пару часов позже.

– Если от этого вам будет легче, можете плакать, кусаться, брыкаться и кричать. Можете попробовать бежать или даже убить меня: клинков в трупах я оставил больше чем достаточно и, надеюсь, кому-то из вас хватило мозгов припрятать парочку в каком-нибудь укромном месте, чтобы попробовать прирезать меня, когда я буду спать.

Пауза. Стой перед Сыном полк панцирной пехоты или батальон наездников драконов, разделивших с крылатыми бестиями сердце, ни одно слово, ни одно движение не изменилось бы. Сын не подумал бы даже облачаться в одежды.

– За всё нужно платить. – повторил Сын. – За слёзы, ненависть во взгляде, ложную угодливость, попытку побега или попытку убить меня. За всё нужно платить. И вы будете платить. Платить тем единственным, что у вас ещё осталось. Собой.

Пауза. Ещё одна. Несколько девушек осели на пол, когда им показалось, что взгляд Сына задержался на них больше, чем на остальных. Единственная представительница остроухого племени среди дочерей Хавы, Видящая, всё никак не могла совладать с собой и спешно пыталась воздвигнуть хоть что-то на месте былых барьеров, что отгораживали её когда-то от мира тонких материй, но десятилетия использования в качестве резонатора для провидцев Церкви нельзя стереть одним лишь усилием воли. Страх, боль, безысходность и смерть, заполнившие помещение, били её наотмашь.

– Еда! – взвизгнула эльфийка.

Под взглядом Сына Видящую выгнуло дугой, но она каким-то образом умудрилась устоять. Окружавшие её девушки шарахнулись в сторону. Кто-то, в отличии от эльфийки, всё-таки упал.

– Да, еда… у входа должны быть корзины с едой и питьём. Сейчас я пошлю за ними. – кивнул Сын. – Ты же, Видящая, будешь обитать в роще, что рядом с храмом, нагая, как и остальные воспитанницы этого храма. Ты, Видящая, будешь являться в этот храм каждую пятую ночь. Являться и платить долг. Всё ли ты поняла О Лиани Д арии-Сола, Видящая края Вереска и Терновника, дочь мудрого Изельдина?

Хрип, ничем не похожий на человеческую речь. Отведи Сын в сторону взгляд, Видящая, смогла бы собраться с силами и дать ответ, но Сына это не волновало ему было интересно сколько ещё остроухая сможет устоять под его взглядом.

– Да, да, поняла она. – затараторила куланка, подхватившая эльфийку, готовую уже рухнуть на пол. – Она всё поняла, конечно, поняла.

– Вот и славно. – кивнул Сын, уже решив, что во время трапезы ему будет прислуживать русоволосая Радвига. – Теперь можете принести еду.

Четыре дня и четыре ночи слились в один миг для Сына.

Четыре дня и четыре ночи послушницы познавали Сына, а Сын познавал их.

Четыре дня и четыре ночи, наполненных слезами и криками.

Четыре дня и четыре ночи, наполненных слезами радости и криками страсти.

Пятую ночь Сын встречал на ступенях храма, в стенах которого со счастливыми улыбками на губах дремали послушницы.

– Я смотрю, закрыть сознание так и не удаётся? – глядя не на эльфийку, а на рощу, из которой та явилась, спросил Сын.

– Даже Мировому Древу требуется время, чтобы отрастить новый листок на месте опавшего. – последовал ответ.

Видящая тоже старалась не смотреть на Сына.

– Почти три десятилетия в плену, не живым существом, вещью, считай пробыла, а дал несколько дней вон уже как заговорила, что ж будет дальше-то? – улыбнулся Сын. – Порадовала, голозадая, порадовала. Надеюсь, и дальше будешь радовать, а теперь иди, пока не передумал.

И радовала Видящая Сына, когда больше, когда меньше, но радовала всегда, даже когда не явилась на пятую ночь, и на шестую не явилась. На седьмую же отправил за ней Сын Тихоню, немую Смерть свою.

– За всё нужно платить. – напомнил Сын эльфийке, когда та была возвращена в храм.

Не одна возвращена, вместе с тем, с кем решилась на побег.

Видящая эльфов, которой уже вряд ли когда удастся отгородиться от мыслей окружающий и от мира тонких энергий, и обычный козопас, истинный человек, полюби который любую из доверенных ему коз, это выглядело бы в глазах окружающих его куда менее отвратительно, чем любовь к остроухой – стояли на коленях перед Сыном.

– Я заплачу, только не трогай его.... он… – послышалось от Видящей, – он хороший… отпусти его… его…

– Это всё я. Дара ни при чём. – чётко и громко произнёс козопас.

Шрамы от когтей и клыков ночного татя, два десятилетия назад изуродовавшие лицо говорившего и обратившие некогда весёлого паренька в нелюдимого урода, теперь же придавали словам своего хозяина ту редкую тяжесть, которой порой обладают слова посечённого в бою ветерана.

– Меня утомили подушки из щёлка и бархата, поэтому моей новой подушкой станешь ты. – проверяя кончиком пальца остроту большого ампутационного ножа, сообщил Сын. – А подушкам, знаешь ли, остроухая, ноги-руки не нужны.

Видящая вряд ли поняла сказанное – чужие мысли и эмоции распластали её по полу, а вот козопас всё понял – кинулся к ногам Сына, казалось, молить о невозможном.

Лезвие ножа вошло в левый бок, а потом ещё и ещё раз.

– Её жизнь, ты, считай, выкупил. – перехватив руку козопаса, сообщил Сын. – Теперь осталось ей за тебя расплатиться.

Дар Видящей, обратившийся для эльфийки проклятием, забрал в уплату Сын, и впервые задал вопрос, прозвучавший после куда больше раз, чем мог себе представить Сын:

– Почему?

Здесь и сейчас ответ Сыну был очевиден: за мужчину, который ради тебя способен не просто отказаться от привычной жизни, а вогнать нож в бок Сыну, фактически воплощению Истинного, – за такого мужчину женщина обязана держаться всем, что у неё есть. Здесь и сейчас очевидный ответ в момент самоубийственного побега ещё не существовал, а существовал другой, который Сын и хотел услышать:

– Ночи здесь холодные, а девушкам хочется тепла не только каждую пятую ночь.

– А бежать-то зачем было? Грел бы он тебя и дальше хоть ночь, хоть днём? Бежать-то зачем?

– Я устала бояться.

– Кого бояться? – хотел спросить Сын, промолчал, что случалось с ним… чего с ним не случалось уже очень давно… слишком давно.

– Без дара не побегаете теперь также резво, как раньше. А видеть вас, у меня никакого желания нет, так как передумать я могу в любой момент, что чревато. – режет клинком Сын материю реальности, делая проход в Межреальность.

Видящая эльфов, переставшая быть таковой, и козопас, лезвие ножа которого и правая рука которого впитали кровь Сына, они ушли, но оставили после себя путь, желающих пройти который нашлось немного, ещё меньше смогло его пройти до конца.

– Пойдём, определимся с платой. – вернувшись из былого, сказал куланке Сын. – Твою плату он сам назовёт, что назовёт, то и отниму, – так и будет жить с увечной, если захочет, конечно, то и будет его плата.

Семь и ещё три шага до лестницы, к которым прибавлялись семидежды семь и ещё трижды три ступени самой лестницы, – вот и всё расстояние, что отделяло Люцина от Сына, соизволившего выслушать вестника.

Против обычного Сын был не один, и дело тут не в извечной его спутнице, Тихоне, а в нагой куланке, воспитаннице храма, следовавшей за ним.

Люцин заскрипел бы зубами, если бы мог позволить себе проявлять эмоции: шансы вернуться живым стремительно падали. Четыре задокументированных выхода Сына к вестнику в сопровождении воспитанниц закончились четырьмя смертями вестников. Четыре смерти – и всего одна причина, которая была в руках Люцина. Аккарий, Корнелит, Иннокентий и Зинобий – все они позволили себе презрение во взгляде и словах, обращённых к воспитаннице храма.

Копьё с длинный, в локоть или чуть больше, наконечником, в руке Сына, чудилось Люцину добрым знаком: Сын крайне редко протыкал свои жертвы, предпочитая рубить и рассекать.

– Говори. – так и не ступив на мощённую плиткой дорогу, оставшись стоять на самой первой из ступеней, ведущих к дверям храма, повелел Сын.

И вестник заговорил. Чётко и внятно – иначе вестник и не мог себе позволить говорить. Сухо и кратко – излишняя цветастость речи и ненужные детали стоили жизни семьдесят одному вестнику.

Взгляд полный почтения, из которого почти вымыт страх, идеальная поза, поклонение и покорность – Люцин намеревался выжить сегодня. Выжить сегодня, чтобы выжить и в следующий раз, и в следующий… чтобы доказать и себе, и окружающим, что он, грязнокровка, тоже чего-то стоит, что стоит он больше некоторых чистых.

– Довольно. – взмахнул рукой Сын и преувеличенно случайно выронил перочинный нож.

Пятеро вестников поплатились жизнями за то, что подняли оброненные Сыном вещи.

– Радвига, будь добра, подними этот чекан и передай вестнику. – мягкости голоса Сына мог бы позавидовать отец Майкл, настоятель монастыря, при котором воспитывался Люцин, считавший, что грязнокровки слово Истонного могут усвоить лишь после порки розгами. – Только подними красиво – дай нам тобой полюбоваться.

Куланка подняла, да так, что окажись рядом сам император Индианинола Семнадцатый, гордый владетель городов Чёрного Столпа и Черного Солнца, прицокнул бы языком да без всякого сожаления предложил за русоволосое сокровище любой из перстей, нанизанных на его пальцы.

– Понравилась или нет – спрашивать не стану. И так всё видно по твоему раскрасневшемуся лицу. – наблюдая за тем, как бережно на вытянутых руках держит копьё вестник, проговорил Сын. – Ты лучше ответь, что именно понравилось? Грудь, налитая соком, глаза налитые огнём, бархатная кожа или губы, что ждут поцелуя?

Стоит Радвига, ждёт ответа.

Урон своей девичьей красоте подсчитать пытается.

Стоит и Сын, тоже ждёт.

Не ответа ждёт, завершения этой короткой истории.