Симонов и Цапля

Моя собственная жизнь вокруг детей тоже, казалось, вернулась в прежнее русло, но увы, русло это быстро пересохло. Детям стукнуло уже по пятьдесят и они стали дряхлеть, внуки повзрослели, женились и жили уже своими семьями; мой молодой и здоровый вид становился все более неестественным и странным для Ноя и Лали, я все меньше был нужен им. У меня не было с ними такой сильной духовной связи, как с Хасмик; воспоминания об их детстве уже не наполняли нас всех теплом, не объединяли нас. Они нуждались в покое и компании их супругов и друзей, и моя забота о них начала тяготить их. Лали говорила мне, что она сама хочет заботиться обо мне, а не наоборот, и что будь я сейчас, как и положено, седым стариком, она бы заботилась обо мне с радостью и чувствовала бы свою миссию в жизни законченной, но я не предоставил ей такой возможности. К тому же, как и ее мать, Лали начала стесняться передо мной своей старости. Супруги моих детей стали не на шутку страшиться меня, хотя раньше, когда я много помогал с внуками, они гораздо охотнее терпели меня. Но их можно понять, они многим пожертвовали для меня – их семьи давно уже были не вхожи в храмы из-за меня, многие друзья отвернулись от них, точно так же, как когда-то отворачивались от нас с Хасмик. В пятьдесят семь лет Ной сильно заболел лихорадкой и умер. Муж Лали совсем перестал пускать меня на порог, обвиняя меня в их одиночестве, в том, что они отвергнуты обществом по моей милости. С внуками у меня еще сохранялись отношения, но слухи о моей странности уже расползлись тогда по всему Еревану; внуки вынуждены были встречаться со мной тайно, и правнуков уже почти не привозили.

Моя семейная миссия была, по большому счету, закончена. Все меньше и меньше моего и Хасмик было во внуках и правнуках, все более чужими и такими же, как обычные люди вокруг, они становились. Они превращались уже не в мою семью, а в часть большого народа, который был всей нашей большой семьей, но в котором я уже не видел почти ничего своего. Лали умерла в преклонном возрасте, а после смерти внуков я ясно почувствовал, что у меня больше нет семьи. Оставался только народ, мой родной народ, опасающийся меня, оглядывающийся на меня, как на прокаженного, не желающий принимать более от меня ни деревянных игрушек, ни бесплатных уроков чтения и языкознания.

В 172 году мой армянский период завершился – я уехал в Самарканд, пробыл там совсем недолго и вынужден был бежать в Грецию, где осел уже основательно. Во время моей жизни в Армении я часто слышал о том, что многие мои бывшие соотечественники из Иудеи бежали от римлян в Согдию. В самом начале нашей совместной жизни с Хасмик, я еще продолжал переписку с несколькими друзьями детства, которые после падения Иерусалима в 70 году, переселились в Содгийский Самарканд; впоследствии они там состарились и умерли, и я окончательно потерял связь со своим бывшим народом. Теперь же я решил восстановить эту связь, и выбрал не возвращение в Иудею, находившуюся теперь уже полностью под римским диктатом, а путешествие в Согдию. Идея эта обернулась для меня, как я уже упоминал, ужасной катастрофой – я попал в Самарканд в самый разгар еврейских погромов, встретил там смерть, которая два дня пробовала меня на вкус в братской могиле, не приняла меня и выпихнула обратно, без объяснений причин и дальнейших указаний на жизнь. Вся уцелевшая еврейская община бежала тогда из Самарканда куда глаза глядят; мы вместе со знакомым, которому я помог залечить тяжелую рану после погрома, отправились с караваном на запад и через два месяца прибыли в Салоники, где у этого знакомого жили родственники.

В Греции я никого не знал, но зато и не был никому известен, и это на время явилось решающим обстоятельством в моем улучшившемся жизненном тонусе. Единственный смысл жизни, который я на тот момент смог для себя придумать, это обучение детей; мне удалось без всяких трудностей поступить учителем грамматики в гимнасий в Салониках. Я преподавал там коптский и арамейский языки, затем иудейскую историю; все свободное время я тратил на изучение великой греческой философии и культуры и был поначалу немало увлечен ими. Одиночество, казалось, не так сильно давило на меня и мне хотелось верить, что я начал привыкать к нему, принимать его как данность. Я жил в Салониках сорок лет, а затем вынужден был бежать в Афины, по той же самой причине, по которой ранее бежал из Еревана – слухи о необычном, нестареющем учителе распространились в Салониках настолько, что меня начали преследовать и больше не брали никуда преподавать. Около семидесяти лет я продержался в Афинах, еще приблизительно столько же в маленьких деревнях на греческих островах, куда почти не доходили новости с большой земли. Пожалуй, можно сказать, что греческую жизнь я воспринимал в значительной степени отстраненно, и греком так в душе и не стал, в отличие от жизни в Армении, которая полностью превратила меня в армянина. На Грецию я скорее взирал из своего кокона, из своей затвердевшей раковины; мое армянское и иудейское прошлое еще слишком крепко сидели во мне, я был пока не готов открыть сердце для нового духа, нового чувствования. Я терпеливо и безропотно тянул свою лямку и старался убивать время за чтением Софокла, Еврипида и философов, а также за плаванием и рыбной ловлей, которые помогали забыться, приглушить голос сознания.

Я был в Греции холодным, отстраненным наблюдателем за тщетой тщет и суетой сует. Я наблюдал, отслеживая жизненный путь некоторых семей, как люди работали день и ночь, не покладая рук, копили богатство, отказывая себе при этом во всем, а затем в старости даровали большую часть нажитого состояния правителям в обмен на аристократическую грамоту; как бездарные и праздные сыновья этих новых аристократов пускали по ветру остатки отцовских состояний и разорялись настолько, что не имели возможности отправить своих детей учиться в палестру; как, наконец, эти дети опускались уже в самые низы общества и лишались за долги своих унаследованных аристократических грамот. Я был свидетелем бесчисленного множества примеров того, как родители не понимают своего предназначения, стараясь постелить своим детям мягкую дорожку в жизни и тем самым губя в детях способность самим преодолевать трудности и бороться за место под солнцем. Я видел, что слыть кем-то гораздо важнее для людей, чем по-настоящему быть этим кем-то. Я наблюдал, как люди жертвовали большие состояния в храмы с условием увековечивания их имен в храмовых летописях, а через пятьдесят лет после их смерти их имена уже никому ни о чем не говорили; на церемониях жертвоприношений Богам, когда вслух зачитывались эти имена, прихожане скучали, кривились и сквернословили, с нетерпением ожидая конца списка. Я наблюдал, как дети, из поколения в поколение, считают, что родители жили неправильно, а родители не приемлют того, чем живут дети; я убедился в том, что люди выдают привычное за правильное и не способны понять и оценить того, чего не было в их молодости. Новые поколения жили новыми модами и привезенными из-за границы диковинами, но людьми неизменно двигала все та же похоть, стремление к положению и власти, борьба за кусок хлеба и лучшую долю. Новые люди, всем обязанные усилиям и жертвам старых людей, насмехались над отсталостью и косностью тех, а уже через тридцать лет сами становились отсталыми и косными в глазах пришедших им на смену новых новых людей. Вчерашние веселые девчушки, воровавшие в моем саду персики и сливы, завтра уже сами становились матерями, смех покидал их уста и переходил на уста их дочерей, таких же веселых девчушек, также воровавших фрукты в моем саду. Если не вглядываться в лица слишком пристально, то можно было подумать, что мир не стареет и не меняется, равно как и я сам. Но не вглядываться было невозможно – мир жил и страдал, и я страдал, потому что участвовал в его жизни. Мои ученики старших классов страдали от безответной любви, а их родители страдали от несбывшихся надежд; мои холостые соседи страдали от того, что не женаты, а женатые – от того, что женаты; аристократы страдали от скуки, а ремесленники – от однообразной работы; и все они страдали от болезней и смертей. Никто из них даже не догадывался, что их мимолетное счастье возможно лишь постольку, поскольку существует их постоянное страдание – так устроен мир, и другого мира у меня для них не было. На моих глазах поколения вырастали, жили в борьбе и страдании, рождали следующие поколения и бесследно исчезали. И все это по бесконечному кругу, без начала, без конца и без какого-либо смысла. Мир людей жил в тщете, и я был обречен жить в той же тщете, хотя был уже давно ни при чем и жить не хотел. Тщетой, по большому счету, были и мои попытки чему-то научить и что-то передать; лишь единицы из моих учеников выросли ищущими, одухотворенными людьми, да и то, в основном благодаря своим врожденным качествам. Остальные использовали знания, полученные на моих уроках, для все той же суеты – получения доходных мест, престижных положений, влияния, авторитета и тому подобного.

Наблюдать за этой нескончаемой тщетой и суетой было тяжело, а иногда просто невыносимо, но если бы только наблюдать! Моя беда была в том, что я не потерял способность, а главное, потребность, чувствовать и переживать. С тех пор, как я перестал стареть, мои чувствительность и эмоциональность не менялись, всегда оставались на моем сорокалетнем уровне, но мой разум и понимание вещей непрерывно продолжали развиваться. Поэтому во время моей жизни в Греции, при мудрости и ценностях глубокого старика, моя эмоциональность и чувствительность были все еще молодыми – вот эта дисгармония и стала моим самым страшным наказанием. Почему меня не заморозили в вечной жизни в возрасте шестидесяти лет, когда мои чувства уже притупились бы? Почему я не был заморожен одинаково во всем – и в разуме и в чувствах? Увы, на эмоциональном уровне я был увековечен в сорокалетнем возрасте – я был обречен чувствовать, испытывал потребность в любви и общении. Эту потребность мне было очень сложно реализовать, я все время пытался заглушить ее в себе, но не мог и сильно страдал от этого. Искреннее общение с людьми уже давно не приносило мне ничего, кроме досады; потребность в общении я кое-как заменял чтением и мысленным диалогом с давно ушедшими в небытие авторами и философами.

С потребностью в любви было еще сложнее – очень редко находились женщины, к которым я был способен испытать чувства. За сто восемьдесят лет моей жизни в Греции я любил, может быть, всего два или три раза, и, к сожалению, не так сильно и глубоко, как любил в Армении Хасмик. Но в этих нескольких случаях я по-настоящему влюблялся, вопреки себе, вопреки своей отстраненности и мудрости; иногда я даже терял голову и всякий раз был безмерно счастлив этому. Ведь если я живу, то на мою долю должны выпадать не только тоска и страдание, а и немножко человеческого счастья. Все это были свежие, искренние чувства к весьма неординарным и даже поразительным, с моей точки зрения, женщинам. Вместе с тем, более, чем что-либо иное, я испытывал к этим женщинам участие и желание уберечь их – мне казалось, что такие изумительные и совершенно беззащитные существа заслуживают в этом мире гораздо большего, чем то, чему они предоставлены сейчас. Думаю, что из всех видов любви, мне к тому времени был доступен уже лишь этот один – любовь из сострадания и стремления сберечь уникальное. Одна из этих женщин ненавидела меня – знала, что я влюблен в нее и счастлив в ее присутствии, принимала мою помощь и заботу, флиртовала со мной, навещала меня, когда я пропадал, и при этом ненавидела.

На другой, Лидии, я женился и жил семьей, недолго, но вполне счастливо; у нее было трое детей от первого мужа, а мне она родила еще одного сына. Лидия была вдовой военачальника, хилиарха греческой когорты в войске Деция, противостоявшего в 248 году в Паннонии ордам готов. Она сильно хромала из-за рассечения левой ступни, которое она получила в бою, где погиб ее муж. Она тогда приехала в войско всего на три дня, чтобы навестить мужа, и чудом осталась жива при внезапном нападении варваров; римляне отбили атаку, но вернулась она в Афины уже вдовой. Старший сын Лидии был моим учеником в гимнасии в Пирее, одним из лучших на моей памяти; он вечно приходил на занятия в грязной, запятнанной тунике, был голодным и неухоженным, но при этом удивительно чувствительным и проницательным юношей с выдающимися способностями к языкам. Я познакомился с его матерью, когда, в один из дней, проводил его домой из гимнасия, так как он заболел и плохо держался на ногах. Дом его оказался мансардой, соединенной с голубятней – его мать, вместе со всеми тремя сыновьями, как выяснилось, разводила голубей. Мы тогда прождали два часа в компании вездесущих птиц, пока Лидия и два ее младших сына не вернулись из нижнего Пирейского маяка, где она служила смотрительницей. С ее увечной, хромой ногой, она ежедневно поднималась и спускалась по винтовой лестнице, выпускала с маяка почтовых голубей и принимала других с ответной почтой. Сыновья любили ее без памяти и во всем помогали ей. Ее, на мой взгляд, невозможно было не любить; мне казалось, что весь мир должен восхищаться ей – такая она была оторванная от реальности, отстраненная от земного, небесная, живущая полетом, птицами и ветром. Однако мир вовсе не восхищался ей – она жила впроголодь, еле сводила концы с концами; мизерной пенсии, выданной за заслуги мужа, хватало лишь на оплату гимнасия для ее сыновей. Ее мальчишкам нужна была забота и воспитание, они не готовили уроков, пропадая с матерью целыми вечерами на маяке; питались они в основном яйцами чаек, мидиями и другим подножным кормом; их одежда вечно была забрызгана каменным маслом, бочки с которым афинские солдаты поднимали раз в неделю на верхушку маяка. Я стал иногда проводить по вечерам время с ребятами в ее мансарде, пока она дежурила на маяке; вскоре я и сам стал частым посетителем маяка. В Лидии была та же отстраненность от мира, что и во мне; мы не вели с ней глубоких разговоров, но с упоением делили пополам дело ее жизни. Не думаю, что Лидия сильно любила меня, скорее она позволяла мне любить ее и очень дорожила моей заботой о детях. У нее было обостренное чувство благодарности – именно из-за него, как мне кажется, она родила мне сына, сама-то она вряд ли желала иметь еще одного ребенка. Она умерла через пятнадцать лет нашей совместной жизни – упала вниз с маяка и разбилась. Эти пятнадцать лет с Лидией живут в моей памяти как пятнадцать лет с небом, ветром, запахом каменного масла, и ночным морем, переливающимся огнями маяка. Лидия оставила меня с тремя мальчишками – старший к тому времени уже жил не с нами. Я любил их всех одинаково отстраненно и одинаково тепло, любил как только мог на тот момент, и со своим сыном возился не больше, чем с двумя старшими братьями. Все они пробуждали во мне воспоминания о моих прошлых детях и их судьбе; я знал все, что случится с моими мальчишками дальше и это знание отравляло мне жизнь. Не прошло, кажется, и нескольких мгновений, как все они выросли и начали жить самостоятельно; я, наученный горьким опытом, не собирался тесно опекать их в дальнейшем и вскоре перебрался на остров Миконос, подальше от черных туч недоверия и подозрений, которые уже давно начали сгущаться вокруг меня в Афинах.

Глава шестая. Боль.

В маленьких деревнях на Миконосе не было ни гимнасиев, ни библиотек; я быстро понял, что здесь никто ничему не учится и не желает знать ничего нового. Знание не являлось здесь ни предметом восхищения, ни причиной для зависти или ненависти – к нему скорее относились как к милому излишеству и забаве чудаков. Когда я рассказывал об идеях Платона, над моим рассказом смеялись так же весело и простодушно, как в Афинах смеялись над анекдотами о деревенской жизни. Местные пастухи и рыбаки, однако, выглядели гораздо более цельными и уверенными в себе людьми, чем утонченные афиняне, и ценили они не знание, а совсем другое. Я был совершенно нелеп на Миконосе со своей философией и языками, и поначалу не мог найти себе применения. Я много плавал в здешнем восхитительном лазурном море, утыканном бесконечными скалами и утесами, а также вспомнил свое давнее увлечение вырезанием деревянных игрушек; древесина местных оливковых деревьев, твердая и прочная, наилучшим образом подходила для этого занятия. Я поставил себе задачу как можно точнее повторить в дереве статуэтку моей серебряной цапли, и какое-то время был одержим этой идеей; все мое скромное жилище было в то время доверху заставлено моими поделками. Я проводил много времени за рыбной ловлей, вялением и копчением рыбы, и старался выполнять все действия внимательно и сосредоточенно, чтобы не думать и не вспоминать ни о чем другом. Со временем я стал как будто чувствовать и перенимать здешний растворенный в природе дух; я привык к медленному, однообразному ритму жизни. Привезенные мной сюда книги и содержащиеся в них идеи иногда вдруг казались мне действительно смешными и ничтожными по сравнению с тысячелетним укладом жизни, праздниками общины, ежедневным простым трудом, который здешние люди выполняли с достоинством и осанкой. В каждом месте своя правда, свой способ жизни, выработанный веками; уверенность местных жителей в своем пути, естественная и настоящая, неизбежно передается любому приезжему, перековывает его на местный лад. Такое у меня было чувство на Миконосе, и я вспоминал, с трепетом в душе, что уже испытывал нечто подобное давным давно в армянских деревнях – там тоже было свое, ни на что не похожее восприятие мира, которое казалось единственно правильным.

Ничем не заниматься здесь, на Миконосе, было гораздо легче, чем предаваться праздности в Афинах – там безделье давило на меня, отравляло мне жизнь, было неестественным и порочным. Здесь же оно означало невмешательство в окружающий мир; я пришел к выводу, что именно в подобном месте мне стоит коротать вечность, а вовсе не в городах, где все к чему-то стремятся, чего-то добиваются, учатся и умнеют. Я понял важнейшую вещь – здесь, на Миконосе, нет суеты! Именно поэтому я чувствовал себя лучше здесь, хотя и не был ничем особо занят и не приносил никому пользу. На Миконосе я еще раз с горечью убедился в том, что все наше знание, цивилизация, прогресс – не что иное, как суета сует.

Однако, с течением времени, бесцельный образ жизни стал медленно, но верно тяготить меня; собственная невостребованность выходила на первый план в моей душе. Я начал с досадой осознавать, что жить так бесконечно все-таки не смогу – что поделаешь – я уже был безнадежно испорчен этой самой цивилизацией и суетой; несмотря на все мое отстранение от мира, внутренне переродиться в истинного рыбака или пастуха мне было не под силу. Я твердо запомнил для себя, что когда-нибудь вернусь сюда на пару десятилетий, если городская жизнь доведет меня до отчаяния. В 285 году, после двух лет жизни на Миконосе, я отплыл на маленьком торговом судне в Афины, чтобы проведать детей и затем направиться в Рим, где Диокл, по слухам, начинал восстанавливать порядок и где всегда были в цене древние знания.

В период моей жизни в Афинах ослабленная Римская империя не слишком докучала греческим городам, но она и не защищала нас, и Афины периодически подвергались морским набегам германских варваров. Вандалы и грутунги еще в начале третьего века освоили мореплавание и наводили страх на наши суда в Эгейском море, но что гораздо хуже – они иногда собирались в огромные флотилии из десятков кораблей и осаждали наши города, порой разоряя их дотла. Однажды, кажется, в середине шестидесятых, мы с Лидией и детьми две недели прятались в горах, пока готы бесчинствовали в Афинах; римляне тогда пришли к нам на помощь слишком поздно и город после этого еще два года заново отстраивался и зализывал раны. В семидесятые, когда Аврелиан отбросил готов на север и сжег большинство их кораблей, морские набеги почти прекратились. Однако плавание между островами Эгейского моря все еще не было полностью безопасным; большие торговые суда часто нанимали для сопровождения военные корабли.

Увы, нашему маленькому судну, шедшему без охраны в 285 году из Миконоса в Афины, не повезло – мы наткнулись на полпути на корабль варваров и были взяты в плен. Готы приказали нам плыть к Геллеспонту и там высадили нас в какой-то деревне, забрав наш корабль. Все мы были вскоре проданы в рабство; три недели нас гнали, закованных цепью, по пыльным фракийским степям, далее через всю Дакию, на северо-запад, во владения германцев. Я вместе с двумя товарищами оказался в местечке под названием Будоригум; мы присоединились к рабам местного князя, сооружавшим укрепления вокруг этой деревни. Десять лет я провел в этом отвратительном месте, копаясь с утра до ночи в болотистой, влажной почве, воздвигая земляные валы – лучшее из заграждений, известных местным варварам. Готские племена находились здесь в состоянии вечной вражды друг с другом и объединялись только для грабительских походов на юг, в Римскую империю. Холодные, снежные зимы в одних лохмотьях, удушливое лето с лихорадкой и гнилой едой, смрадный воздух болот – вот что было настоящим испытанием в плену для нас, греков, привыкших к совсем другому климату. Через год моих товарищей из Миконоса уже не было в живых; я начал потихоньку общаться с другими рабами на местном наречии. Сам физический труд не доставлял мне особых страданий, даже наоборот, помогал отрешиться от себя, от дум, от воспоминаний о прошлом и страха перед неизбежным будущим. Лишь побои, частые и жестокие, в дополнение к ужасному климату, делали жизнь время от времени невыносимой; готы, в своей необъяснимой дикости, мало заботились о жизни рабов, несмотря на то, что те доставались им нелегко, в рискованных военных походах. Хотя тело мое в конце концов и заживало благополучно после побоев, но болело оно при этом очень долго и мучительно; боль была доступна мне наравне со всеми людьми – за это я особенно проклинал тогда свою судьбу. Готы вели поистине воинственный образ жизни; цивилизованная суета наших греческих полисов казалась мне детской игрой по сравнению с местными братоубийственными усобицами – беспощадной и бессмысленной суетой варваров. Впрочем, я имел возможность поразмыслить об этом в лишь те редкие моменты, когда сознание мое поднималось из мрака и ум внезапно прочищался – в драгоценные минуты отдыха и хорошего самочувствия.

В 295 году наш князь отобрал лучших рабов для сопровождения его в путешествии в Дакию; я был в их числе и мы сообща разработали несколько планов побега. Судьба, однако, сама благоволила нам и все свершилось без нашего участия – нас отбили римляне во внезапной стычке; я смог доказать свою бывшую принадлежность к империи и снова оказался на свободе. Где-то в уголке моего сердца до сих пор хранится это пронзительное чувство внезапно обрушившейся на меня свободы, и когда я вспоминаю те далекие дни, это чувство выбирается из своего уголка и вновь охватывает меня, заставляя судорожно ловить ртом воздух. Все мы, проведя в рабстве и подневольном труде с неизменной лопатой в руках долгие годы и мечтая о свободе, даже не представляли тогда, до какой степени мы уже забыли, что это такое – свобода и как в ней живут; мы, на самом деле, были совершенно беззащитны перед ней, точно также, как беспомощна и беззащитна на воле ущербная собака, прежде всегда сидевшая на цепи и регулярно битая своим хозяином. Когда я вдруг оказался предоставленным самому себе, то был в полнейшем ошеломлении и ужасе перед огромным как небо свободным временем, перед необходимостью самому принимать решения – могу ли я сесть на придорожный камень, куда пойти в следующую минуту, где добыть еду, как дотянуть до ночи, чем вообще заполнить время. Свобода разрывала меня на части, я чувствовал себя выброшенным на дорогу хомутом, который не может жить без своей упряжи. Глаза мои застилала пелена, сквозь которую была видна лишь лопата, руки чесались и ныли от ее отсутствия. В прострации шатался я по селению, в котором римляне вытолкали меня взашей на улицу, поздравив с освобождением и снабдив карманными деньгами. Помню, как желудок отторгал вкусную свежую пищу местных трактиров, как мне до страсти хотелось привычного гнилого хлеба, как не помогали советы напиться, потому что брага сразу же вызывала рвоту. Лихорадочно пытаясь унять зуд в ладонях, я обламывал ветки и вертел их в руках; наконец я увидел лопату в чьем-то дворе, перелез туда и принялся копать. Я копал, копал и копал, меня пытались остановить, но я копал и в конце концов подрядился две недели разрыхлять местные огороды; мне что-то предлагали, о чем-то договаривались, а я кивал, соглашался и лишь покрепче сжимал в руках лопату, чтобы не отняли.

Теперь я понимаю, что, несмотря на мой огромный, сверхчеловеческий жизненный опыт, я вел себя тогда, как обычный человек; весь мой опыт и знания как будто погрузились во тьму, их не было со мной. Но постепенно, день за днем, сознание свободного человека возвращалось ко мне; отлично помню, как я сам, без приказания, по вдруг родившемуся порыву воли, прошел на кухню и налил себе из ведра чашку только что надоенного козьего молока. Я сел на корточки в углу, лицом к стене, сгорбился и съежился, закрывая чашку от посторонних глаз; я пил торопливо и страшно боялся, что сейчас придут и изобьют меня. Но вдруг какое-то озарение подсказало мне, что нет, никто уже не придет и не изобьет, и я вышел из угла, сел на скамью и долго плакал слезами облегчения, осознавая, что выздоравливаю, что у меня получится жить без лопаты, жить не рабом.