Мальчик, которого растили как собаку

Во время моей работы с мальчиками из исправительного центра я продолжал изучать развитие связанных со стрессом нейротрансмиттерных систем в лаборатории. Теперь я рассматривал не только адреналин и норадреналин, но и другие сходные системы с использованием серотонина, дофамина и эндогенных опиатов, известных как энкефалины и эндорфины. Серотонин, вероятно, самый знаменитый нейромедиатор, метаболизм которого – мишень для воздействия таких антидепрессантов, как прозак и золофт. Дофамин известен как нейротрансмиттер, связанный с ощущением удовольствия и мотивации, он вызывает «кайф» от наркотиков вроде кокаина и амфетамина. Эндогенные опиаты – это натуральные обезболивающие вещества, вырабатываемые в мозге и подверженные воздействию героина, морфина и других похожих наркотиков. Все эти химические вещества играют важную роль в реакции на стресс: адреналин и норадреналин готовят организм к бою или к бегству, а дофамин создает ощущение компетентности и способности достигать поставленных целей. Действие серотонина труднее поддается описанию, но опиаты смягчают, притупляют и уменьшают любую боль, связанную с реакциями на стресс и угрозу.

После того, как я осознал, что проблемы Тины, связанные с вниманием и повышенной импульсивностью, имели непосредственное отношение к перевозбужденной системе стрессовой реакции, я пришел к выводу, что медицинские препараты для успокоения стрессовой системы могут помочь другим людям, похожим на нее. Клонидин, старый и в целом безопасныей препарат, давно использовался для лечения людей, артериальное давление которых обычно было нормальным, но резко повышалось до гипертонического уровня под воздействием стресса. Это лекарство помогало успокаивать такую нервную реакцию. Предварительное исследование с использованием препарата показало, что он также помогает уменьшать связанные с ПТСР симптомы гипервозбуждения у взрослых ветеранов боевых действий. Зная о том, что физические реакции многих мальчиков в исправительном центре согласовывались с признаками чрезмерно возбудимой и чувствительной стрессовой системы, я решил испытать на них действие клонидина с разрешения их попечителей.

Для многих мальчиков это оказалось эффективным. Через несколько недель приема лекарства частота сердцебиения в состоянии покоя пришла в норму, а качество сна улучшилось. Внимание детей стало более сосредоточенным, а импульсивность уменьшилась. Более того, оценки мальчиков стали улучшаться, как и уровень их общения друг с другом[19]. Разумеется, меня это не удивляло. Уменьшая гиперактивность стрессовой системы, клонидин позволял мальчикам меньше отвлекаться на угрожающие сигналы. Это помогало им уделять больше внимания учебным материалам и повседневным ситуациям, улучшать школьную успеваемость и навыки общения (подробнее – см. рис. 3 в приложении).

Я объяснил все это Стэну Уолкеру после того, как получил от него письмо. К моему удивлению, он отозвал свои претензии и попросил меня прислать ему больше информации о детской травме. К сожалению, в то время было мало специальной литературы на эту тему. Я отправил ему несколько ранних статей и свои письменные соображения по этому поводу. С тех пор он больше не связывался со мной.

На следующий день после разговора со Стэном, готовясь ко встрече с Сэнди, я пытался представить сцену преступления ее глазами. Девять месяцев назад ее обнаружили всю в крови, бессвязно хнычущую рядом с обнаженным телом убитой матери. В то время ей еще не исполнилось четырех лет. Как она могла жить день за днем с такими ужасными образами в своей памяти? Как я мог подготовить ее к даче свидетельских показаний и к напряженному перекрестному допросу, который оказывается тяжелым и пугающим переживанием даже для взрослых людей? Каким человеком окажется Сэнди?

Я также задавался вопросом, как она справилась с этим в психологическом отношении. Способен ли собственный разум защитить ее от болезненных переживаний? И как любой здравомыслящий человек, не говоря уже о тех, кто прошел подготовку для обращения с трудными детьми, мог не понимать, что она нуждается в помощи после того, что ей довелось пережить?

К сожалению, преобладавшее мнение о детской травме в то время – и оно в значительной мере сохраняется до сих пор – сводилось к «психической устойчивости» и «быстрой восстанавливаемости» детей. Я помню, как посетил место убийства вместе с коллегой, который организовал «группу травматического реагирования» с целью оказывать помощь первым свидетелям преступлений и трагических происшествий. Полицейские, врачи «Скорой помощи» и пожарные часто видят ужасные сцены смерти, увечья и разрушения; разумеется, это тяжело сказывается на их психике. Мой коллега по праву гордился службой, которую он организовал для помощи таким профессионалам. Когда мы шли по дому, где кровь жертвы пропитала диван и была разбрызгана по стенам, я заметил трех маленьких детей, стоявших в углу, словно зомби.

– А как быть с детьми? – спросил я и кивнул в сторону трех свидетелей, тоже забрызганных кровью. Он посмотрел на них, немного подумал и ответил:

– Дети отличаются психической устойчивостью; с ними все будет в порядке.

Я согласно кивнул, поскольку был еще молод и уважительно относился к мнению старших, но мое сердце разрывалось от жалости.

Так или иначе, дети более уязвимы для психических травм, чем взрослые люди. Я знал об этом по работе Сеймура Ливайна и десятков других специалистов. Психическая устойчивость достигается воспитанием, а не является врожденным качеством. Развивающийся мозг наиболее податлив и чувствителен к переживаниям (как хорошим, так и дурным) на раннем этапе жизни. (Именно поэтому в детстве мы так легко и быстро учим иностранные языки, усваиваем нюансы общения, моторные навыки и массу других вещей. И потому мы говорим о «формирующем опыте».) Дети становятся психически устойчивыми в результате чередования стрессовых переживаний и заботы близких людей (подробнее об этом мы поговорим далее). Поэтому влияние психической травмы в раннем детстве оказывается таким глубоким. Последствия не всегда бывают видны невооруженным глазом, но если вы знаете, что могут делать с детьми подобные травмы, то, к сожалению, начинаете повсюду замечать их следы.

В то время моя лаборатория занималась изучением нейробиологических механизмов, связанных с психической устойчивостью и уязвимостью перед стрессом. Мы исследовали необычные, но очень важные виды воздействия наркотических препаратов на системы мозга, которые я изучал ранее. Эти эффекты называются сенсибилизацией и сопротивляемостью и имеют огромное значение для понимания человеческого разума и его реакции на травмирующий опыт.

При сенсибилизации последовательность внешних стимулов вызывает повышенную чувствительность к будущим стимулам того же рода. Это наблюдалось у ветеранов войны во Вьетнаме и у крыс, которые были генетически настроены на обостренную чувствительность к стрессу или же стали такими в результате переживаний в раннем возрасте. Когда мозг становится сенсибилизированным, даже минимальные стрессовые сигналы могут провоцировать острую реакцию. С другой стороны, сопротивляемость со временем притупляет реакцию на стрессовый опыт. Оба фактора имеют важное значение для функционирования памяти: если мы не вырабатываем стойкость (сопротивляемость) к знакомым переживаниям, то они всегда будут казаться новыми и потенциально ошеломительными. Тогда мозг может исчерпать свой запас емкости, подобно старому компьютеру. Сходным образом, если мы не становимся чувствительными к определенным вещам, то не можем улучшить качество своей реакции на них.

Любопытно, что оба эффекта могут быть достигнуты с помощью одинаковой дозировки одного и того же наркотика, но получаются совершенно разные результаты при разном порядке его употребления[20]. К примеру, если крысе или человеку дают мелкие, но частые дозы кокаина или героина, которые воздействуют на дофаминовую и опиатную системы мозга, то наркотик начинает утрачивать свою «силу». Это часть того, что происходит в процессе привыкания: наркоман увеличивает сопротивляемость, или стойкость к воздействию наркотика, и нуждается в большей дозе, чтобы получить «кайф». Но если давать животному такое же ежедневное количество наркотика, но крупными и нечастыми дозами, то он фактически «набирает силу». Доза, вызывавшая слабую реакцию в течение первого дня, может оказать глубокое и продолжительное воздействие на четырнадцатый день. Сенсибилизация к наркотику в некоторых случаях может приводить к припадкам и даже к смерти. Этот феномен может пролить свет на «передозировки» наркотиков, которые невозможно объяснить иным образом. Как ни грустно для наркоманов, их болезненное пристрастие формирует схемы приема, которые вызывают сопротивляемость, а не желаемый «кайф», но одновременно и сенсибилизацию к нежелательным побочным эффектам вроде паранойи.

Что более важно для нас, устойчивость к стрессу или уязвимость перед ним зависит от сопротивляемости или сенсибилизации нервной системы человека на основе предыдущего опыта. Эти эффекты помогают лучше объяснить разницу между стрессом и психической травмой, а это необходимо для понимания таких детей, как Тина и Сэнди. К примеру, принцип «пользуйся, или потеряешь», который иногда можно слышать в спортзале, имеет веские основания. Неактивные мышцы становятся вялыми и слабыми, активные укрепляются и набирают силу. Этот принцип еще называется «зависимостью от использования». Сходным образом, чем чаще активируется нейронная система мозга, тем больше синаптических связей она будет создавать или сохранять.

Такие изменения – своеобразная мышечная память – происходят благодаря упорядоченной многократной активности, посылающей сигнал мышечным клеткам «вы работаете на этом уровне», чтобы они могли производить молекулярную перестройку для облегчения данной работы. Но если вы сгибаете руки с шестикилограммовыми гантелями 30 раз в день через случайные интервалы, то мышцы получают непоследовательные сигналы, которых недостаточно для того, чтобы они росли и становились сильнее. Точно такая же последовательность, но в заданном порядке и в определенные сроки, приведет к гораздо лучшему результату. Для создания эффективной «памяти» и увеличения силы упражнение должно быть последовательным и многократным.

То же самое происходит с нейронами в человеческом мозге. Последовательность жизненного опыта имеет значение. Ни одна другая ткань на клеточном уровне так хорошо не приспособлена к переменам в ответ на последовательные и многократные сигналы. Нейроны как будто специально предназначены для этой цели. Такой молекулярный «дар свыше» обеспечивает нашу память. Он создает синаптические связи, которые позволяют нам есть, печатать, заниматься любовью, играть в баскетбол и делать все остальное, на что способны человеческие существа. Эти сложные взаимосвязанные сети обеспечивают работу мозга.

Но заставляя мышцы мозга усиленно работать, мы неизбежно напрягаем их, то есть подвергаем «стрессу». Биологические системы существуют в равновесии. Для нормального функционирования они должны оставаться в определенном диапазоне текущей активности, и мозг отвечает за сохранение этого жизненно необходимого равновесия. В сущности, любое переживание является стрессовым фактором; воздействие на систему подвергает ее стрессу. К примеру, после физических упражнений вы испытываете жажду, потому что мозг пытается заставить вас возместить потерю жидкости. Сходным образом, когда ребенок заучивает новое слово, кора его мозга подвергается крошечному стрессу, требующему многократной стимуляции для создания четкого воспоминания. Без него система не знала бы о существовании новых вещей, на которые нужно обращать внимание. Иными словами, стресс – это не всегда плохо.

Действительно, умеренный, предсказуемый и упорядоченный стресс делает систему более сильной и функциональной. Сильные мышцы в настоящем подвергались умеренному стрессу в прошлом. То же самое справедливо для систем стрессовой реакции нашего мозга. С помощью умеренной и предсказуемой нагрузки системы реакции на стресс развивают нормальную активность. Это обеспечивает более гибкий и устойчивый ответ на переживания. Более мощная система стрессовой реакции в настоящем – та, что подвергалась умеренной и систематической нагрузке в прошлом.

Но это еще не все. Если вы попытаетесь сделать жим лежа со штангой весом 90 килограммов во время первого визита в спортзал, то даже если вам удастся поднять штангу, это не поможет укрепить мышцы. Скорее наоборот: вы порвете их и причините себе вред. Порядок и интенсивность упражнений имеют определяющее значение. Если система перегружена и работает на пределе своих возможностей, это приводит к глубокому нарушению, дезорганизации и дисфункции независимо от того, перенапрягаете ли вы мышцы спины в спортзале или нейронные системы мозга сталкиваются с травматической стрессовой нагрузкой.

Это также означает, что в результате укрепляющего эффекта стрессовая нагрузка, которая может быть травмирующей для одного человека, покажется незначительной для другого. Бодибилдер может поднимать тяжести, которые неподготовленные люди не могут даже сдвинуть с места. Также мозг одних людей может справиться с травмирующими событиями, которые превращают других в инвалидов. Контекст, расчет времени и реакция окружающих – все это имеет большое значение. Смерть матери – гораздо более тяжелая утрата для двухлетнего ребенка, чем для пятидесятилетнего женатого мужчины, у которого есть собственные дети.

В случае Тины и детей из исправительного центра травматический опыт значительно превосходил способность молодых организмов сопротивляться стрессу. Вместо умеренной, предсказуемой и в конечном счете укрепляющей активизации их стрессовых систем они испытали непредсказуемую, продолжительную и экстремальную стрессовую нагрузку, глубоко повлиявшую на их жизнь. Я не без оснований полагал, что то же самое относится и к Сэнди.

Перед встречей с Сэнди я постарался как можно больше узнать о ее жизни. Я поговорил с членами ее тогдашней приемной семьи, с сотрудником патронажной службы и даже с дальними родственниками. Я узнал, что она испытывает проблемы со сном и повышенную тревожность. Мне сообщили о ее обостренной реакции на тревожные стимулы. Точно так же, как ветераны войны во Вьетнаме, с которыми я работал, она вздрагивала при малейшем неожиданном шуме. Сэнди также эпизодически испытывала «грезы наяву», и ее было чрезвычайно трудно привести в нормальное состояние. Врач, который осмотрел бы девочку, не зная ее историю, мог бы диагностировать у нее абсансную эпилепсию или легкую шизофрению. До разума Сэнди было трудно достучаться во время таких эпизодов.

Я также узнал, что у Сэнди иногда случались вспышки агрессивного и буйного поведения. Члены приемной семьи не могли определить никакой закономерности в проявлении этих вспышек и затруднялись объяснить их причину. Кроме того, они сообщили о других видах «странного» поведения. Например, Сэнди не хотела пользоваться столовыми приборами. Неудивительно, что она особенно боялась ножей. Также девочка отказывалась пить молоко и даже смотреть на молочные бутылки. Когда раздавался звонок в дверь, она пряталась, как спугнутая кошка, иногда так искусно, что приемные родители по 20 минут разыскивали ее. Иногда она также забиралась под кровать, под диван или в шкафчик под кухонной раковиной, свернувшись в клубок и заливаясь слезами.

Вот и все, что можно сказать о «психической устойчивости» детей. Ответ Сэнди на испуг свидетельствовал о том, что ее системы реакции на стресс были сенсибилизированы. Любой тревожный сигнал погружал ее в болезненные воспоминания о той ужасной ночи. Мне нужно было получить представление о том, выработала ли она какой-то механизм сопротивления стрессу. В какой-то момент нашей первой встречи я собирался немного прозондировать ее память и посмотреть на реакцию. Я утешал себя мыслью о том, что небольшая боль сейчас поможет ей защититься от более сильной боли впоследствии, и возможно, даже начнет процесс исцеления.

Я впервые встретился с Сэнди в маленькой комнате, в обстановке типичного государственного учреждения. Оно было обставлено в «дружелюбном для детей» стиле, с миниатюрной мебелью, игрушками, фломастерами, книжками-раскрасками и бумагой для рисования. На стенах изображены рисунки персонажей из мультфильмов, но кафельный пол и бетонные поверхности говорили сами за себя. Когда я вошел, Сэнди сидела на полу в окружении нескольких кукол. Она что-то раскрашивала. Как и при первой встрече с Тиной, меня поразило, какой маленькой она была. У нее были огромные, влажные карие глаза и длинные, густые кудрявые волосы. На шее с обеих сторон виднелись шрамы, тянувшиеся от ушей до середины горла. Однако они оказались менее заметными, чем я ожидал; пластические хирурги проделали хорошую работу. Я вошел в комнату вместе со Стэном, и она замерла на месте, уставившись на меня.

Стэн представил меня.

– Сэнди, это доктор, о котором я тебе рассказывал. Он собирается поговорить с тобой, хорошо?

Девочка не сдвинулась ни на миллиметр. Беспокойное выражение лица ничуть не изменилось. Стэн посмотрел на нее, потом на меня, широко улыбнулся и произнес жизнерадостным тоном воспитательницы из детского сада:

– Хорошо, очень хорошо! Теперь я оставлю вас вдвоем!

Когда он выходил из комнаты, я посмотрел на него, как на идиота, изумленный тем, что он не заметил отсутствие реакции Сэнди на его вопрос. Я снова взглянул на Сэнди, и ее лицо в точности повторило выражение моего. Я покачал головой, пожал плечами и слабо улыбнулся. Она зеркально повторила мою улыбку.

Ага, есть контакт! Мне показалось, что это хорошее начало. Нужно было только удержать достигнутое. Я понимал, что если направлюсь к этой крошке (а я очень крупный мужчина), то ее сенсибилизированная тревожная реакция окажется совершенно непредсказуемой. Обстановка и так достаточно незнакома для нее: новое место, новая ситуация, новые взрослые люди. Мне же было нужно, чтобы она оставалась как можно более спокойной.

– Мне тоже хочется порисовать, – сказал я, не глядя на нее. Я хотел быть максимально предсказуемым, чтобы она шаг за шагом понимала каждый мой поступок. Никаких резких движений. «Сделай себя поменьше, – подумал я, – опустись на пол. Не смотри на нее, медленно двигай руками, когда начнешь раскрашивать». Я опустился на пол в нескольких футах от нее и постарался сделать тон моего голоса как можно спокойнее и приятнее.

– Мне нравится красный цвет, так что это будет красный автомобиль, – сказал я, указывая на картинку в книжке-раскраске.

Сэнди внимательно следила за моим лицом, руками и медленными движениями. Она лишь отчасти прислушивалась к словам. Эта маленькая девочка недаром была подозрительной. Довольно долго я раскрашивал рисунок один, стараясь держаться непринужденно и дружелюбно, но не панибратски, как это делал Стэн, пытаясь замаскировать свое беспокойство. В конце концов, Сэнди нарушила ритм, придвинувшись ко мне, и молча предложила воспользоваться другим фломастером. Я подчинился. Когда она приблизилась ко мне, я перестал разговаривать. Несколько минут мы вместе раскрашивали картинки в полной тишине.

Мне предстояло спросить, что с ней случилось, но я ощущал, что она понимает причину моего появления здесь. Сэнди знала, что мне известно то, что знает она. Все взрослые люди в ее «новой» жизни рано или поздно возвращались к той ночи.

– Что случилось с твоей шеей? – спросил я и указал на два шрама. Она вела себя так, как будто не слышала меня. Выражение ее лица не изменилось, как и скорость, с которой она водила карандашом по бумаге.

Я повторил вопрос, и она замерла. Раскрашивание прекратилось. Сэнди уставилась в пространство немигающим взглядом. Я снова повторил вопрос. Девочка взяла фломастер и обвела свою аккуратно раскрашенную картинку, но не ответила.

Тогда я спросил еще раз. Мне было это ненавистно. Я понимал, что подталкиваю ее к болезненным воспоминаниям.

Сэнди встала, схватила плюшевого кролика за уши и резко провела фломастером по его горлу. Полосуя игрушку фломастером, она повторяла: «Это ради твоего блага, детка», – снова и снова, как в записи. Потом она швырнула игрушку на пол, подбежала к батарее, забралась под подоконник и стала прыгать под ним. Она не откликалась на мои призывы быть осторожнее. Встревоженный тем, что она может удариться, я встал и поймал ее в прыжке. Сэнди буквально растаяла у меня на руках, и мы посидели вместе еще несколько минут. Ее лихорадочное дыхание замедлилось и почти прекратилось.

А потом медленным, безжизненным и монотонным голосом Сэнди рассказала мне о том, что произошло той ночью.

Знакомый матери пришел в их квартиру. Он позвонил в дверь, и женщина впустила его.

– Мама кричала, а плохой дядя делал ей больно, – сказала она. – Мне нужно было убить его.

– Когда я вышла из своей комнаты, мама спала, а потом он порезал меня, – продолжала девочка. – Он сказал: «Это ради твоего блага, детка».

Убийца дважды ударил Сэнди ножом по горлу. Она сразу же потеряла сознание. Позже, когда очнулась, она попыталась «разбудить» свою мать. Сэнди взяла молоко из холодильника и захлебнулась, сделав глоток. Молоко вытекло через разрез в горле. Она пыталась напоить свою мать, но «та не хотела пить», как сказала Сэнди. Она несколько часов бродила по квартире, пока не пришли люди. Один из родственников, встревоженный тем, что мать Сэнди не отвечает на звонки, приехал и обнаружил кровавый ужас.

Ближе к концу нашей беседы я был уверен, что свидетельские показания станут разрушительными для психики Сэнди. Она нуждалась в помощи, и, если ей предстояло выступать в суде, девочке было необходимо больше времени на подготовку. Как выяснилось, Стэн добился успеха и сумел отложить судебные слушания.

– Вы можете провести терапию? – спросил он.

Конечно. Я не мог ответить отказом.

Образы, описанные Сэнди, пылали в моем сознании: трехлетний ребенок с перерезанным горлом плачет, пытается утешить мертвую мать и одновременно найти утешение у ее холодного, связанного и окровавленного тела. Какой беспомощной, растерянной и испуганной она себя чувствовала! Симптомы Сэнди – отсутствующее выражение лица, реакция уклонения, нежелание отвечать на вопросы, специфические страхи – стали защитными механизмами, сформированными мозгом для сдерживания травматических переживаний. Понимание этих механизмов было жизненно важным для того, чтобы помочь Сэнди и другим детям, похожим на нее.

Даже в утробе и сразу после рождения мозг человека ежесекундно обрабатывает безостановочный поток входящей информации от органов чувств. Зрение, слух, вкус, обоняние и осязание – вся необработанная сенсорная информация от этих ощущений поступает в нижние отделы мозга, в которых начинается многоэтапный процесс сортировки, сравнения с ранее установленными шаблонами, а при необходимости – подготовка к действию.

В большинстве случаев совокупность входящих сигналов выглядит настолько знакомой, безопасной и соответствующей глубоко усвоенным образцам, что мозг практически игнорирует их. Эта разновидность сопротивления называется привыканием.

Мы совершенно не обращаем внимания на знакомые схемы в привычном контексте и забываем значительную часть прожитых дней, в течение которых занимаемся обыденными делами, вроде чистки зубов или одевания.

Однако мы запоминаем вещи, если привычные события происходят за пределами знакомого контекста. К примеру, вы находитесь в туристической поездке и чистите зубы на восходе солнца. Красота момента так захватывает дух, что вы запоминаете это, как уникальное событие. Радость и удовольствие от восхода солнца в данном случае накладываются на привычный шаблон чистки зубов и делают эту процедуру более яркой и памятной.

Сходным образом, если человек чистит зубы, когда землетрясение разрушает его дом, эти события могут навсегда остаться взаимосвязанными в его памяти. Негативные эмоции часто делают вещи более запоминающимися, чем позитивные, поскольку они связаны с угрозой, и необходимость по возможности избегать таких ситуаций в будущем часто бывает критичной для выживания. К примеру, мышь, которая не учится избегать кошачьего запаха после одного угрожающего случая, едва ли произведет на свет обильное потомство. Однако в конечном счете такие ассоциации могут быть источником болезненных симптомов, связанных с травмой. Для выжившего после землетрясения, случившегося, когда он чистил зубы, зубная щетка может стать символом страха и отчаяния.

В случае Сэнди молоко, которое когда-то ассоциировалось с материнской заботой и питанием, превратилось в коварную жидкость, которая пролилась из горла и от которой «отказалась» ее мертвая мать. Столовые приборы больше не использовались по назначению, но стали предметами для убийства и устрашения. А дверные звонки… что ж, с этого все началось: звонок в дверь возвестил о прибытии убийцы матери.

Обычные повседневные вещи стали тревожными сигналами, державшими Сэнди в состоянии непрерывного страха. Разумеется, это сбивало с толку ее приемных родителей и учителей, которые не знали подробностей случившегося и часто не сознавали, что вызывает странное поведение девочки. Они не могли понять, почему в один момент она может быть тихой и ласковой, а в следующий миг становится необузданно дерзкой и агрессивной. Ее вспышки казались никак не связанными с любым событием или взаимодействием. Однако кажущаяся непредсказуемость поведения Сэнди была вполне обоснованной. Собственный мозг пытался защитить ее на основе предыдущих знаний о мире.