Будни добровольца. В окопах Первой мировой

Зарядили, навели, выстрелили.

«Беглый огонь» означает, что через десять минут частота человеческого пульса удваивается. Сердце стучит уже не в груди, а в горле. Сперва пульс заставляет дрожать конечности. Затем они восстают против его команд, становятся подобны железу – частью большой машины. Шесть орудий. Одна батарея.

«Беглый огонь» означает, что спустя полчаса автоматического движения расчеты шести орудий расстегивают шинели. Что через час расчеты снимают шинели, расстегивают рубашки и засучивают рукава.

«Беглый огонь» означает, что через час в расчете у каждого номера на лице мертвенная бледность, по которой густой чернотой расходятся сажа и порох.

«Беглый огонь» означает, что солдаты пытаются что-то кричать друг другу, но вскоре эти попытки прекращаются. Если и прорывается какой-то крик, в нем скорее слышен рев животного.

«Беглый огонь» означает, что гнев человеческий переносится на орудия. Шесть металлических труб шесть раз за шестьдесят секунд изрыгают смерть. Вскоре они шипят белесым паром и потеют, как люди, работающие у станка. Машины обретают кровь: стволы горячи, как в лихорадке.

«Беглый огонь» означает, что лихорадка становится заразной. Лихорадка отравляет почву. Еще недавно земля здесь была покрыта первой зеленью. Спустя шестьдесят минут зелень вытоптана, истерзана, измельчена. На земле шестикратно по две глубокие раны, в которые безжалостно вкапываются артиллерийские колеса по шесть раз за шестьдесят секунд.

Зарядили, навели, выстрелили. Зарядили, навели, выстрелили.

19

Так уже полтора часа беглым огнем на двадцать шесть сто стреляет ПАП 1/96.

Так стреляют и все батареи на гребне высоты. Приказ о «беглом огне», должно быть, дошел до них всех. Выстрел за выстрелом – тяжелая артиллерия, выстрел за выстрелом – полевая артиллерия, прямиком по врагу.

Невозможно различить, отвечает ли он.

Вдруг Райзигер чувствует рядом словно бы чье-то горячее дыхание. Оно идет сверху? Хочется оглянуться, поискать источник, но времени на это нет. Беглым огнем, беглым огнем! Гельхорн обеспокоенно смотрит то направо, то налево. Снаряды? Растут кучи из пустых коробов. Но пока хватает.

В тот момент, когда из ствола резко вылетает дым, а орудие поднимается на дыбы, слева что-то трепещет в скоплении березок. Райзигер видит, как они одним пучком подлетают, вздымая корни к небесам. Ах вот оно что, враг стреляет в ответ! Снаряд лег метрах в десяти перед нами.

Пытается обратить на это внимание Гельхорна, но не выходит. Фон Шторк вдруг появляется рядом с ними и кричит голосом, в котором уже нет ничего человеческого:

– Прорвались! Огонь на тысячу восемьсот!

Прорвались? Тысячу восемьсот? Раздается пронзительный крик. И пока выставляют дистанцию на тысячу восемьсот, и пока канониры еще заряжают первую гранату на тысячу восемьсот, все видят, как лейтенант фон Шторк лежит, скрючившись, на земле, а его правая обмотка расползается. Поток крови пузырится из колена.

Беглым огнем!

– Но ведь надо помочь, – кричит Райзигер Гельхорну. Тот уже взял следующую гранату и запихнул ее в казенник. Давай, беглым!

Что еще такое опять? Два орудия на правом фланге внезапно изменили направление, сделав четверть оборота. Что это значит?

Голос кричит, непонятно чей и откуда:

– Противник справа по флангу! Бьет из пулеметов!

Гельхорн что, не слышит, как кричат? Райзигер пытается обратить его внимание, но видит, как к раненому лейтенанту подскакивает оберлейтенант Буссе. Хочет перевязать? О боже: он вскидывает руки, подпрыгивает, падает, дергаясь, на спину.

– Герр унтер-офицер…

– Беглым на тысячу восемьсот, давай, давай!

Беглым на тысячу восемьсот. Пушку уже так раздуло, что откат не срабатывает. После каждого выстрела Райзигеру и Хорсту приходится вручную откатывать раскаленный ствол.

В остальном все движения остаются машинальными. Беглым огнем!

Гельхорн наконец замечает лейтенанта. Тот уже совсем скорчился, прижав тулью фуражки к колену. Кровь течет медленнее. Буссе лежит так долго и уже не движется.

– Парни, батарея без офицера, – говорит Гельхорн.

Капитан, словно привидение, вдруг является на позиции.

На миг огонь приостанавливается. Все взгляды обращены к нему.

У него бледное, как мел, неподвижное лицо.

– Беглым!

Он идет от орудия к орудию.

– Беглым, ребята!

Гельхорну он говорит:

– Стреляй! На шестнадцать сто! Если противник уже там, пора подумать, как нам отсюда выбраться.

Беглым огнем.

После нескольких выстрелов слышится грохот, какого Райзигер прежде никогда не слышал.

Чувствует, как скатывается с сидушки.

Вдруг совсем темно.

Когда накатывает темнота, Райзигер грезит. Чувствует, что лежит в каком-то озере. Вода очень теплая. Но разве тут нельзя плавать? Ноги и руки вытянуты, но плыть не получается: его сдавливает каким-то грузом.

Волны озера громко бьют о берег.

Этот грохот волн всё жесточе, всё грознее! И вот, наконец, охватывает страх. Нужно плыть, иначе меня раздавит! Он выпячивает грудь и упирается локтями в дно озера.

Затем внезапно просыпается, открывая глаза. Слышит ужасные разрывы со всех сторон, чувствует над собой тяжесть.

Подняв глаза, он повсюду видит только острые искорки. Подняв глаза еще выше, видит, что орудие, развалившись, висит на одной оси над ним. Ствол раскурочен до неузнаваемости. В поисках товарищей он видит рядом Гельхорна без головы и Хорста с оторванными руками. Позади лежит его нога. Вот и всё. Он осторожно отталкивает от себя унтера и становится на колени. Смотрит направо. Два орудия ведут беглый огонь. Смотрит налево. Еще одно стреляет. Хочет встать. Но снова падает. Стиснув зубы, пробует во второй раз.

Капитан замечает его, подскакивает, говоря:

– Спускайся и ищи передки. Но, может быть, уже поздно. Батарея, беглым на девятьсот!

Райзигер бежит вниз с холма. Оторвавшись метров на сто от батареи, осознаёт, что совершенно бессмысленно пробиваться к передкам. Огромные дубы справа и слева от дороги срублены начисто, повсюду грохот, ломаются стволы. В небо летят фонтаны из огромных комьев земли. Куда ни глянь, кверху вырываются языки пламени.

Райзигер старается изо всех сил – лишь бы вперед. Ползет на животе от воронки к воронке. Прыгает, ныряя за стволы. Вскакивает, но лишь для того, чтоб снова проползти расстояние в несколько шагов.

Порой остается лежать и закрывает глаза: «Наконец бы уже ударило по мне!» – пока следующий взрыв не громыхает рядом с ним, заставляя гнать дальше.

И вот он у подножия холма. Слева ревет заградительная стена из разрывов, справа горят дома. «Может быть, – думает он, – там и найду эти передки». Держит правее. Снова ничком, вот так, задыхаясь, с черной пеленой в глазах, он понимает, что мысль о передках становится всё более навязчивой: надо добраться до них, иначе батарея пропала! Собирается с силами, падает. Опять встает. В следующий миг разрыв прямо сзади – его бросает вперед по воздуху. Шлепается черепом в воду.

Некоторое время лежит неподвижно. Так прохладнее, это хорошо. Напряжение спадает со лба. Внезапно становится ясно, кого он здесь ищет. Надо добраться до передков, иначе батарея пропала! Твердит это под нос. Поразительно – вот так разговаривать самому с собой. Разражается смехом. Потом встает, продолжая идти.

Вплотную под стенами горящих домов встречает вахмистра Холлерта, притиснувшегося к дымящейся стене. Бросается к нему, крича:

– Передки давай!

Холлерт напуган. Райзигер добавляет:

– Герр вахмистр, из третьего расчета все убиты, кроме меня!

Затем падает, слыша поблизости топот галопирующих лошадей и бряцание повозок.

20

Донесение главного штаб-врача д-ра Дюльберга в ПАП 96:

Вчера, 11 мая, в семь пятнадцать утра в деревне Фарбус обнаружил наводчика Адольфа Райзигера из 1/96. Личность по солдатской книжке и жетону.

Данные осмотра: шинель спереди порвана, в крови. На груди справа участок кровоподтека размером с ладонь, в области 3–8-го ребер. Пулевое отверстие отсутствует. Во рту и в носу запекшаяся кровь. Пульс слаб, частота сто тридцать. Без сознания.

Р. лежал перед горящим медпунктом, который был оставлен, т. к. сильный артогонь вынудил отступить из деревни. Я взял Р. на свою лошадь, но позже, т. к. моя лошадь была подстрелена, передал его проезжавшей сан. машине для доставки в полевой госпиталь.

21Рапорт 1/96 в полк:

Потери 11 мая:

Погибло: два офицера, три унтер-офицера, 11 солдат. Ранено: четыре человека. Пропало без вести: один.

22

Похоже, у противостоящего нам врага имеется в распоряжении всего несколько дивизий. Мы вчетверо сильнее, и у нас самая грозная артиллерия из тех, что когда-либо появлялись на поле боя. Сегодня речь уже не просто о том, чтобы произвести артналет или взять одну траншею. Речь о том, чтобы сокрушить врага. Посему надлежит атаковать его с величайшей жестокостью, преследовать его с беспримерно упорным ожесточением, не вспоминая ни об усталости, ни о голоде, ни о жажде, ни о страданиях. Ничто не будет считаться достигнутым, пока враг не будет окончательно разбит. Так пусть же все – офицеры, младшие чины и солдаты – будут осведомлены, что с того момента, когда отдан приказ о наступлении, и до окончательного успеха Отечество требует от нас всей смелости, всего напряжения сил и всех возможных жертв.

Командующий XXXIII армейским корпусом подп. генерал Петен

Глава четвертая

1

Наступила ночь.

Бой продолжается. Войска в тылу спугнуло с постоев. Солдаты шатаются по деревенским улицам, собираются кучками, примолкшие, унылые. Спать никто не собирается.

Горизонт весь в пылающих белесых разводах – вот оно, волшебство, обратившее всё вокруг в тупое мучение. Фон сцены, на которой играют призраки.

В иных деревнях зрители становятся актерами. Посыльные пробегают трусцой, с хриплыми криками огибая кучки любопытных, кричат во все стороны. И вот муравейник начинает гудеть.

«Приготовиться к выступлению!»

Приказ прежде всего предназначен пехоте. Даже малейший шепот сдавлен этим приказом. Ругаются только про себя. Молча идут в свои землянки, берут винтовки, патронташи, каски. Спустя пару минут роты построены. В безмолвии начинается выступление.

Молчаливы офицеры во главе колонн, молчат унтер-офицеры по правому краю, молчит вся собранная рать.

Иллюзий нет. Смысла нет, вообще никакого смысла даже представлять себе следующий час или тем более следующее утро. Из каждой тысячи человек, бредущих через дорогу, половина знает, что к утру их размолотят обстрелом и перебьют. Но об этом не думают. Команда «Рота, шагом марш!» освобождает от личной ответственности.

Вдали полыхает высота. Приказ гласит: ее нужно занять!

Вдали кричат их собратья. Приказ гласит: им нужно помочь.

Вверху на высоте прорвался противник. Приказ гласит: его нужно отбросить.

Приказ. Он – всё.

Тускло и уныло колонны карабкаются вверх, в каком-то полусне.

Смысл приказа яснеет, лишь когда попадаются идущие сверху встречные колонны.

Мимо мчится машина с развевающимся брезентом, по обе стороны – красные кресты. Множество машин: десять, двадцать подряд.

Машины осторожно протискиваются сквозь толпу.

Когда они скрываются, под одним из деревьев у дороги остается лежать безжизненное тело. Его оставили, так как везти его в тыл бессмысленно, оно только заняло бы место.

А дальше…

Дальше, уже в пределах досягаемости вражеской артиллерии, всё кишит ранеными.

Сюда не добраться машинам, врачей нет, поэтому важно суметь самому себе помочь.

Один тащится за другим.

Оружие брошено, за поясным ремнем продета дубина вместо костыля. «Просто домой», «просто подальше из этого дерьма», «домой», «домой», «домой»!

И лучше уж ползти на четвереньках, чем оставаться лежать здесь.

Колонны растягиваются всё дальше к фронту.

Появляется соблазн что-нибудь спросить у раненого. Узнать бы, как там бой идет.

Колонны и колонны. Никто ничего не спрашивает, скоро и сами всё узнаем.

2

На окраине деревни, недалеко от сектора обстрела, раскинулся цветущий фруктовый сад. Пахнет весной.

Под сенью цветущих деревьев расположились остатки первой батареи ПАП 96: четыре орудия на передках и два передка без лафетов. Не хватает семнадцати лошадей, десяти канониров, шести ездовых, трех унтер-офицеров и двух офицеров.

Всё, что еще живо, сбивается в кучу. Артиллеристы сидят спиной к спине. Порой кто-то опускает голову и пытается заснуть. Всем хочется спать. Но когда вспышки озаряют сад и лошади тянут упряжь, сон снова прерывается.

Хочется есть. Но есть нечего.

Час назад капитан послал унтера в деревню раздобыть где-нибудь хлеба. Но унтер еще не вернулся.

Курить, по крайней мере, хочется меньше всего!

На всю батарею одна сигарета. Она принадлежит ефрейтору Лехтеру. Когда он подкуривает ее, прикрывшись фуражкой, капитан подходит и говорит:

– Дайте-ка затянуться!

При этом он давит ему на плечо рукой так, что тот не может встать.

– Я подарю вам целую коробку, как только мы снова получим почту.

Лехтер дает капитану сигарету. Мозель затягивается. Протягивает обратно. Лехтер вторым наполняет легкие. Затем окурок обходит ближайших товарищей. Унтер-офицер и пятеро солдат принимают участие. Вот и вся радость.

Мозель идет к вахмистру Холлерту. Гнетущая ночь. Нужно хоть с кем-то о чем-то поговорить. Холлерт берет себя в руки, но потом замечает, что от усталости едва может двигать конечностями.

– Пожалуйста, встаньте поудобнее, вахмистр. Или пойдемте сядем.

Пытаются завязать разговор. Чувствуется, что нужно что-то сказать о прошедшем дне. Но с чего начать? Пока что всё идет на уровне хозяйственных вопросов.

– Не понимаю, где унтер с провиантом. У нас кончились жестянки с пайком, вахмистр?

– Большинство потеряли свой багаж, герр капитан.

Мозель кричит:

– У кого еще остались жестянки, можете их расходовать! – и спустя время: – Как думаете, вахмистр, сможем завтра забрать почту? Надо бы порадовать ребят.

– Так точно, герр капитан. Почти восемь дней с последней выдачи.

Спустя еще время:

– Самое главное – побыстрее получить два новых орудия. Не понимаю, почему в полку не распорядились. Вахмистр, посыльного нужно отправить прямо с утра.

– Слушаюсь, герр капитан.

Меж тем Мозель и Холлерт продолжают смотреть в горизонт. Горит, горит и гремит без умолку.

Холлерт наконец говорит то, что думает:

– Мы несем довольно большие потери.

– Ага, сержант, так и есть.

– Прикажет ли герр капитан собрать убитых, пока мы завтра с утра еще будем здесь? Ребята со второго орудия хотели погрузить оберлейтенанта на передок. Но вчера это заняло бы слишком много времени.

– Вахмистр, какой в этом прок? Оставьте вы их там. Им от этого никакого проку. Скажите-ка, а куда вообще делся Райзигер?

– Я видел, как он упал, когда я отдал приказ передкам гнать в галоп. Мы заявили его как пропавшего без вести. Но он мертв. Уже выглядел полумертвым, когда пришел к нам. Между тем без него батарея могла погибнуть.

– Скажите-ка, вахмистр, как прошел отход?

– Как прошел, герр капитан, я и сам не знаю. В четырнадцатом таких обстрелов вообще не было. Мы прям под градом проехали.

– Да-да.

3

Райзигер почувствовал укол в руку. От этого и проснулся. Было светло. Он лежал. Перед ним стояли два человека. Один улыбнулся и сказал:

– Ну вот, – потом отвернулся от Райзигера к соседу, мужику с большими черными усами, и продолжил: – Значит, дело попроще, чем мы думали. Дайте ему еще десять капель в обед и столько же вечером. А с утра уже с ним поговорим.

Затем оба ушли от Райзигера. Он снова закрыл глаза.

Спустя какое-то время опять проснулся. Никак не мог разобраться в обстановке. Наконец понял, что лежит в постели.

В постели? Пораженный, он слегка приподнял голову. Высится складками синее клетчатое одеяло. Он выгнул свое тело немного вверх и уронил вниз. Да, правда, он в постели. Посмотрел налево. Кровать стоит в комнате у стены. Посмотрел направо. Комната большая, и окна светлые. Между окнами еще четыре кровати. Там тоже люди.

Наконец Райзигер выпрямился и сел, несмотря на мучительную боль в груди. Откашлялся. Хотел обратить на себя внимание, но пока не знал, что сказать.

Откашливание подействовало. Четверо приподнялись на кроватях. Посмотрели на него. Потом один сказал:

– Что, удивлен, что жив, камрад?

Райзигеру пришлось рассмеяться.

– Мы в больнице, что ли? – спросил он.

– Отлично смекаешь, – хмыкнули в ответ.

– Но я не знаю, что со мной.

– А мы знаем точно.

Ему с медицинской основательностью растолковали, что с ним стряслось. Он был ранен в грудь. Осколок, должно быть, отрикошетил, потому что грудь не разбило. Вместо этого получился паралич левой стороны. Это пройдет через несколько дней.

Паралич? Райзигер был потрясен. Попытался поднять левую ногу. Нет, не вышло. Попробовал погладить волосы левой рукой – тоже не получилось. Он не мог согнуть руку.

– Откуда вы всё это знаете? – спросил он.

Человек, поприветствовавший его первым, судя по всему, старший по палате, уточнил:

– Я в этом клоповнике уже шесть недель. Знаю уже весь этот балаган. Когда маленький доктор по утрам наносит тут нам визиты со своим фельдфебелем, он всегда щеголяет ученостью. Хочет показать нам, что всё знает. Итог один: «Фельдфебель, помазать йодом». Недавно одного привезли без головы, так он и того заставил йодом мазать, пока тот снова не смог ходить… – он расхохотался над своей шуткой.

Райзигер подметил баварский диалект, на котором с ним разговаривали. Он спросил:

– Вы, должно быть, баварцы, камрады?

Старший закинул руки назад:

– А то и баварцы! Эта больница – наша баварская вотчина, и нечего тут шмонаться всякой швали. Или ты чего, не баварец?

Райзигер не был готов к такому вопросу. Что же это такое и зачем, тем более на войне, среди немецких солдат, в госпитале, более-менее рядом с фронтом? Он действительно не понимал. Ответил равнодушно, как само собой разумеющееся:

– Я пруссак.

«Ответ неверный? – подумал он. – Разве нельзя такое говорить?»

Его ответ произвел странный эффект. Обитатели четырех кроватей словно по команде рухнули на матрасы. Райзигер для них больше не существовал. Он спросил:

– Вы имеете что-то против?

Никто не отвечал. Он попробовал объяснить поподробнее, сказав, что не понимает, почему кто-то против, ведь, в конце-то концов, они все товарищи. На это тоже никто не ответил.

Наконец он оставил эти попытки.

Одна прусская койка против четырех баварских – остается лишь сложить оружие.

В комнату вошел человек в спецовке. Он принес четыре эмалированные жестяные миски и раздал их четырем баварским кроватям.

– Сегодня фасолевый суп, – сказал он.

Все четверо с громким чавканьем углубились в еду. Санитар хотел уйти. Потом подумал и обернулся к Райзигеру. Где его посуда?

Райзигер пожал плечами:

– У меня нет.

Он объяснил, как побежал с холма без всякой поклажи, чтобы спасти передки. Это не произвело никакого впечатления. Санитар не понимал, как можно забыть кухонные принадлежности. А когда старший по баварским койкам еще и сделал замечание о том, почему здесь вообще кормят поганых пруссаков, ему, вероятно, захотелось вообще оставить Райзигера без еды. Но потом он испытующе оглядел его с ног до головы, недружелюбным тоном пробормотал что-то невнятное и ушел. Вернувшись, он принес ржавую, криво открытую консервную банку и жестяную ложку с обглоданной ручкой:

– На, жри!

Есть было утомительно. Райзигер прижимал жестянку к груди правой рукой. Это причиняло изрядную боль.

Чувствовал себя подавленным.

Это всё было так недружелюбно – лежать здесь вот так, бессмысленно, будучи преданным собственным телом. И эта отвратительная атмосфера в комнате.

Вечером переметнулся и санитар. Теперь он четко встал на сторону своих земляков-баварцев. Дошло до того, что, когда Райзигер попросил разрешить ему умыться, тот ответил:

– Пруссаки могут шмонаться грязными сколько угодно. Баварцам надоть выиграть войну, и поэтому по первости в очереди всегда идут раненые баварцы, а потом уж пруссаки. Да и то не скоро!

Той ночью Райзигер не спал. В палате было очень тихо.

А что же снаружи? Странно, как далеко отодвинулись отсюда шумы последних дней. Вдали в воздухе гудит, иногда подрагивают оконные стекла. В остальном полный покой.

Тишина действует гнетуще. Из-за нее внезапно вспоминается бой. Она мучит. Райзигер не может собрать воедино подробности, не может упорядочить мысли, потому что образы возникают повсюду из темноты, так быстро, так стремительно, так запутанно. Он видит стволы орудий, пронизываемые огнем. Затем всплески взрывов. Затем являются лица. Один смеется белыми зубами. Кто же он? Кто? Как это всё было? Да! Вокруг всё стало черно, а когда просветлело, унтер Гельхорн лежал рядом с оторванной головой. И нога еще лежала, нога Хорста, в новом ботинке. А Хорст что? А еще у пушки был сломан ствол и разбито колесо.

Райзигер попытался заснуть. Метался из стороны в сторону. Когда не удалось уснуть, в нем поднялся такой гнев, что язык стал горьким на вкус.

Лицом к стене: «Зачем вообще всё это чертово дерьмо!»

Лицом к окну: «Так испортить прекрасную ночь!»

Глядя в потолок: «Почему Ты покинул нас?»

И туда-сюда с обвинениями и сомнениями. Слезы на глазах, кислятина в глотке.

Пока наконец не стало немного светлее.

Потом чувства сменились. Мягким прикосновением пришло осознание: я, Адольф Райзигер, нахожусь в больнице, и я в безопасности.

Но слово «безопасность» вызвало новые волнения.

Райзигер высчитал, что, помимо двух офицеров и прислуги третьего орудия, определенно погиб еще кто-то из его батареи. Значит, теперь, подумал он, эта батарея где-то стоит. Нет третьего орудия, нет двух офицеров, нет шести или восьми человек, а сама батарея не готова к стрельбе, ей так остро нужен каждый солдат! Быть «в безопасности» – значит вычесть одного человека из терпящей бедствие батареи!

Правой рукой схватил он себя за левую. Пошевелить ей было трудно. Это повод быть здесь, «в безопасности»? Он ощупал грудь. Она очень болела. Но это тоже не оправдание!

И вот тогда, когда сердце забилось быстрее, пришло решение: нужно срочно попасть к батарее.

Сначала он боролся с сомнением: ну что вообще за разница, одним больше или меньше? Но сомнение стихло, а желание усилилось: «Мне нужно на батарею!»

Райзигер сел. Где форма? Оглядел палату, но перед ним на ящике не было ничего, кроме больничной рубашки в сине-белую полоску.

Однако это его не смутило: «Если надену тряпье и успешно выберусь из палаты, то где-нибудь точно найду форму. Не обязательно свою. Возьму, что достанется. Мне нужно на батарею!»

Он откинул одеяло и уже поставил правую ногу на землю. Но, проведя правой рукой по левой и попытавшись выпрямиться, вдруг согнулся и откинулся назад. Попробовал во второй раз. Затем сдался. Эта попытка настолько ослабила его, что он едва смог втянуть ноги под одеяло. «Мне нужно на батарею! Мне нужно на батарею!»

Он лежал на животе и ревел.

4

Борьба прусской койки против четырех баварских становилась всё безнадежнее. Численно превосходящий противник получал подкрепления со всех сторон. Всего спустя двадцать четыре часа после госпитализации Райзигера считали облезлым псом во всём здании, состоявшем из пятидесяти занятых коек.

Не то чтобы его травили, намного хуже: его полностью игнорировали.

Вплоть до врача, который на утреннем осмотре не сказал ничего, кроме:

– Ну а наш пруссак и сам поправится.

И даже йод не прописал.

Наконец пришло спасение.

Однажды днем дверь палаты медленно отворилась и вошел очень упитанный, чисто выбритый господин. На нем был длинный серый сюртук с фиолетовыми обшлагами и серебряная цепочка с распятием на шее.

– Бог в помощь, дорогие камрады.

Райзигер поднял глаза: капеллан дивизии. Еще один баварец!

Священник шел от кровати к кровати. Достав из внутреннего кармана сюртука брошюры, он раздал их раненым. При этом он ровным тоном говорил одну и ту же фразу:

– Не правда ли, камрад, всё намного лучше, надо просто набраться терпения, ведь вы скоро сможете снова оказаться на фронте.

Наконец он увидел Райзигера. Размеренными шагами он подошел к нему. Сел на край койки и начал опрос:

– Где вы родились, сын мой?

Райзигер указал свое место рождения:

– Герр капеллан не знает этого места. В нем проживает всего пара тысяч жителей. Это в провинции Саксония.

Глянь-ка. Обитатели баварских коек вдруг выпрямились и заулыбались. Райзигер глядел на это с удивлением.