Дети Морайбе

– Нам не нужен весь банк – только образцы.

– Банк семян дает нам независимость от таких, как вы. Когда случилась эпидемия пузырчатой ржавчины, когда долгоносики со взломанными генами заполонили планету, он уберег нас от еще худших бед, но даже тогда люди умирали миллионами. Вам сдались Индия, Бирма и Вьетнам – мы держались. А теперь просите отдать наше главное оружие? – Аккарат смеется. – Я, может, и хочу увидеть, как генералу Праче сбреют волосы и брови и с позором отправят его в лесной монастырь, но на моем месте он сказал бы то же самое: ни один фаранг не должен трогать сердце нашей страны. Отнимите руку, отнимите ногу, но голову, а тем более сердце, трогать не смейте.

– Нам нужен генетический материал. Многие наши ресурсы истощены, а вирусы продолжают мутировать. Если надо – поделимся результатами исследований. И даже прибылью.

– Думаю, то же самое вы предлагали и финнам.

Андерсон подается вперед:

– То, что произошло в Финляндии, – трагедия, и не только для нас. Если миру по-прежнему нужна пища, надо идти впереди цибискоза и японских долгоносиков. Это единственный способ выжить.

– То есть сперва вы загнали мир в ярмо своими патентованными злаками и семенами, с удовольствием его поработили и вдруг поняли, что тянете всех нас в ад.

– Да, так говорят грэммиты. А на деле жучки и пузырчатая ржавчина никого не ждут. Только у нас хватит научных ресурсов вылезти из этого кошмара, и мы надеемся найти ключ к выходу в вашем банке семян.

– А если не найдете?

– Тогда какая разница, кто командует королевством, – придет новая мутация цибискоза – и кашлять кровью будет каждый.

– Все равно это исключено. Банк – под контролем министерства природы.

– Мне казалось, мы обсуждаем возможность смены руководства.

Аккарат хмурит бровь:

– Значит, вам нужны образцы? Даете нам оружие, оборудование, средства, а взамен – только их?

– Да. И еще кое-что. Точнее, кое-кого. Гиббонса. – Андерсон внимательно следит за реакцией министра.

– Гиббонс? – пожимает плечами тот. – Не слышал о таком.

– Фаранг, один из наших. Хотим вернуть – покушался на чужую интеллектуальную собственность.

– А вам это наверняка очень не понравилось? – смеется Аккарат. – Любопытно встретить одного из вас вот так, вживую. Мы, конечно, постоянно обсуждаем тех калорийщиков, которые затаились на Ко-Ангрите, как пхи красу[69], и замышляют, как бы подмять под себя королевство, но вы… – Он внимательно разглядывает Андерсона. – Я бы мог приказать швырнуть вас под ноги мегадонту или разорвать на части и бросить зверям и птицам. Никто бы даже не пикнул. Были времена, когда от одного слуха о том, что где-то ходит калорийщик, народ устраивал бунты. И вот вы – сидите тут и не очень волнуетесь.

– Времена изменились.

– Совсем не так сильно, как вы полагаете. Так вы храбрец или глупец?

– Могу задать тот же вопрос. Не многие решились бы так сильно пнуть белых кителей и уйти невредимыми.

Аккарат улыбается:

– Предложи вы мне деньги и оборудование на прошлой неделе, я был бы весьма признателен, но теперь, в свете нынешних обстоятельств и недавней победы, я лишь приму ваше предложение к сведению. – Он стучит в стекло водителю, приказывая съехать к обочине. – Вам повезло, что я в прекрасном настроении. В другой раз я велел бы разорвать калорийщика в кровавые клочья – вот тогда день бы задался. – Аккарат показывает Андерсону на дверь. – Я обдумаю ваши слова.

15

У Новых людей есть свой дом.

Мысль о нем посещает Эмико каждый день, каждую минуту, каждую секунду. Она вспоминает, как убежденно гайдзин Андерсон рассказывал ей, что это место и в самом деле существует. Тогда, в темноте, коснувшись ее, он посмотрел очень серьезно и сказал: «Это правда».

Теперь Эмико каждый вечер подолгу разглядывает Райли, пытаясь представить, что именно ему известно, собирается с духом расспросить об увиденном там, на севере, и о том, как туда попасть. Трижды она едва не задает свой вопрос, но каждый раз не смеет. Вернувшись к себе, утомленная издевательствами Канники, она погружается в грезы о месте, где, ничего не боясь, без хозяев и начальников живут Новые люди.

А еще она вспоминает занятия по кайдзену[70] и сенсея Мидзуми, которая поучала сидящих перед ней в кимоно юных Новых людей.

– Что вы такое?

– Мы – Новые люди.

– Что для вас честь?

– Наша честь – служение.

– Кого вы почитаете?

– Мы почитаем хозяина.

Сенсей ловко обращалась с хлыстом, умела напугать до дрожи в коленях и жила на свете уже сто лет. Кожа Мидзуми, ранней модели Новых людей, почти не состарилась. Скольких она уже воспитала, пропустила через свой класс? Вечно на посту, готовая дать совет, страшная в гневе, но карающая справедливо. Сенсей, ее беспрестанные наставления и вера в то, что хорошая служба хозяину – путь к совершенству.

Мидзуми рассказала им о бодхисатве Мидзуко Дзидзо, который сострадает даже Новым людям, о том, кто укроет их у себя в рукаве после смерти, вырвет из ада существования в теле созданной генетиками куклы и поместит в цикл истинной жизни. Служба – вот их истинная обязанность и почесть, а награда – обличье настоящего человека – ждет в будущем. Щедрые дары готовит им служба.

Как же Эмико возненавидела Мидзуми, когда ее бросил Гендо-сама.

Но она ожила, когда появился новый хозяин – мудрец, проводник в иную жизнь, тот, кто даст ей больше, чем мог дать прежний владелец.

«Или этот тоже предатель и лжец?»

Девушка гонит от себя недостойную Нового человека мысль. Так думает другая Эмико – низменная часть натуры, похожая на чешира, который, презирая отведенное ему место, оккупирует все, что может, и думает лишь о пище.

Сенсей Мидзуми объясняла: два начала живут в Новом человеке. Одно – дурное, им управляют животные инстинкты, пришедшие с генами, многократно разобранными и пересобранными, пока Новых людей создавали такими, какие они есть теперь. Уравновешивает его второе, культурное «я», знающее, когда животный позыв восстает против правил; то, которое понимает свое место в общественной иерархии и ценит дар жизни, полученной от хозяина. Тьма и свет, инь и ян, две стороны монеты, две части души. Сенсей Мидзуми учила их владеть обеими, готовила к почетному служению.

Если честно, Эмико не любит Гендо-саму за то, что он, человек безвольный, относился к ней плохо. А если совсем откровенно, то и она не отдавалась службе целиком – вот в чем печальная и постыдная правда, которую Эмико должна принять, несмотря на то что дальше намерена жить без опеки любящего хозяина. Но вдруг этот странный гайдзин… вдруг… Нет, пусть сейчас ее животная недоверчивость помолчит – Эмико хочет помечтать.

Она выскальзывает из ночлежки в вечернюю прохладу. По-карнавальному горят зеленые огни фонарей, и вспыхивает пламя в сковородках-воках, где готовят лапшу. Фермеры, продав дневной товар, возвращаются к себе на дальние поля, а по дороге заходят перекусить незамысловатой пищей. Эмико бродит по ночному рынку, сторонясь белых кителей, и выбирает себе на ужин жареного кальмара в остром соусе.

В сумерках среди тусклых свечей на нее не обратят внимания. Пасин скрывает угловатые шаги, осторожнее надо быть только с руками, да и то, если двигаться медленно и прижать их к телу, странность примут за изысканные манеры.

У торговок – матери и дочери – она берет падсию[71] с жареным ю-тексом на тарелке из сложенного пальмового листа. Под сковородой с лапшой горит голубой огонь – такой метан запрещен, но раздобыть его можно. Эмико садится за импровизированную стойку и начинает быстро уплетать обжигающе острую еду. Посетители смотрят косо: одни кривят рты, но и только, другие к ней уже привыкли, остальным и своих забот хватает – связываться с белыми кителями и пружинщицей желания у них нет. Есть в этом неожиданное преимущество, думает она: кителей так не любят, что без крайней нужды звать не станут. Она ест лапшу и размышляет над словами гайдзина.

«У Новых людей есть свой дом».

Эмико пробует представить целую деревню, где у каждого гладкая кожа и все двигаются как куклы-марионетки. Мечта!

Тут она вдруг понимает, что испытывает к ним и нечто совсем иное.

Страх? Нет. Отвращение? Не совсем. Скорее, легкую неприязнь: такие же, как она, взяли и бросили свои обязанности, живут промеж себя, и нет среди них ни одного достойного, вроде Гендо-самы. Целая деревня Новых людей, которые никому не служат.

С другой стороны – что ей самой дало служение? Сплошных райли и канник?

И все-таки, если представить целое племя Новых людей, зажатых в джунглях: каково это будет – обнимать восьмифутового работягу? А вдруг такой станет ее любовником? Или чудище со щупальцами, одно из тех, что работают на фабриках Гендо-самы, – десятирукое, как индийский бог, изо рта слюни, и думает только о еде и о том, куда сложить конечности. Как вообще такие создания пробрались на север и почему они осели именно в джунглях?

Эмико заглушает неприязнь: хуже, чем с Канникой, все равно не будет. Ее приучили не любить Новых людей, хотя она сама – одна из них. Если подумать, любой Новый человек окажется лучше, чем вчерашний клиент, который сперва трахнул, а уходя, оплевал ее. Лечь с гладкокожим собратом не противнее.

Но как они существуют в этой деревне? Питаются тараканами, муравьями и листьями, которые не доели бежевые жучки?

«Вот Райли умеет выживать. А ты?»

Четырехдюймовыми палочками марки «Ред стар» Эмико возит по тарелке лапшу. Каково это – никому не служить? Хватит ли смелости? Голова кругом от таких мыслей. Что без хозяина делать – фермершей стать и опиум выращивать? Курить серебряную трубку и чернить зубы, как женщины из тех странных племен на северных холмах? Она улыбается про себя – даже представить такое трудно.

Задумавшись, Эмико чуть не попадает в беду. Ее спасает чистая случайность: человек за столиком напротив вдруг смотрит испуганно и тут же склоняет голову к тарелке с лапшой. Заметив это, она замирает.

Ночной рынок погружается в тишину.

Через секунду за спиной, как голодные духи, вырастают люди в белых формах, что-то отрывисто, по-птичьи приказывают торговке, и та бежит их обслуживать. Эмико трепещет от страха, с губы свисает полоска лапши, тонкая рука подрагивает от напряжения. Опустить бы палочки на стол, да нельзя – движение выдаст, поэтому она сидит не шевелясь и слушает, как позади нависают, разговаривают и ждут еды белые кители.

– …в этот раз зашел слишком далеко. Я сам слышал, как Пиромпакди вопил на все здание. «Подать, – говорит, – мне голову этого Джайди на тарелке, совсем, мол, обнаглел».

– А ведь по пять тысяч дал своим парням за ту операцию. Каждому.

– И что им теперь с того? С ним покончено.

– Как-никак пять тысяч. Понятно, почему Пиромпакди на яд исходил – потерял-то, может, полмиллиона.

– А Джайди взял да вломился, как мегадонт. Старикан-то, наверное, думал, что капитан, как бык Торапи[72], все ждет своего часа, а потом убьет.

– Теперь-то нет.

Эмико толкают, и она вздрагивает. Вот и конец – сейчас уронит палочки, и все тут же разглядят в ней пружинщицу. Толпились рядом, приваливались по-мужски самоуверенно, один даже – будто случайно, в давке – тронул за шею, но внимания не обращали, а теперь невидимость спадет, и она предстанет перед ними как есть – Новый человек с просроченным разрешением на импорт и уже негодными документами. Тут ее и отправят в переработку, быстро покрошат, как навоз или целлюлозу, и все из-за предательских движений, которые выдают не хуже, чем если бы на ней выделениями светляков было написано «пружинщица».

– Не думал я, что когда-нибудь увижу, как он стоит перед Аккаратом на коленях. Нехорошо это. Мы все лицо потеряли.

Они замолкают. Потом один замечает:

– А что это, тетушка, цвет у газа какой?

Та тревожно улыбается, дочь – тоже.

– Как же – мы на прошлой неделе министерству пожертвование сделали.

Эмико с трудом сдерживает дрожь – говорящий поглаживает ее по шее.

– Выходит, нам соврали.

Улыбка торговки вянет.

– А может, меня память уж подводит.

– Тогда надо бы твои счета проверить.

– Уж вы не утруждайтесь, я сейчас мигом дочку пошлю. Пока ходит – угощайтесь вот рыбой. Платят-то, наверное, мало, на еду не хватает. – Она берет с решетки и протягивает им двух жареных тиляпий.

– Ну, спасибо, тетушка. Проголодался я. – Завернув угощение в банановые листья, белые кители уходят. Эти двое шагают по ночному рынку, словно не ведая, какой ужас сеют вокруг.

Торговка перестает улыбаться, сует дочери в руки несколько батов и командует:

– Иди в полицейский участок и отдай деньги сержанту Сирипону, но только ему. И чтоб эти больше не приходили.

Место на шее, к которому только что прикасались, горит. Все висело на волоске, на страшно тонком волоске. Удивительно, как Эмико вдруг забывает, что за ней идет охота, как обманывается и считает себя почти человеком. Она быстро доедает лапшу. Откладывать больше нельзя – пора поговорить с Райли.

* * *

– Я хочу уехать отсюда.

Райли, не слезая с барного стула, поворачивает к ней голову. Он удивлен, но весел.

– Правда? У тебя что же – новый хозяин?

Одна за другой приходят девушки – болтают, шутят, кланяются домику духов, некоторые делают подношения, надеясь, что встретят щедрого покупателя или богатого клиента.

– Нет. Но я хочу на север. В деревню к Новым людям.

– Это кто тебе о ней рассказал?

– Так она есть?

По лицу старика видно, что есть. Сердце Эмико начинает стучать чаще. Значит, правда.

– Все-таки существует, – говорит она уже увереннее.

Райли смотрит на нее, прищурив глаз:

– Может быть. – Он велит бармену Дэнгу налить еще. – Но хочу тебя предупредить – там в джунглях несладко. Если неурожай – едят насекомых. Охотиться не на кого, разве на птиц. Весь скот погиб от пузырчатой ржи и японских долгоносиков. Тебе надо все время быть поближе к воде, а то произойдет перегрев. Там страшно тяжело жить. Хочешь уехать – так найди себе нового хозяина.

– Меня сегодня белые кители чуть не поймали. Останусь – точно погибну.

– Я им плачу – ловить тебя не должны.

– Да нет, я ходила на ночной рынок…

– Какого черта ты там делала? Хочешь есть – ешь здесь!

– Простите, Райли-сан, но я должна уйти. У вас есть связи, а мне нужно разрешение на дорогу, на проход через КПП.

Приносят выпивку. Райли делает глоток. На высоком стуле он похож на ворона – сама смерть и тлен; сидит и следит за своими шлюхами, которые готовят себя к ночной работе. Он смотрит на Эмико, почти не скрывая отвращения, будто на кусок собачьего дерьма, прилипшего к подошве, потом отпивает из стакана и говорит:

– На север ехать тяжело. Ужасно дорого.

– Я заработаю.

Райли молчит. Бармен, закончив натирать стойку, подзывает помощника, и они вдвоем достают ящик со льдом от производителя роскоши «Джай йен, нам йен». Холодное сердце, холодная вода.

Райли протягивает стакан, Дэнг со звоном опускает туда пару кубиков. Эмико смотрит, как стремительно тает только что вынутый из ящика лед, как бармен подливает старику воды. Она вся пылает изнутри. В открытые окна клуба не задувает ни ветерка. Здание еще не успело остыть – от стен и пола так и пышет жаром, желтобилетники – закрутчики вентиляторных пружин пока не приходили.

Эмико, изнывая от перегрева, смотрит, как пьет Райли, и жалеет, что не умеет потеть.

– Кун. Прошу вас. Простите. Пожалуйста… дайте попить холодного.

Старик делает еще один глоток и наблюдает за приходящими девушками.

– Содержать пружинщицу – чертовски дорого.

Она рассчитывает разжалобить его смущенной улыбкой. Наконец Райли раздраженно бросает Дэнгу:

– Ну, налей.

Бармен подает бокал ледяной воды. Эмико заставляет себя не набрасываться – сначала прикладывает к лицу, к шее, чуть не стонет от удовольствия, потом отпивает, снова прижимает к себе и держит, как бесценный талисман.

– Спасибо.

– С чего бы мне помогать тебе с отъездом?

– Я умру, если останусь в городе.

– Невыгодно это все – и нанимать тебя было невыгодно, и тем более давать теперь взятки за твой проезд.

– Пожалуйста, я сделаю все, что захотите. Я заплачу, правда заплачу. Можете мной попользоваться.

– Вот еще! У меня настоящие есть, – с усмешкой говорит он и тут же серьезнеет. – Штука в том, что тебе нечего предложить – все заработанное тут же тратишь на питье. А взятки? А лед на тебя? Будь я не такой добрый, вышвырнул бы вон, и пускай белые кители тебя в компост покрошат. Прибыли никакой.

– Прошу вас.

– Не беси меня. Иди готовься к работе. Чтоб, когда придут клиенты, уже сняла уличную одежду.

Распознав властный и беспрекословный тон, Эмико машинально делает ваи и спешит выполнить приказ, но через секунду одергивает себя. «Ты не собачка и не служанка. Эта служба завела тебя в Город божественных воплощений и бросила среди демонов. Будешь вести себя как прислуга – сдохнешь как собака».

Она встает прямо:

– Простите меня, но я должна уехать на север. Сколько это стоит? Я заработаю.

Райли вскакивает:

– Ты как проклятый чешир, который до последнего копается в падали!

Эмико вздрагивает – хоть он и старый, но все еще гайдзин, рожденный и выросший до эпохи Свертывания. Она опасливо пятится от высокой и грозной фигуры.

– Вот так-то. Помни свое место, – с угрюмой ухмылкой говорит Райли. – Ладно. Поедешь на свой север. Но только когда я разрешу. И не раньше, чем заработаешь на взятки кителям – от первого до последнего бата.

– Это много?

Старик багровеет:

– Ты столько за все время не принесла!

Она отпрыгивает назад, но Райли успевает схватить ее за руку, притягивает к себе и рычит пропитым голосом:

– Когда-то и кому-то ты была полезной, и я понимаю, почему пружинщицы вроде тебя забывают, как себя вести. Но давай-ка без иллюзий. Ты – моя собственность.

Он хватает костлявыми пальцами ее сосок и выкручивает. Эмико охает, у нее подгибаются ноги.

– Ты принадлежишь мне до последнего волоска, – шипит Райли, не сводя с нее светло-серых змеиных глаз. – Захочу – завтра тебя покрошат в компост, и всем будет наплевать. В Японии, может, и ценят пружинщиков, но здесь вы – мусор. – Он снова сжимает пальцы. Эмико судорожно втягивает воздух, пытаясь устоять. – Ты – моя собственность. Не забывай.

Ухмыльнувшись, старик отпускает девушку. Та чуть не падает, но успевает ухватиться рукой за барную стойку. Райли снова берет стакан.

– Я скажу, когда ты заработаешь достаточно. Но тебе надо будет вкалывать. Никаких больше капризов. Клиент захотел – сделала так, чтобы он был доволен, пришел снова и был приятно удивлен. Хочешь на север – лезь вон из кожи.

Он допивает залпом, бьет стаканом о стол и требует повторить.

– А теперь хватить ныть и марш зарабатывать.

16

Раннее утро. Хок Сен сидит в офисе «Спринглайфа» и мрачно глядит на сейф. Ему бы сейчас забивать гроссбух выдуманными цифрами и успеть все сделать до прихода мистера Лэйка, но мысли заняты железным шкафом, который, будто издеваясь, неподвижно стоит в дыму бесполезных ритуальных воскурений.

После того случая на якорных площадках сейф постоянно заперт, заморский дьявол вечно висит у старика над душой, допекает счетами, вечно что-то выпытывает. А Навозный Царь ждет. Хок Сен встречался с ним еще дважды – пока не торопит, но явно теряет терпение и, похоже, хочет взять дело в свои руки. Шансы на успех тают.

Хок Сен упрятывает в столбцы гроссбуха деньги, которые заработал сам от покупки временного вала. А может, просто обчистить сейф? Рискнуть, хоть его и станут подозревать? На фабрике есть инструменты, которые прожгут сталь за несколько часов. Может, так будет лучше, чем дожидаться, когда крестный отец всех крестных отцов сам все устроит? Хок Сен прикидывает варианты и понимает – в любом случае рискует так, что оторопь берет. Если сейф найдут вскрытым, объявлениями о розыске старого китайца увешают все столбы, а быть врагом заморских демонов сейчас крайне опасно. Власть Аккарата растет, а с ним и влияние фарангов – что ни день, то новости об очередном унижении белых кителей. Вот на днях Бангкокского тигра постригли в монахи и лишили семьи и собственности.

А если мистера Лэйка просто устранить? Нож под ребра в переулке – и готово? Проще некуда, да и недорого: Чань-хохотун с удовольствием все сделает за пятнадцать батов, и заморский демон больше не помеха.

Он вздрагивает от стука в дверь и торопливо прячет свежезаполненный гроссбух под столом.

– Войдите.

На пороге возникает Маи, тощая девчонка со сборочной линии, и делает ваи. Хок Сен успокоено выдыхает.

– Кун, у нас там загвоздка.

– И в чем же дело? – спрашивает он, оттирая чернила с пальцев.

Мельком оглядывая помещение, Маи говорит:

– Лучше, если вы сами посмотрите.

Хок Сен чувствует, что она явно напугана, и от этого ему делается не по себе. Совсем еще девочка. Старик ей слегка покровительствовал, даже выдал небольшую премию за то, что ползала по узким тоннелям в подполе, когда чинили главный привод фабрики. И все-таки нечто в ее поведении заставляет вспомнить тех малайцев, которые однажды восстали против его народа. Тогда рабочие Хок Сена, прежде благодарные и покорные, вдруг перестали смотреть в глаза хозяину, а ему не хватило проницательности увидеть грядущие перемены и понять, что дни малайских китайцев сочтены и даже его – человека высокого положения, который не жалел денег на благотворительность, а детям своих рабочих помогал, будто своим, – хотят обезглавить и выбросить в сточную канаву.

И вот теперь Маи – она явно что-то скрывает. Значит, такой способ выбрали прийти по его душу – хитрость? Сделали наживкой вроде бы безобидную девочку? Стало быть, такой финал у истории желтобилетников? Интересно, кто за этим стоит: Навозный Царь? Хок Сен, напустив на себя безразличный вид, садится поудобнее.

– Если есть что сказать – говори здесь.

Ее неуверенность еще больше выдает страх.

– А фаранг тут?

Часы на стене показывают шесть.

– Будет только через час или два – рано не приходит.

– Пожалуйста, пойдемте.

Хок Сен встает. Какая милая девочка. Естественно – прислали симпатичную, невинную. Он делает вид, будто почесывает спину, а сам незаметно достает из-под рубашки нож и шагает навстречу.

Подойдя почти вплотную, старик хватает девушку за волосы, притягивает к себе и прижимает лезвие к ее шее.

– Кто тебя прислал? Навозный Царь? Белые кители? Кто?

Маи судорожно открывает рот, хочет вырваться, но не может – иначе порежет горло.

– Никто!

– За дурака меня держишь? – Хок Сен прижимает нож так сильно, что надрезает ей кожу. – Кто?

– Никто, клянусь! – Девушку трясет от страха, но старик не выпускает.

– Есть что сказать? Может, какая-то тайна, которую мне нельзя знать? Говори!

Ей больно от врезавшегося в горло лезвия.

– Нет! Кун! Клянусь! Никаких тайн! Только… Только…

– Что «только»?

Она повисает у него на руке и шепчет:

– Белые кители… Если узнают…

– Я не белый китель.

– Кит. Кит и Шримуанг – они болеют, они оба болеют. Пожалуйста… Я не знаю, что делать. Я не хочу потерять работу. Как мне быть? Прошу вас, не говорите фарангу, а то он закроет фабрику – это любой знает. Моей семье нужны деньги… Пожалуйста… – Маи всхлипывает, обмякает, забыв о ноже, держится за Хок Сена и умоляет его, будто своего спасителя.

Поморщившись, он прячет оружие и вдруг ощущает себя древним стариком. Вот так-то жить в вечном страхе: начинаешь подозревать тринадцатилетних девчонок, думать, что та, кто тебе почти как дочь, замыслила тебя убить. Ему гадко, он не может посмотреть Маи в глаза.

– Надо было сразу сказать, – ворчит Хок Сен и засовывает нож за пояс. – Дура. Нельзя о таком молчать. Давай показывай своих приятелей.

Девочка старательно утирает слезы. Она уже не держит зла – быстро подстраивается под обстоятельства, как любой, кто молод. Беда миновала, и теперь Маи покорно ведет старика за собой.

Приходят первые рабочие. В огромное помещение сквозь распахнутые ворота бьет солнце. В воздухе кружит пыль и частицы сухого навоза. Девочка шагает прямиком в разрезочный цех через зал очистки, распинывая кучки светлого порошка – отходы производства.

От водорослей, сохнущих на сетках под потолком, исходит тяжелый морской запах. Маи ведет Хок Сена мимо вырубного пресса и пролезает под конвейером, по другую сторону которого тянется ряд резервуаров, полных соленой воды и живых организмов. Впрочем, больше половины явно не в порядке: слой водорослей едва скрывает поверхность, хотя за ночь должен был вырасти дюймов до четырех.

– Вот, – шепотом говорит Маи, показывая на лежащих у стены Кита и Шримуанга. Они смотрят на Хок Сена мутными глазами. Старик осторожно присаживается на корточки, стараясь их случайно не задеть.