Кошка, которая улетела из Кабула

Реальность, как оно обычно бывает, от ожиданий сильно отличалась.

В тот же Бамиан самолёты в ту пору не летали, хотя должны были бы раз в неделю (год спустя они перестанут туда летать уже на постоянной основе, потому что несколько иностранных пилотов компании, эти рейсы выполнявшей, погибнут при атаке талибов31 на отель «Интерконтиненталь» в Кабуле). Наземная дорога занимала часа четыре и считалась относительно безопасной, но всё же храбреца, который решился бы меня туда отвезти, почему-то не нашлось.

Какой там Бамиан, даже в Пагмане32 погулять не вышло, потому что откуда не возьмись пришли вооружённые люди Сайяфа33. Что у них было на уме, никто не знал, а потому пришлось быстро прыгнуть обратно в машину и уехать восвояси. И это в сорока минутах езды от безопасного (ну, вроде как) Кабула. Не располагала тогда обстановка в Афганистане к увеселительным поездкам, вовсе нет. Кстати, сайяфовцы тоже были крест-накрест перепоясаны пулемётными лентами, а некоторые ещё и обвешаны гранатами, но мне это почему-то уже не показалось романтичным.

В общем, из всех моих must-see мест удалось повидать только водохранилище в Сароби34. И то мельком. И то потому, что человек, который меня туда отвёз, надеялся на мне жениться и всячески стремился впечатлить.

Собственно, и в столице тогда удалось мало что.

Во-первых, почти сразу после моего приезда начался священный месяц Рамадан35, а с ним, понятное дело, пост. Жизнь в Кабуле, и так не быстрая, в Рамадан замирала почти совсем. А попробуйте-ка в +35 весь день не есть и не пить! Что захочется делать? Правильно, спать или думать о вечном. А потом, с наступлением темноты, когда есть и пить уже можно, в город выходить тоже не с руки, потому что мало ли кого ты там встретишь. Надо сказать, Кабул с его отсутствием тротуаров, шальными водителями, сточными канавами и пылью – вообще не самый удобный город для прогулок, а афганцы – не самые большие любители прогуливаться пешком. Зачем, если есть машина? Да и, в общем-то, куда? На тот момент я знала только два места, где можно было пройтись, не встретив неприятностей: озеро Карга и холм в районе Вазир-Акбар-Хан. Озеро было далеко, так что выбор сужался.

– Где хочешь сегодня погулять? – спрашивали меня.

– Даже не знаю. Сложный выбор, – отвечала я, вздыхая, но моей горькой иронии никто не понимал.

Самым печальным было вот что: в тот, первый мой приезд, обстановка, и без того не самая благоприятная, мгновенно стала хуже – три взрыва (один из которых стал крупнейшим за шестнадцать лет), антиправительственные выступления, усиленные меры безопасности – и это всё за месяц. Наполеоновские планы на путешествия пошли прахом, и я наблюдала с балкона, как красят в голубой цвет дома на горе Шер-Дарваза36, слыша время от времени то крики толпы, то выстрелы где-то по соседству. Наблюдать приходилось, не высовываясь над перилами, потому что «вдруг тебя кто-нибудь заметит с улицы и придёт, а нас дома нет». Кто заметит, мне уточнять почему-то не хотелось.

– Господи боже, что хорошего вообще было в этой поездке? – снова спросите вы.

И я отвечу:

– Много, очень много чего.

Золотые закаты. Пение муэдзина в предрассветных сумерках. Горячий хрустящий хлеб из лавки за углом. Медовые пакистанские манго. Розы на холме Вазир-Акбар-Хан, вид на город, хлопающий на ветру гигантский флаг. Смех детей в соседнем дворе. Кувыркающиеся в небе, выцветшем от жары, белые голуби. Расцвеченные фонариками ночи Рамадана. Бирюзовая вода водохранилища среди золотистых скал.

И люди. Потому что в любой стране интереснее всего, конечно же, они. А судьбе в тот раз было угодно познакомить меня с людьми не совсем обычными, которых, надо сказать, туристу увидеть довольно трудно.

Были среди них и местные, которых я про себя называла младоафганцами37 – молодые правительственные чиновники, репортёры и военные, бизнесмены и парламентарии (эти, впрочем, были уже не так молоды), в большинстве своём интеллектуалы и вольнодумцы, учившиеся за границей и бегло говорившие по-английски, и иностранцы – сотрудники гуманитарных миссий, врачи, контракторы, опять же репортёры и авантюристы всех мастей, стремившиеся спасти человечество, разбогатеть или испытать в экзотической стране доселе неведомые впечатления (или всё это вместе). С ними можно было ночи на пролёт (о эти ночи Рамадана!) за бутылкой вина38 говорить о политике, истории и литературе, играть в шахматы или скатать ковры и танцевать, пока за бетонными заборами и бронированными дверями стояли охранники с автоматами. Конечно, к 2017-му году интерес к Афганистану со стороны мирового сообщества успел поубавиться, большая часть экспатов уехала домой, а Кабул был уже не тот, что в фильме «Репортёрша»39, но и эти остатки былой роскоши кружили голову. Я быстро привыкла к рассказам о чьей-то службе в Ираке или Конго и к очень личным, очень трагическим историям, которыми со мной щедро делились за той же бутылкой. Многих в Афганистан приводило горе. Среди прочих историй я помню рассказ врача, у которого от рака умерла дочь-подросток – он надеялся, что опасность и бесконечный поток пациентов в кабульском госпитале помогут ему забыться.

Каким бы странным это вам ни казалось, но именно там, в том времени и месте, именно с теми людьми, я чувствовала себя важной, нужной, интересной, и была счастлива чаще, чем когда-либо ещё. Можно сказать, я чувствовала себя дома.

Хотя шло всё довольно криво.

***

– Алекс, прости, придётся тебе поискать другое жильё.

И Фахима, которая три дня назад уложила меня спать в комнате с красным ковром, объясняет, что послезавтра улетает на научную конференцию в Шри-Ланку, а её подруга Фарида – домой в Герат, а одной мне в квартире оставаться нельзя, поэтому… Дальше я не слышу. Другое жильё. Где я вам его поищу, если и это еле как нашла, да и то при содействии Индонезии? Куда я теперь, горемыка? Как так вообще?…

А как хорошо всё начиналось. Странновато, конечно, но хорошо же!

Фахима и Фарида, приютившие меня, вдребезги разбивали стереотипы об афганках. Одной было двадцать семь, другой – двадцать восемь, обе были не замужем и замуж не торопились. У обеих были дипломы инженеров, обе работали в каких-то серьёзных ведомствах и уходили на работу на каблуках и при макияже. Родственники-мужчины их, естественно, не сопровождали, а на мой вопрос о том, не нужно ли закрывать на публике лицо, обе удивлённо приподняли брови. Признаться, в лице Фахимы и Фариды Афганистан удивил меня в первый раз, – даже мне с моим востоковедческим бэкграундом казалось, что такой свободы у женщин в такой стране быть просто не может40 (ха, это я ещё не видела хазареек в Даште-Барчи и не слышала про party girls).

Мои гостеприимные хозяйки смотрели на меня покровительственно – даже, можно сказать, свысока, хотя были почти на голову ниже41, обращались, как с ребёнком, и пробовали кормить с ложки, и очень заботились о том, чтобы я не скучала.

На второй день Фахима, придя с работы, взяла меня за руку, и мы отправились в сад Бабура – сначала пешком, потом на маршрутке42 и снова пешком. В общей сложности прогулка заняла часа три, разбила очередной стереотип и очень мне понравилась: день был тёплый, но не жаркий, в саду на расстеленных покрывалах устроили пикники большие афганские семьи, дети запускали воздушных змеев.

Захириддин Мухаммад Бабур43 был личностью незаурядной и заслуживает пары строк в этом рассказе. Ему с детства как-то не везло. Родился он в семье эмира Ферганы, был потомком Чингисхана по отцу и Тамерлана по матери – а вот не везло, и всё тут. В один непрекрасный день отец его, эмир, погиб, упавши с голубятни. И пришлось парню бороться за власть – а ему исполнилось недавно двенадцать лет.

В Центральной Азии царевичей было, как яблок на яблоне, править хотели все, а городов не хватало. У Бабура, надо сказать, была идея-фикс: он жаждал славы, как у его обоих пра-пра, и с упорством, достойным лучшего применения, ходил походами на Самарканд. Оттуда его выпроваживали все, кому не лень.

Между тремя неудачными попытками закрепиться в городе С. Бабур скитался по Мавераннахру с войском, в котором в худшие времена была всего сотня приключенцев, пил вино и писал стихи. На дворе стоял XV век, нравы были суровые, а жизнь ценилась дёшево. В мемуарах Бабура попадаются строчки вроде: «Махмуд уехал до завтрака и вернулся с парой отрубленных голов, но по дороге их потерял». Бытовой эпизод, ничего такого, ну. В 1504 году Бабур оказался в Кабуле и влюбился в него со всей страстью своей поэтической натуры. Это было взаимно: в Кабуле неудачник отдохнул, отъелся и приказал разбить сады, а дела его потихоньку пошли на лад. Махнув рукой на Самарканд, Бабур посмотрел в другую сторону – под боком была Индия, не очень сильная и оч-чень богатая.

Пушки только входили в моду, и над ними многие посмеивались – что за странные штуки, которые стреляют без стрел? Но Бабур, протащив орудия по горным перевалам (что, кстати, считалось практически невозможным), при их помощи выиграл битву при Панипате44 у местного султана Ибрагима45 со счётом 10:0, сел на трон в Агре и основал династию Великих Моголов.

Мир восторженно выдохнул.

Вот так в возрасте сорока двух лет Бабур стал падишахом всея Хиндустана и Афганистана. На то, чтобы добиться власти, ему понадобилось всего каких-то тридцать лет лишений и выгоняний. В сорок шесть падишах уже умер (обменяв, по легенде, свою жизнь на жизнь хворавшего старшего сына – Хумаюна). Сад, куда привела меня Фахима, был разбит по приказу Бабура, сильно пострадал в годы гражданской войны, но был восстановлен в начале 2000-х годов (я подумала, что его величество вид детей, играющих под гранатовыми деревьями, наверняка порадовал бы).

На третий день к нам пришли гости (сейчас я подозреваю, что друзья и знакомые очень обиделись бы, если б им не показали гостью-иностранку). Женщин и детей набилась полная комната. Все они пили зелёный чай со сладостями, весело щебетали на дари, причём понимала я тогда из разговора дай бог третью часть, гладили меня то по голове, то по щеке, то норовили обнять, а ещё беззастенчиво рассматривали и фотографировали. Что-то подобное я испытывала только в Индонезии, где несколько десятков деревенских жителей где-то под Тасикмалаей46 собрались на меня посмотреть, а потом заявили, что я похожа на большую куклу Барби.

– Алекс – моя дочь, – пошутила Фахима, подливая чаю. – Кушай печенье, детка.

– Может, сын? – засмеялись гости. – У твоего ребёнка короткие волосы!

– Я бача-пош47, – буркнула я, и от смеха звякнула люстра.

…и вот теперь, на четвёртый день, мне придётся искать новое жильё! Опять! Одной! В Кабуле! За день! Никогда такого не было, и вот опять! Матерь божья, как же так?! О горе мне, горе.

***

– Алекс, кто-то умер? – поинтересовался не без ехидства Ахмад, коварный друг из Инстаграма48.

Накануне вечером он написал мне, сообщил, что семейные дела улажены, он свободен и рад будет показать мне Кабул, а нынче в семь утра явился к дому Фахимы забрать меня на прогулку.

Это был безупречный пуштунский джентльмен в голубом пиран-тумбане49 с иголочки и начищенных туфлях, тщательно причёсанный и надушенный – хоть сейчас на свадьбу. То, что он вылез из разбитого такси, впечатления вовсе не портило. Ахмад обменялся с Фахимой вежливыми фразами о погоде и здоровье – обязательный и иногда довольно долгий ритуал при встрече афганцев – а потом поймал другое такси, и мы куда-то поехали. Куда – я не спрашивала, уже привыкнув доверять жизни и плыть по течению. В этот раз течение принесло меня на холм, возвышавшийся над кварталом Вазир-Акбар-Хан.

Относительно новый (строить его начали в 1960-х годах) и названный в честь принца, героя первой англо-афганской войны50, квартал всегда был местом, так сказать, элитным. До войны там селились в основном люди обеспеченные и привилегированные – в романе «Бегущий за ветром»51 дом Бабы расположен именно в Вазир-Акбар-Хане, а он, как вы помните, крупный и известный бизнесмен. Там же, и в 1960-х, и в 2000-х, располагались многие посольства и офисы международных организаций, а заодно дорогие гестхаузы и рестораны, куда ходили сплошь иностранцы. Меры безопасности в квартале были серьёзные: бетонные заборы с мотками колючей проволоки наверху буквально превратили его в лабиринт, перед въездом на некоторые улицы стояли КПП, а сам въезд закрывался шлагбаумом, за который пускали только после тщательной проверки документов (от терактов это спасало далеко не всегда). Но нам было нужно не внутрь, а чуть повыше.

Холм, в отличие от квартала, в ту пору почти не охранялся. Это после возвращения «Талибана»52 в августе 2021-го на вершине тоже поставят шлагбаумы и заборы и расквартируют там специальный батальон «Бадри 313»53 – в принципе, попасть на территорию можно, но надо долго договариваться. В республиканские же времена всех пускали без вопросов, и в парке на вершине холма, где росли, пожалуй, самые красивые в Кабуле розы, бывало довольно многолюдно. Туда, как и в сад Бабура, приходили семьями на пикники, там бегали мальчишки, предлагавшие всем зелёный чай из термоса, сладости и коврики, которые можно было расстелить на траве, и именно оттуда открывался, по моему мнению, самый красивый вид на Кабул, особенно на закате и в темноте. Открывается и сейчас.

Мы обошли парк по периметру и уселись на склоне. Молча.

В такси мы успели обсудить и политику, и мои впечатления от Кабула, и мой уровень владения дари (мне стало грустно) и пушту (тут стало ещё грустнее), потом Ахмад с видом гостеприимного хозяина показал мне розы на холме и самые известные здания в городе у подножья, пошутил, что отец-моджахед, царство ему небесное, побил бы его палкой за дружбу с русской, а потом вдруг стало тихо.

Товарищ мой явно смущался. Какой угодно образованный и учившийся на Западе, он всё же оставался пуштуном, а для пуштунов разговоры с женщиной, которая им не жена, не сестра, не дочь и даже не пожилая коллега из Америки – всё-таки не очень частое явление, и застенчивость, культурная и природная, берёт своё. Одно дело – в интернете чатиться, а живьём… Я, в свою очередь, боялась ляпнуть не то. Можно ли спросить про семью? Или смотря про какую? Про братьев и сестёр, наверное, можно, а про жену не стоит. А вдруг он не женат? Может, спросить про детей? А может, про отца – где воевал, что говорил про русских и всё такое? А вдруг это невежливо?

При этом я мысленно собирала рюкзак и набрасывала план: найду таксиста, который вызывает доверие, спрошу его, не знает ли он гостевых домов подешевле, и пусть свозит меня туда. Если мне там не понравится, то… то… Ну, тогда, наверное, придётся купить билет обратно. Мне снова захотелось плакать.

– Так кто-то умер или как? – допытывался Ахмад. – Нет? Тогда почему у тебя такое лицо?

Я горько посетовала на несправедливость бытия, вероломство таджикских девушек и их дурацкие конференции.

– Да, досадно, – кивнул он и притих.

Я смотрела на кабульские крыши с высоты птичьего полёта, думая, что вижу их в первый и последний раз. Город в закатном свете казался совсем мирным и был очень красив. Афганистан, как ты мог, я ведь уже так тебя полюбила! И этот бородатый – тоже мне друг, называется! О, почему я не поступила на арабский! О горе мне, го…

– Алекс, идея. У меня тут два приятеля живут в Шахре-Нау. Один работает в МИДе, другой в президентском дворце, им очень скучно и не с кем практиковать английский.

– Они женаты?

– Нет. Да не волнуйся ты! Во-первых, я за них ручаюсь. Во-вторых, мы, пуштуны, очень уважаем гостей. Ну и всё равно идти тебе некуда, да? К тому же они из Кандагара, – добавил Ахмад и почему-то хихикнул. – В общем, тебе их точно бояться нечего. Скорее мне. Шучу.

Прежде, чем я успела возразить, он набрал номер и затрещал на пушту. («Салам, джур, пэхэйр! Цэнга йе, хэ йе? Хайрати да?» – и ещё десяток этикетных фраз).

– А почему это, собственно, этот твой Ахмад должен был опасаться кандагарцев? – снова спросите вы.

А потому, изволите ли знать, что у древней афганской столицы сомнительная репутация: молва приписывает тамошним жителям грех, когда-то давно погубивший библейский Содом54. Та же молва называет жителей Панджшера забияками, джелалабадцев – простаками, и говорит, что злость таджика и доброта узбека одинаковы. В общем, молва раздаёт всем сёстрам по серьгам, чего уж55.

– Ну что, едем, посмотрим на них? – спросил Ахмад. – Как раз к ифтару56 успеем.

За четыре с половиной года до встречи с кошкой. Как я упустила своё счастье

Дом, в котором снимали квартиру Икс и Игрек, назывался «Анар-плаза», и на крыше его красовался огромный алый гранат, который можно было различить с того самого холма. Надо сказать, плазой в Кабуле называют чуть ли не каждый второй многоэтажный дом, даже если вид у него совершенно не парадный, но тут вид более-менее соответствовал: здание было новое, полы в подъезде мраморные, а перила – блестящие, и даже лифт работал.

– Смотри: Игрек красивый и потолще, Икс так себе и худой, не перепутаешь, – объяснял мне Ахмад, пока мы поднимались на четвёртый этаж.

Открыл нам Икс, за плечом у него виднелся Игрек. Кажется, пару секунд оба прикидывали, не закрыть ли дверь, пока не поздно. Идея приютить иностранку явно нравилась им не больше, чем мне, но пока хозяева обнимались с гостем, случилось непоправимое: я переступила порог.

– Это Алекс, – сказал Ахмад. – Она путешествует, любит Афганистан… ну и всё такое. Алекс, это Икс, а это Игрек.

На этом официальная часть была окончена. Я протянула руку – Икс пожал её, а Игрек попятился. При этом оба смотрели куда угодно, только не на меня.

Забегая вперёд, скажу, что так будет продолжаться ещё некоторое время. Квартира окажется достаточно велика, чтобы три смущённых человека встречались в ней не слишком часто. Икс и Игрек будут ограничиваться приветствиями и вопросами о еде, а я буду сидеть, закрывшись в своей (на самом деле игрековой) комнате и тоскливо думать, что теперь точно пора домой. Ну ещё денёк – и пора.

Откуда мне тогда было знать, что пуштун не смотрит в лицо женщине, которую уважает? Откуда мне было знать, что Игрек молится, прося Аллаха задержать мой отъезд? Я появилась в его жизни в первую ночь Рамадана, и он решил, что я была даром небес.

От предложения руки и сердца меня отделяло две недели.

***

Икс и Игрек состояли в каком-то отдалённом родстве (хотя, кажется, все афганцы друг другу немного родственники). Они были кандагарскими пуштунами, но если семья Игрека принадлежала к богатому купечеству, то Икс был из простых, а родословная его вызывала некоторые сомнения – одна из его бабушек была хазарейкой57 из Газни. Не могу сказать, что остальные смотрели на него свысока, но то, что Икс говорил на хазараги лучше, чем на пушту, любил персидскую поэзию и литературу вообще и был гораздо более общителен и менее консервативен, всё-таки ставило его ближе к бабушкиным сородичам.

Икс и Игрек были довольно типичными представителями младоафганцев, о которых я писала выше, детьми военного времени и многолетнего западного присутствия, фигурами довольно противоречивыми, но в том времени и пространстве встречавшимися нередко.

Их раннее детство прошло, по выражению из романа «Неверная»58, «под сенью талибов»59 – они ходили в медресе, где муллы в чёрных тюрбанах учили их читать тексты про пользу джихада и считать нарисованные в задачниках пули и автоматы Калашникова. Молодость их проходила на госслужбе. Икс по образованию был филологом, а Игрек – менеджером по управлению персоналом, одного взяли на работу за красивый слог, второму помогли семейные связи. И тот, и другой любили поговорить о политике и будущем страны, носили на работе щегольские европейские костюмы и галстуки, а по выходным – не менее щегольские пиран-тумбаны, оба наизусть помнили стихи Руми и Хушхаль-хана Хаттака60, но при этом были не прочь обсудить новый сезон «Игры престолов» и заглядывали при случае на закрытые вечеринки с алкоголем61 и танцами. Такого рода веселье могло дорого обойтись: одного из общих друзей Икса и Игрека застрелили за пару недель до моего приезда, когда он возвращался с одной из подобных вечеринок, и преступника, конечно же, не нашли62.

Кстати, оба этих кавалера жениться хотели исключительно по любви, а их семьи усматривали в этом блажь и тлетворное влияние запада и продолжали предлагать невест. Пока предлагали довольно тактично, но одного из братьев Игрека отец в итоге заставил жениться на девушке, которая ему совсем не нравилась. Мольбы и даже слёзы не помогли – невеста была, что называется, выгодной партией, а с лица воды не пить. После этого случая Игрек держался от Кандагара на почтительном расстоянии, отговариваясь занятостью.

Нельзя сказать, чтобы эти два кавалера были близкими друзьями: Игрек считал Икса вертихвостом и почти распутником, а Икс Игрека ханжой, но при этом они были друг с другом неизменно вежливы. В Афганистане открыто выказывать антипатию – дурной тон; недолюбливай на здоровье, сколько влезет, но будь добр блюсти политес.

Таков был, в общих чертах, портрет людей, чьим гостеприимством мне предстояло пользоваться до отъезда.

***

Из дневника:

«Икс прихорашивается. Помылся, побрился, приготовил костюм, примеряет галстуки перед зеркалом. Говорит:

– Наверно, посол меня на ужин пригласит. Мы с ним друзья.

– Какой посол?

– Афганистана в Штатах, какой же ещё. Мы с ним вместе работали, пока он не уехал.

Пишу Игреку, который ждёт своего самолёта в аэропорту Астаны: «А друг-то наш общий к послу собрался на ужин». «Да ну? – отвечает Игрек. – Хотя стоп. Мохиб63 действительно завтра прилетает». «И что, они правда вместе работали?». «Правда. И посол Иксом сыт по горло. И вообще, президент сам хочет с Мохибом поужинать, так что накрылась вечеринка».

Кстати, доктор Мохиб числится вторым в списке самых молодых послов Афганистана – на момент назначения ему было годика тридцать два и дипломатического опыта он совершенно не имел. «Ничего, – сказал президент, – научится по ходу. Пусть мир посмотрит на наше новое поколение. Это поколение прошло путь от пакистанских лагерей для беженцев до университетов Лондона и Бостона, таких орлов и показать не грех».

***

Поначалу Рамадан усиливал царившую в квартире неловкость. Поначалу и Икс, и Игрек добросовестно постились, но у них был гость, а гость, даже если он чудной, – это подарок бога, а потому должен быть строго обязательно доволен, счастлив и сыт. Придя со службы (в дни поста рабочий день кончался около часу дня), один из них накрывал на стол, выкладывал еду, которую принёс с собой64 или на скорую руку приготовил («Ну и дела, – думала я, – не поверят же, если скажу, что для меня в Кабуле афганцы готовили!») и желал приятного аппетита. При этом он продолжал сидеть напротив и развлекать меня беседой, потому что оставить гостя в одиночестве – тоже дурной тон, и ни один уважающий себя афганец такого не сделает. Икс и Игрек задумчивыми глазами наблюдали, как я зачерпываю ложкой плов или подношу к губам стакан.

А ведь то беспокойное лето выдалось пугающе жарким. И если бог бы с ней, с едой, то без воды губы спекались мгновенно.

– Да бог бы с ней, с водой, – вздыхал меланхоличный Икс. – Курить нельзя – вот это беда!

К полудню в Кабуле исчезали прохожие, замирали звуки, и жизнь прекращалась до тех пор, пока солнце не касалось горных пиков на западе. Тогда в воздухе разливался запах горячего хлеба, а тележки с мороженым снова начинали наигрывать мелодию Happy Birthday To You. Игрек и Икс дремали с открытыми глазами, дожидаясь призыва на вечернюю молитву и ужина, а сытого автора этих строк угрызала совесть.

– Тоже буду поститься, – заявила я.

– Но ты же не мусульманка, верно? – спросили Икс и Игрек.

Я сказала что-то об уважении к их религии и интересу к изучаемому региону.

– …и ты путешествуешь, – добавили они, намекая, что поститься мне ни при каком раскладе не полагалось.

– Разбудите меня завтра до рассвета, – заупрямилась я.

Они кивнули, не выказав ни малейшего удивления и не добавив ничего. Гость есть гость, и пусть куролесит, как ему вздумается. Имеет полное право. Как ни крути, при всей своей европейскости Икс и Игрек оставались пуштунскими юношами из хороших семей, и традиции соблюдали неукоснительно. Мы вместе позавтракали чаем с хлебом и мёдом, а об обеде все тактично умолчали.

В первый день добровольного поста я поняла, что без еды и воды человек становится удивительно уравновешенным и просветлённым, а через неделю приблизилась к нирване: безразлично стало ровным счётом всё, кроме вечернего азана. Еда? Суета сует. Вода? Зачем, когда позади вечность и впереди тоже?

А потом Рамадан в нашей квартире внезапно завершился.

Икс был пойман мной в гостиной в компании тарелки риса, пары кебабов и бутылки «Кока-Колы». Этой компанией он явно наслаждался, вид у него был радостный и ничуть не виноватый.

– Я вспомнил – я же начал поститься с пяти лет, так? Так. То есть в детстве я старался, а теперь отдохнуть могу, верно? Аллах не против.