Израненное сердце

Мужчины в основном одеты в смокинги или костюмы. Некоторые носят классические полумаски columbina, другие – маски volto, закрывающие все лицо, есть и немного пугающие треугольные книзу bauta и зловещие scaramouche с длинным носом.

– Взять тебе напиток? – спрашивает меня Жюль.

– Да, спасибо, – отвечаю я.

Когда он отправляется к бару, кто-то возникает прямо передо мной в костюме чумного доктора.

– Симона… – слышу я низкий шепот.

– Да? – нерешительно говорю я.

– Это я! – хихикает Эмили. Она немного приспускает маску, чтобы я могла увидеть ее ярко-голубые глаза.

Я смеюсь в ответ.

– Почему ты в таком наряде?

– Я шпионю, – отвечает она. – Вынюхиваю секреты. Подслушиваю беседы.

– И много ты уже услышала?

– О, только что Жан Ван-Клифф привел на бал вместо жены свою любовницу – вон она стоит в бордовом платье. И что Анджела Прайс обдолбалась вхлам и уже полчаса танцует сама по себе.

– Захватывающе, – говорю я. – Тебе стоит написать книгу.

– Не искушай меня, – отвечает Эмили. – Я была бы не прочь написать книгу о подноготной чикагских богачей и знаменитостей.

– Вряд ли они так уж интересны кому-то, кроме себя самих, – замечаю я.

К нам возвращается Жюль и подает мне фужер с шампанским.

– Ой, прости, – ухмыляется Эмили. – Не хотела прерывать твое свидание.

– Это не… – начинаю я.

– Все в порядке, – говорит Жюль, улыбаясь под маской. – В конце концов, мы же пришли общаться.

– Да? – саркастически уточняет Эмили. – А я думала, мы пришли, чтобы поддержать бедных детишек, которым нужны новые компьютеры.

– Точно. Конечно, – неловко отвечает Жюль.

– Она просто дразнит тебя, – сообщаю я парню.

– Точно, – снова говорит он.

Чувство юмора всегда было его слабым местом.

– Потанцуем? – предлагает Жюль.

Он выводит меня на танцпол, и мы вливаемся в бесконечный поток пар, кружащих вокруг нас. Музыканты играют «Вампирский вальс»[15], который отлично подходит к атмосфере. Жюль куда более искусный танцор, чем Данте. Настолько, что его можно было бы назвать пижоном – парень вальсирует со мной, быстро кружит и даже слегка наклоняет. Очевидно, он хочет, чтобы нас увидело как можно больше народу.

Я люблю танцевать. Я люблю все это буйство красок вокруг, парчу и платья, вышитые бисером. Люблю, как шуршат юбки и блестят ткани, преломляя свет. Мне нравится сладкий запах шампанского и духов, перебивающий более мягкий аромат мужского геля для укладки волос и лосьона после бритья, а также более тяжелые ноты крема для обуви и кожи.

Мелодия сменяется на «Полуночный вальс»[16].

– Хочешь продолжить? – спрашивает меня Жюль.

– Да! – отвечаю я. Лучше уж танцевать, чем разговаривать.

Мы кружимся по залу так быстро, что я уже запыхалась. Жюль спрашивает меня о том, как поживают мои родители и определилась ли я с университетом.

– Я поступил в Гарвард[17], – с гордостью говорит он.

– Это здорово, – с улыбкой отвечаю я.

В этот момент моя спина упирается во что-то твердое и неподвижное.

– Ой, простите, – говорю я и поворачиваюсь.

Мне приходится задрать голову, чтобы посмотреть в глаза мужчины, возвышающегося надо мной.

Он одет во все черное. Его волосы зачесаны назад. На нем черная шелковая маска, полностью закрывающая лицо. При взгляде на меня его глаза сверкают.

Я не успеваю сказать и слова, как мужчина хватает меня за талию и сжимает мою ладонь в своей.

– Прошу прощения… – протестует Жюль.

– Вы не против, если я с ней потанцую, – рокочет мужчина.

Это не вопрос. Он уводит меня прочь, даже не взглянув на Жюля.

Я узнала Данте, стоило мне только его увидеть. В комнате не найдется другого мужчины, кто бы сравнился с ним в объемах. Даже если бы я не признала его сразу, этот низкий голос и пьянящий аромат одеколона не оставляет сомнений.

Я удивлена лишь тому, как он вообще попал сюда. Сомневаюсь, что Галло входят в список спонсоров чартерных школ. И уж тем более я не ожидала, что у Данте найдется идеально скроенный по фигуре смокинг.

– Что ты здесь делаешь? – спрашиваю я, глядя на него снизу вверх.

Глаза под маской сверкают яростнее обычного.

– Смотрю, как ты танцуешь с другим мужчиной, – рычит Данте в ответ.

Гнев в его голосе вызывает во мне дрожь. Рука парня крепко сжимает мою. Я чувствую исходящий от его тела жар.

– Ты ревнуешь? – шепотом спрашиваю я.

– Безумно.

Я не знаю, отчего испытываю удовольствие при этих словах.

– Почему? – спрашиваю я.

В ответ Данте лишь прижимает меня сильнее.

Я чувствую, как мы приковываем к себе взгляды. Невозможно не заметить самого высокого мужчину в зале. Другие танцоры расступаются перед нами – никто не хочет быть раздавленным Данте, пока тот кружит меня под «Вальс для мечтателей»[18].

Обычно я не люблю привлекать к себе внимание, но сейчас мне плевать. Пусть шепчутся себе на здоровье. Меня волнуют лишь пальцы Данте, сомкнувшиеся на моей талии, невероятная сила, с которой он кружит меня по залу, и взгляд, который он не сводит с меня ни на секунду.

– Почему я ревную? – переспрашивает он.

– Да.

Парень прижимает меня к себе еще сильнее.

– Потому что мне нет дела до того, что в этом зале собрались самые богатые и избалованные говнюки со всего света. Ты принадлежишь мне.

Данте

Я пришел на бал, чтобы сделать Симоне сюрприз.

Я купил билет по возмутительной цене у кого-то, кто действительно был приглашен, вытащил на свет божий единственный свой костюм и даже раздобыл маску.

Я сделал это все, чтобы увидеть улыбку на лице девушки в тот момент, когда она поймет, что я смог проникнуть на то единственное мероприятие, которое мы можем посетить вместе и остаться неузнанными.

И вот я явился. Впитал в себя ароматы богатства и власти, витающие в воздухе. Каждого состоятельного и влиятельного человека со всей округи. Обозрел зал, полный красивых людей, выискивая самую прекрасную девушку из всех.

И увидел, как она танцует с другим мужчиной.

Я узнал Симону моментально. Лишь у нее может так сиять кожа, и только ее фигура способна затмить любой, даже самый роскошный наряд. Каждый мужчина в зале пускал слюни, глядя на девушку. Везучий ублюдок, который с ней танцевал, и сам прекрасно осознавал, что не достоин своей партнерши.

Но тем не менее я ревновал. Так чертовски ревновал, что едва мог дышать.

По одному взгляду на его часы и костюм было понятно, что парнишка богат. Похоже, это был тот же мелкий говнюк, с которым она говорила на ужине юных послов.

Я хотел к чертям переломать ему ноги за то, что он осмелился танцевать с Симоной.

Пацан умел танцевать. Казалось, он занимался этим всю жизнь, и, возможно, так оно и было. У него были стиль, осанка, манеры – все то, чего мне так недоставало. А в руках он держал Симону.

И я вырвал у него девушку. Буквально забрал и увел прочь. Я вальсировал с Симоной по залу, пока у нее не закружилась голова, демонстрируя каждому пижону в этой комнате, что она моя и я возьму ее, когда захочу.

Но этого было мало. Слишком мало.

Так что я тяну ее прочь с танцплощадки, прочь из зала, прочь от этого бала.

Какой-то идиот в форме охранника пытается нас остановить.

– Простите, сэр… сэр! – кричит он.

Я достаю из кармана толстую пачку купюр и сую ему в руки.

– Заткнись и покажи мне, куда идти, чтобы мы могли побыть наедине, – велю я.

С мгновение он глазеет на бабки, а затем бормочет:

– Туда. Только не трогайте ничего, ладно?

Я увожу Симону прочь по пустым галереям. Я тащу ее за собой, обхватив рукой за запястье.

Девушка едва поспевает за мной на своих высоких каблуках, а тяжелая громоздкая юбка замедляет ее шаг.

– Что ты делаешь? – выдыхает она. – Куда мы идем?

Понятия не имею.

Я просто ищу подходящее место. Место, где нас никто не увидит и не услышит. Место, где я смогу раз и навсегда овладеть Симоной.

В конце концов мы натыкаемся на выставку, посвященную Наполеону. Свет здесь по большей части приглушен. Мой взгляд выхватывает посмертную маску из бледного гипса, военные медали, рукописные письма под стеклом, шпагу, инкрустированную бриллиантами, ряд стеклянных флакончиков, наполненных одеколоном, пару вышитых домашних туфель, портреты императора, мушкеты и потрепанную треуголку.

И, наконец, я вижу то, что искал – длинную обитую бархатом оттоманку изумрудно-зеленого цвета на четырех резных ножках, украшенную подушками. Она огорожена веревкой, но в остальном ничем не защищена.

Я подхватываю Симону и швыряю ее на оттоманку.

– Что ты делаешь! – в ужасе восклицает она. – У нас будут большие неприятности…

Я срываю с лица маску и заглушаю все протесты, обрушиваясь на девушку с жарким поцелуем. Я ощущаю на ее языке вкус шампанского и собираюсь стереть с тела девушки любое напоминание о другом мужчине. Я буду властвовать везде, где он касался ее.

Оттоманка скрипит под моим весом, но мне плевать. С Симоной подо мной я готов разнести здесь все к чертовой матери. Весь этот музей и все его экспонаты.

Лишь она одна представляет настоящую ценность, лишь Симона.

Она моя. Только моя.

Я пытаюсь высвободить ее грудь из тесного лифа платья. Ткань сопротивляется мне, и я просто разрываю непослушный материал. Грудь вырывается на свободу, и я хватаю ее, крепко сжимая соски, до тех пор, пока Симона не начинает стонать и задыхаться.

Юбку я тоже стягиваю.

На девушке чулки до бедер и кружевные трусики. Я срываю их и погружаю в нее пальцы. Симона насквозь мокрая, как я и предполагал.

Я ждал этого слишком долго.

И больше не собираюсь ждать.

Я вытаскиваю из штанов свой член.

Я сгораю от желания впервые погрузиться в ее влажное тепло. Я велю себе быть нежным, действовать медленно. Но мое тело больше не подчиняется приказам мозга.

Я прижимаю головку члена к ее влагалищу.

И вхожу.

Симона

Данте просто сошел с ума.

Он швырнул меня на оттоманку, ничуть не заботясь о том, что ей более двухсот лет и она не рассчитана на людей его размеров, не говоря уже о том, чтобы выдержать нас обоих.

Он сорвал маску, и я смогла увидеть его лицо, но легче не стало.

Он выглядит безумным. Глаза сверкают. Челюсть крепко сжата.

На меня обрушиваются его губы. Он кусает меня, проталкивает мне в рот язык, высасывает воздух из моих легких. Его руки повсюду. Я слышу, как рвется ткань, но меня это ничуть не волнует. Я хочу чувствовать его руки на моем теле, на моей оголенной плоти.

Он хватает меня за грудь и сжимает ее.

Мальчики, которые касались меня раньше, делали это нежно, нерешительно, всегда спрашивая разрешения.

Данте берет свое. Он берет деньги, оружие и, главное, меня. На земле нет закона, которого бы он не нарушил. И меньше всего его волнуют социальные условности.

Так что его поступки меня не удивляют.

Меня удивляет моя реакция на них.

Мое тело жаждет этого. Оно хочет еще, еще и еще. Неважно, как грубо его руки трогают, хватают и сжимают меня. Моя плоть пульсирует, но удовольствие намного сильнее боли.

Я льну к парню, чувствуя, как упирается мне в бедро его твердый как камень член.

Меня пугают размеры этого члена. Пожалуй, мне стоило бы начать с чего-то поменьше, помягче… чего-то более обыденного.

Но теперь уже слишком поздно. Ожидание и пробы остались позади. Сегодня Данте возьмет свое. И я хочу дать ему это.

Парень срывает с меня трусики, разрывая их, и входит в меня пальцами. Даже это дается мне непросто. Я вся мокрая, я горю желанием, но каждый мускул моего тела напряжен, встревожен, доведен до отчаяния.

Данте высвобождает свой член, и тот ударяется о мое бедро, тяжелый и горячий.

Парень хватает его и прижимает к моей киске.

Он проталкивает головку между половых губ. По ощущениям она кажется мне невероятно крупной и очень теплой. Гораздо теплее, чем его пальцы или даже язык.

Я вся дрожу от волнения. Я бы сказала что-нибудь, но Данте до сих пор целует меня, заполняя мой рот своим языком. Я могу лишь обхватить руками его шею, закрыть глаза и надеяться, что будет не слишком больно.

Данте хватает меня за бедра и подтягивает к себе. Его член входит в меня дюйм за дюймом.

И все-таки это больно. Честно говоря, это охренеть как больно. И чем глубже он проникает, тем больнее.

Член парня гладкий, но он жестко продирается сквозь мое лоно, с каждым толчком погружаясь все глубже. Я вскрикиваю ему в рот, сильно прикусывая его губу.

Однако Данте не думает останавливаться. Небольшими толчками он продолжает входить в меня, пока наши тела не прижимаются друг к другу, пока между нами больше не остается ни дюйма.

Это чересчур. Это невыносимо.

И все же… это приятно.

Жар его тела охватывает меня внутри и снаружи. Тяжелая головка члена трется глубоко внутри меня о точку, о существовании которой я даже не подозревала. Этот маленький кусочек плоти – настоящая кнопка наслаждения, как клитор, пульсирующая и набухающая от малейшего прикосновения.

Данте почти не шевелится. Его член едва-едва скользит внутри меня. Головка трется о точку, подразнивая ее.

Я вся теку, отчего член скользит все лучше. Я не знаю, дело в крови или смазке, да мне и неважно. Благодаря этому Данте может теперь двигаться интенсивнее, а я могу покручивать бедрами, пока он напрягает свои огромные мышцы на спине и ягодицах, входя в меня еще глубже.

Наши губы сомкнуты вместе. Я прижимаюсь к нему. Никогда еще я так не сплеталась с человеком воедино.

Мы вспотели, разгоряченные от танцев, эмоций и желания, и я вдыхаю невероятный запах парня. Я прерываю ненадолго поцелуй, чтобы слизать соленый пот с его шеи и ощутить на языке его вкус.

Я сжимаю зубами мочку его уха и прикусываю ее. Данте рычит, поворачивая голову, чтобы засосать мою шею.

Я никогда не видела мужчин, подобных ему. Никогда не ощущала такой необузданной силы и мощи.

Какая-то первобытная часть моего мозга твердит мне, что он НУЖЕН мне. Я хочу ощущать его внутри, даже глубже, чем теперь.

– Сильнее, – срывается с моих губ стон.

Данте полностью погружает свой член в меня. Я чувствую, как изгибается его спина, как работают мышцы, и это так возбуждает, что сводит с ума.

– Сильнее, – выдыхаю я.

Огромные руки парня обхватывают меня всюду. Он сжимает меня так сильно, что мне страшно. Я боюсь, что он сломает мои ребра и переломит позвоночник. И все же я хочу еще.

– Сильнее, Данте, прошу!

С животным рыком он извергается внутри меня. Я чувствую, как пульсирующе изливается то, чего я так жаждала, – эта густая, горячая жидкость.

Я тоже кончаю. Я даже не знала, что близка к этому. Но от мысли, что парень кончил в меня, я дохожу до предела. Оргазм приходит из глубины – из той маленькой чувствительной точки, которая ощущает, как дергается его член, как из него вытекает жидкость.

Все внутри меня сжимается, и я льну к Данте, кончая одновременно с ним, зарывшись лицом ему в шею.

Затем все заканчивается, и Данте выходит из меня. Теплая жидкость стекает по внутренней стороне моего бедра.

Без его члена, заполняющего мое нутро, я ощущаю пустоту и саднящую боль. Не смея смотреть на беспорядок, который мы устроили, я просто расправляю юбку.

Данте тяжело дышит. Он уже не выглядит таким диким, но кажется, еще не до конца пришел в себя.

Парень целует меня снова, на этот раз крепко и медленно.

– Ты в порядке? – спрашивает он.

– Да, – отвечаю я, тоже с трудом переводя дыхание.

– Было очень больно?

– Немного. Не сильно.

Я целую Данте, ощущая сексуальное напряжение в его теплом и влажном, все еще учащенном дыхании.

– Я люблю тебя, Симона, – говорит он, ловя мой взгляд своими темными глазами. – Я знаю, что прошел всего месяц…

– Я тоже тебя люблю, – отвечаю я. – Мне плевать, сколько прошло времени. То, что между нами…

– Ненормально, – продолжает Данте. – Я люблю тебя так… словно я уничтожил бы любого, кто посмеет встать между нами. Словно я сжег бы весь мир дотла, если бы пришлось.

Он не сводит с меня глаз. Я тоже не могу отвести взгляд. И не хочу его отводить. Я хочу лишь кивать в ответ.

– Я знаю, – отвечаю я.

– Мне нужна только ты. И больше ничего, – говорит он.

– Я и так твоя. Я вся твоя.

– Обещай мне Симона.

– Я твоя. До самой смерти.

Данте улыбается и прижимается ко мне полными губами.

– Ты нужна мне даже дольше, – рычит он.

Я никогда не должна была так влюбляться. Без причины и без шансов. Движимая лишь непреодолимой животной одержимостью.

Этого не должно было случиться.

Но это свершилось, и пути назад нет.

Я принадлежу Данте. А он принадлежит мне.

Данте

Это лето просто лучшее. Я влюблен впервые в жизни. Единственный раз в жизни.

Симона для меня идеал.

Она прекрасна и мечтательна. Я никогда не смог бы смотреть на мир так, как видит его она. Девушка всегда обращает мое внимание на цвета, текстуры, формы.

«Посмотри на эти облака и завитки на них – они напоминают древесину, видишь?»

«Посмотри, как падает свет на здания. Стекло словно сделано из золота».

«Чувствуешь этот запах? Это дамасские розы. Некоторым кажется, что они пахнут, как чайные листья…»

«Ой, потрогай этот камень, Данте! Если закрыть глаза, можно подумать, что это мыло…»

Мы становимся все смелее, гуляя вместе по всему городу, потому что я хочу показать Симоне все мои любимые места, ведь она живет здесь не так давно, как я.

Мы побывали на мысе Промонтори-Поинт и в ботаническом саду, прошлись по галерее уличного искусства на Вобаш-авеню, разглядывая муралы, нарисованные на стенах.

Мы даже дошли до выставки костюмов старого Голливуда 1930-х и 1940-х годов. Здесь, похоже, Симоне нравится больше всего. Она в восторге от зеленого платья из фильма «Унесенные ветром», которое, кажется, было пошито из шторы – сам фильм я не видел. Зато я узнаю рубиновые туфельки из «Волшебника страны Оз» – одну из нескольких пар, сделанных для фильма, если верить надписи на табличке.

Глядя на то, в какой восторг приводят девушку костюмы, я говорю:

– Тебе следует принять приглашение из Парсонса. Ты должна там учиться.

Симона замирает у витрины с верхней одеждой из фильма «Касабланка».

– А что, если я так и сделаю? – спрашивает она, не глядя на меня. – Что будет тогда с нами?

Я стою прямо за ней, достаточно близко, чтобы касаться изгибов ее бедра. Я вижу кусочек ее лица и как касаются щек ресницы, пока девушка стоит, потупив взгляд.

– Я мог бы навещать тебя… – говорю я. – Или я мог бы переехать в Нью-Йорк. На Манхэттене полно итальянцев. У меня там есть кузены, дяди…

Просветлев, Симона оборачивается ко мне.

– Правда? – спрашивает она.

– Лучше уж я перееду в Нью-Йорк, чем в гребаную Британию, – отвечаю я.

На самом деле я готов следовать за Симоной в любое место, где она захочет учиться. Но я-то знаю, что сама девушка предпочитает Кембриджу Парсонс.

– Мои родители и так уже бесятся из-за того, что я тяну с зачислением, – вздыхает Симона. – Я сказала, что начну с зимнего семестра[19].

– Это не их жизнь, – рычу я.

– Я знаю. Но я единственная, на кого они могут рассчитывать. Серва…

– Ты не обязана воплощать все то, что не может реализовать твоя сестра.

– Кстати, в последнее время ей намного лучше, – радостно говорит Симона. – Она принимает новое лекарство. Сейчас Серва разослала в Лондоне свои резюме. По крайней мере, мы будем рядом, если я поступлю в Кембридж…

Я не знаком ни с Сервой, ни с кем-либо из семейства Соломон.

Симона думает, что они меня не примут.

Должно быть, она права. Я знаю, каков я. Я выгляжу как головорез и веду себя так же. Мой отец умеет быть благородным, когда захочет. Он умеет водить дружбу с политиками и руководителями компаний. Я же так и не познал этой науки. Papa поставил меня управлять самими неприглядными аспектами нашего бизнеса, чем я и занимаюсь.

Я говорю Симоне, что она не обязана подчиняться требованиям своего отца.

Но я и сам связан семейными обязательствами. Что бы делали мои родные, переедь я в Нью-Йорк? Неро еще слишком молод, чтобы разбираться со всем в одиночку. И кое в чем Эдвин Дюкули был прав в тот день, когда я его убил. Papa не утратил влияния. Но с тех пор, как умерла mama, хватка его уже не та. Отец говорит мне, что нужно сделать. Но именно я исполняю его волю.

В глазах моей семьи Симона тоже не самая подходящая для меня партия. Я должен жениться на дочери какого-нибудь мафиози, на ком-то, кто понимает наш мир. Это положит начало союзу, который гарантирует безопасность нашим детям.

К тому же брак с Симоной привлек бы ненужное внимание. Мы, Галло, держимся в тени, и так было всегда. Наш мир недаром зовется «подпольем» – наши фото не появляются в разделе светской хроники газеты «Чикаго трибюн».

Именно это и случилось после бала-маскарада. Кто-то сделал снимок, и уже на следующий день наша вальсирующая пара красовалась на развороте «Чикаго Сан Таймс». К счастью, мое лицо скрывала маска, но papa был далеко не восторге от заголовка «Симона Соломон, дочь Яфью Соломона, танцует с неизвестным гостем».

Papa выписывает все газеты. За завтраком он швырнул «Таймс» прямо мне в тарелку.

– Не знал, что ты покровительствуешь искусствам, – сказал он.

Отец уже знаком с Симоной. Но я обещал ему, что мы будем держать наши отношения в тайне.

– Моего лица не видно, – заметил я.

– Это твое помешательство зашло слишком далеко. Ее отец не дурак – он вкладывается в свою дочь так же, как вкладывается в свои отели. Она – его актив. Который ты публично обесцениваешь.

– Не говори о ней так, – прорычал я, глядя отцу в лицо.

И увидел, как он вспыхивает в ответ на мою ярость.

– Ты молод, Данте. На свете много прекрасных женщин.

– Но ты не стал искать себе другую, – ответил я.

Papa вздрогнул. Он не сентиментальный человек, не из тех, кто проявляет слабость. Когда отец потерял mama, на месте его привязанности к ней образовалась пустота. И поскольку papa не может говорить о ней без эмоций, он не говорит о ней вообще.

– Твоя мать была из другого мира, и наш образ жизни давался ей нелегко. Женщине не стоит выходить замуж за такого, как я, если только она с детства не привыкла к определенному положению вещей.

– Mama приняла его.

– Не до конца. Это был единственный камень преткновения в нашем браке.

Я встал так резко, что толкнул тяжелый стол, и свежевыжатый апельсиновый сок выплеснулся из графина.

– Мы не перестанем видеться, – сообщил я отцу.

А теперь я говорю Симоне о том, что она тоже должна сделать свой выбор. Девушка отложила поступление на пару месяцев, но в итоге все равно должна будет решить.

Парсонс или Кембридж?

Я или мужчина, которого для нее выберет отец?

Мне приходится возвращать Симону раньше, чем хотелось бы.

Я высаживаю ее возле библиотеки – это ее прикрытие на сегодня.

Ее водитель Уилсон уже подъехал и ожидает девушку.

Я не люблю все эти увертки. Мне не по душе чувствовать себя ее грязным секретом.

У меня есть лишнее время, так что я заезжаю за Себом в школу.

Он выходит из дверей, едва раздается звонок, зажав под мышкой баскетбольный мяч. Этот мяч теперь такая же неотъемлемая часть его образа, как и растрепанные волосы или серебряная цепочка с образом святого Евстафия, которую брат носит не снимая. Раньше она принадлежала нашему дяде Франческо, пока того не убила «Братва».

При виде меня Себ расплывается в улыбке.

– Не знал, что ты заедешь, – говорит он.

– Подумал, может, ты захочешь заскочить в парк, – отвечаю я, выбивая мяч у него из рук и забирая его себе.

– Ага, – отвечает Себ. – Посмотрим, чего ты сто́ишь в игре.

Мы едем в Оз-парк, где полно открытых баскетбольных площадок. У меня в багажнике припасена пара шорт и кроссовки. Футболки у меня, правда, нет, но меня это и не беспокоит. Себ снимает свою тоже. Он тощий, но уже начинает обрастать мускулами. В свои тринадцать наш младшенький уже почти ростом с Неро.

Мы играем на одно кольцо с условием, что забивший мяч снова получает право на атаку. Я даю Себу первым завладеть мячом. Брат пытается обойти меня, и он чертовски быстр, но мои руки все же быстрее. Я отбираю у парня мяч, возвращаю его на линию, а затем забрасываю трехочковый прямо у него над головой.