Всегда помните о сути вещей… Искусство размышлять

Жесткая школа жизни с такого юного возраста воспитывала в Сэме целеустремленность и волевой характер. Это на 100 процентов правда – если бы такой характер не сформировался, в писательской среде Марк Твен бы не выжил.

С ранних детских лет – когда на всех уроках лупили, а там, где заставляли читать книги, любили, – Сэм Клеменс учился управлять собой. Чтобы где-то подстроиться, где-то дать отпор, где-то затаиться и не нарываться… И научился. Вся его биография – это искусство управлять: собой, своими родными, партнерами по бизнесу, противоположным полом. Ведь если ты не управляешь людьми, то тогда они управляют тобой.

В 1842 году умер старший брат Бенджамин (ему было 10 лет). Момент, связанный с этим, Марку Твену очень запомнился. Мать тогда подвела его к кровати Бенджамина. Прощаться.

«…Она держит меня за руку, и мы стоим на коленях у постели умершего брата, который был двумя годами старше меня, и слезы катятся без удержу по ее щекам. Она стонет. Это немое свидетельство горя, вероятно, было ново для меня, потому что оно произвело на меня сильное впечатление – впечатление, благодаря которому эта картина и до сих пор не потеряла силы и живет в моей памяти»…

Дела у родителей шли не очень. И старший брат Орион в 17 лет начинает работать в типографии города Сент-Луис. Он получает 10 долларов в неделю, из которых половину отправляет домой. Чтобы немного сэкономить, младших (а в семье Клеменсов из семерых детей выжили четверо) отправляли на ферму к родственникам Куэрлсам. В их семье было восемь детей, но на сельских просторах этого не замечалось. Где восемь – там и девятый с десятым не пропадут…

«Жизнь, которую я вел там с моими двоюродными братьями, была полна очарования, таким же остается и воспоминание о ней. Я могу вызвать в памяти торжественный сумрак и таинственность лесной чащи, легкое благоухание лесных цветов, блеск омытых дождем листьев, дробь падающих дождевых капель, когда ветер качает деревья, далекое постукивание дятлов и глухое токование диких фазанов, мелькание потревоженных зверьков в густой траве, – все это я могу вызвать в памяти, и оно оживает, словно наяву, и так же радостно».

В 1847 году от пневмонии умирает отец.

«…Эта беда, как обычно бывает, случилась как раз тогда, когда счастье нам улыбнулось и мы надеялись снова пожить в довольстве после нескольких лет жестокой нужды и лишений, на которые нас обрек нечестный поступок некоего Айры Стаута, взявшего у моего отца в долг несколько тысяч долларов – по тем временам и в тех краях целое состояние. Отец только что был избран секретарем гражданского суда округа. Мало того, что скромного достатка, связанного с этой работой, с избытком хватило бы для нашей непритязательной семьи, – отца так уважали, он пользовался во всем округе таким авторитетом, что, раз получив эту высокую должность, мог, по всеобщему мнению, сохранить ее за собой на всю жизнь. В конце февраля он поехал в центр округа, Пальмиру, чтобы принести присягу. На обратном пути – 12 миль верхом – его настиг ливень со снегом, и домой он добрался еле живой от холода. Он заболел плевритом и 24 марта скончался».

Сэм считал себя виновным в его смерти. Ведь их отношения не были теплыми. Они с отцом, по словам Марка Твена, «едва замечали существование друг друга». Конечно, за что тут чувствовать вину, не очень понятно. Вот если бы наоборот, мальчишка изводил бы отца и довел до смерти – то да. А когда «едва замечали»…

Так или иначе, но чувство вины, как отмечает сам писатель, у него было. Вообще, конечно, чувство вины – особенно той, которую нельзя загладить, – навсегда делает человека на редкость заботливым, ответственным. Человек понимает, что он «всегда должен». Так случилось и с Марком Твеном.

Еще особую ответственность вызывала земля, вернее, владение ею.

«Чудовищный участок, которым владеет наша семья в Теннесси, был куплен моим отцом немного более 40 лет назад. Он приобрел все эти 75 тысяч акров за один раз. Обошлись они ему, вероятно, долларов в 400. По тем временам это была весьма значительная единовременная выплата наличными – во всяком случае, так считалось среди скал и сосновых лесов Камберлендских гор в округе Фентресс на востоке штата Теннесси. Когда мой отец уплатил эти огромные деньги, он остановился в дверях джеймстауновского суда и, оглядев свои обширные владения, сказал:

– Что бы со мной ни случилось, мои наследники обеспечены; сам я не доживу до той минуты, когда эти акры превратятся в серебро и золото, но дети мои до нее доживут.

Вот так, из самых лучших побуждений, он возложил на наши плечи тяжкое проклятие ожидаемого богатства. Он сошел в могилу с глубоким убеждением, что облагодетельствовал нас. Это была печальная ошибка, но, к счастью, он об этом не узнал».

Дела семьи Клеменс шли плохо. Старшие дети – Орион и Памела – работали, мать в городе Ганнибал, куда они переехали, держала пансион (в комнатах их дома жили люди, им полагалось питание, уборка помещений, все это нужно было приготовить, проконтролировать – цикл обслуживания пансиона был непрерывным), пансионеры платили исправно, но денег все равно не хватало.

«После смерти отца мы изменили наш образ жизни, но на временной основе, – собираясь окончательно все устроить после продажи земли. Мой брат занял 500 долларов и купил не приносящую дохода еженедельную газету, считая так же, как и мы все, – что не стоит ни за что браться всерьез, пока мы не разделаемся с землей и не сможем окончательно определить свою судьбу. Сперва мы сняли большой дом, но продажа участка, на которую мы рассчитывали, не состоялась (покупателю требовалась только часть нашей земли, а мы, посоветовавшись, решили продавать ее целиком либо не продавать совсем), и нам пришлось удовлетвориться домом похуже».

Сэмюэл заболел корью, лечение было длительным, дорогим. Мальчик все-таки выздоровел – но в школу уже не вернулся. Нужно было зарабатывать на жизнь. Тринадцатилетний Сэм стал учеником наборщика в газете «Ганнибал курьер», где ему предоставили жилье и кормили. Денег пока будущий писатель не зарабатывал. Но отсутствие еще одного ребенка облегчало жизнь матери. Сэм получил необходимый опыт работы корректора и даже помощника редактора. Через два года старший брат Орион купил еженедельник «Джорнэл» с типографией и основал газету «Ганнибал вестерн юнион», в которой печатали новости. Сэм перешел на работу к брату.

Однажды Орион уехал и оставил Сэма на месте главного редактора. В числе прочих в газете печатали местные новости и анекдоты. Вот где будущий писатель смог развернуться! Сэмюэл самостоятельно выпустил несколько номеров. В одной своей юмореске он описал попытку редактора конкурирующей газеты утопиться. А также присочинил еще пару историй про жителей города. Каждый из номеров разлетелся «на ура». А герои рассказов узнали себя и двинулись в редакцию, чтобы уничтожить редактеришку. Когда же они увидели подростка, то попросту надрали ему уши, чем сохранили для человечества великого писателя Марка Твена.

В 1851 году в газете «Филадельфия пост» было напечатано первое художественное произведение Сэма – юмореска «Храбрый пожарный». Гонорара писатель Клеменс не получил, но начало карьеры было положено.

«…У меня было призвание к литературе, причем низшего сорта – к юмористике. Тут нечем гордиться, но это мой самый сильный козырь, и если бы я прислушался к максиме, которая утверждает, что нужно приумножать те два или три таланта, которыми Всевышний тебя одарил, я давно бы перестал браться за занятия, к которым от природы непригоден, и стал бы всерьез писать, чтобы смешить божьих тварей… Ты видишь во мне талант юмориста и настоятельно советуешь мне его развивать… теперь, когда редакторы газет на далеком Востоке меня ценят, а ведь они не знают меня и не могут быть ослеплены пристрастностью, я действительно начинаю верить, что во мне что-то есть… Я перестану заниматься пустяками, перестану тосковать о невозможном и начну стремиться к славе, недостойной и преходящей…»

Орион Клеменс не ценил талантов брата. Хотя Сэм мог справиться с любой работой и делал ее очень хорошо, денег ему в газете «Ганнибал вестерн юнион» не платили.

В 1852 году Сэм уезжает из родного города и какое-то время работает в типографиях и газетах разных городов, зарабатывает небольшие деньги и умудряется отсылать часть матери. Ну и, конечно, пишет заметки и юморески.

Его псевдоним в то время – большая бука W, или «Сын Адама», и «Томас Джефферсон Снодграсс», еще будет «Джош», «сержант Фантом», а уж только потом «Марк Твен».

А потом Сэмюэл Клеменс стал лоцманом. Он с детства, как и многие его друзья, мечтал об этом. Ну и о море тоже.

«Когда я был мальчиком, у моих товарищей, в нашем городишке на западном берегу Миссисипи, была одна неизменная честолюбивая мечта – поступить на пароход».

Сэм понимал, чтобы стать лоцманом – надо много учиться. Поэтому мечтал стать сначала юнгой или матросом…

«Желание попасть на пароход вечно томило меня. Сначала я хотел быть юнгой, чтобы можно было выскочить на палубу в белом переднике и стряхнуть за борт скатерть с той стороны, с которой меня могли увидеть все старые друзья; потом меня больше стала привлекать роль того палубного матроса, который стоял на сходнях со свернутым канатом, потому что он особенно бросался в глаза. Но все это были только мечты – слишком прекрасные, чтобы стать реальными. Как-то один из наших мальчиков исчез. О нем долго ничего не было слышно. И вдруг он вернулся учеником механика, «подручным» на пароходе! Это событие окончательно подорвало мою веру в то, чему нас учили в воскресной школе. Ведь этот мальчишка был весьма неблагочестив, не мне чета; и вот он оказывается вознесенным на вершину славы, в то время как я пребываю в печали и безвестности. В своем величии этот парень был совершенно лишен великодушия. Он всегда припасал какой-нибудь ржавый болт, чтобы чистить его именно тогда, когда судно стояло в нашем городке, и тер его, усевшись у поручней, – там, где мы все могли его созерцать, завидовать ему и ненавидеть его»…

Профессия лоцмана очень ценилась в то время, а зарплата составляла до 1000 долларов. Это были огромные деньги. С другой стороны, лоцманам приходилось нелегко – трудно было провести грузовое судно мимо отмелей, ведь освещения на берегах рек не было. Но лоцман был безраздельным хозяином корабля, как только отходил от причала.

Сэмюэл смог преодолеть все сложности учения. Лоцманом стал. И наслаждался своей профессией.

«Достаточно было пароходу выйти в реку, и он поступал в единоличное и бесконтрольное распоряжение лоцмана. Все поступки лоцмана были абсолютно свободны; он не советовался ни с кем, ни от кого не получал приказания и вспыхивал, как порох, при самой невинной попытке подсказать ему что-либо».

Весной 1858 года Сэм начал работать на большом пароходе «Пенсильвания», куда смог устроить помощником счетовода и своего брата Генри. Сэма ценили на судне.

«Если капитану попадался лоцман с особенно высокой репутацией, он всячески старался удержать его у себя. В те времена ставка лоцмана у верховьев Миссисипи составляла 400 долларов в месяц, но я знавал капитана, который держал такого лоцмана на полном окладе целых 3 месяца без дела, так как река замерзла. И надо помнить, что в те дешевые времена оклад в 400 долларов был почти фантастическим. Не многие на берегу получали такой оклад, а если получали, то все смотрели на них с чрезвычайным уважением. Когда лоцманы с низовья или верховья реки попадали в наш маленький миссурийский городок, их общества искали самые избранные красавицы, самые важные люди, и относились к ним с восторженным почтением. Стоять в гавани, получая жалованье, – это было занятие, которое многие лоцманы любили и ценили; особенно если они плавали по Миссури в дни расцвета своей профессии (канзасские времена) и получали 900 долларов за рейс, что равнялось примерно 1800 долларам в месяц.

В силу долголетней привычки командовать у лоцманов вошло в обыкновение заменять любую просьбу приказанием. До сих пор мне как-то неприятно выражать свое желание жалкой просьбой, вместо того чтобы бросить его в сжатой форме команды».

В 1860 году из-за смены начальства Сэм покидает работу. А брат остается на корабле, на котором через месяц взрываются котлы, и Генри, получив страшные ожоги, умирает в больнице.

«Было шесть часов жаркого летнего утра. «Пенсильвания» шла севернее Корабельного острова, миль за 60 до Мемфиса, на малом ходу, таща за собой баржу с дровами, которые быстро разгружали. Джордж Илер был в рубке – кажется, один; второй механик и сменный кочегар стояли на вахте в машинном отделении; второй помощник – на палубе; все служащие – Джордж Блэк, мистер Вуд и мой брат – крепко спали; спал и Браун, и старший механик, плотник, старший помощник и один из кочегаров; капитан Клайнфельтер сидел в кресле парикмахера, и тот собирался его брить; на пароходе находилось довольно много каютных пассажиров и 300–400 палубных пассажиров, как было сообщено в свое время, но очень немногие бодрствовали. Когда с баржи разгрузили почти все дрова, Илер дал в машину звонок идти полным ходом, и в следующую же минуту четыре котла из восьми взорвались с громовым треском, и вся носовая часть судна взлетела на воздух. Большая часть всей этой массы, вместе с трубами, обрушилась снова на корабль грудой исковерканных, бесформенных обломков, и через несколько минут вспыхнул пожар.

Многих отшвырнуло на большое расстояние, и они попадали в реку. Среди них был мистер Вуд, мой брат и плотник. Плотник все еще держался за свой тюфяк, когда упал в воду, в 75 футах от парохода. О лоцмане Брауне и о старшем конторщике – Джордже Блэке – так никогда больше и не слыхали: после взрыва их никто не видел. Кресло с сидящим в нем совершенно невредимым капитаном Клайнфельтером осталось висеть прямо над бездной… все впереди – пол, стены – все исчезло, а обалдевший парикмахер, который тоже остался невредим, стоял, выставив носок башмака над бездной, и машинально взбивал мыльную пену, онемев от страха.

Когда Джордж Илер увидел, как перед ним взлетели трубы, он понял, в чем дело: он закрыл лицо полами пиджака и крепко прижал их руками, чтобы пар не попал в рот или в нос. Ему на это вполне хватило времени, пока он летел в небеса и обратно. Он очутился на верху одного из невзорвавшихся котлов, на 40 футов ниже бывшей рубки, а за ним обрушился его штурвал и целый поток всяких предметов, окутанных клубами раскаленного пара. Все, кто вдохнул этот пар, поумирали, ни один не спасся. Но Илер пара не вдохнул. Он выбрался на свежий воздух как только мог поскорее, а когда пар рассеялся, он вернулся, снова влез на котлы и терпеливо подобрал одну за другой все свои шахматные фигуры и разрозненные части своей флейты.

К этому времени пожар усилился. Вопли и стоны наполняли воздух. Многие были обожжены, многие искалечены; взрывом вогнало железный лом в тело одного человека, – кажется, говорили, что это был священник. Он умер не сразу, и его страдания были ужасны. Молодой француз, пятнадцатилетний воспитанник морского училища, сын французского адмирала, был страшно обожжен, но мужественно переносил свои страдания. Оба помощника были сильно обожжены, но, несмотря на это, не покидали поста. Они подвели дровяную баржу к корме, и оба, вместе с капитаном, отгоняли обезумевшую толпу испуганных пассажиров, пока не перенесли туда раненых и не разместили их вдали от опасности»…

Это третья смерть близкого человека Сэма. (До этого скончались его отец и брат Бенджамин). Писатель за несколько дней до трагедии видел смерть брата во сне. С тех пор он верил в вещие сны и много писал о них.

Если со снами все понятно, то еще хорошо бы выяснить, почему это так важно – ну был и был лоцманом, ну мечтал о море в детстве и юности? Не все мечты, как мы знаем, реализовываются, не все планы, даже реализованные, приносят счастье или успех. Но в данном случае это важно – Марк Твен мечтал вести за собой. Да, если бы Гражданская война не изменила уклад жизни всей страны, а речное пароходство на любимой реке Сэмюэла не заглохло, он бы был прекрасным лоцманом. Величайшим даже, наверное. Но он стал величайшим. Пусть не лоцманом. А тем, кто тоже ведет за собой. Писателем, лидером мнений. И стал управлять не кораблем на реке, а потоком мыслей и чувств огромного количества людей. И до сих пор это делает.

…Дальше начинаются поиски Сэмюэлем работы, поиски себя. Здесь снова возникает старший брат Орион, который участвует в предвыборной кампании Авраама Линкольна и получает пост секретаря помощника губернатора Невады на Дальнем Западе США. У него Сэм бесплатно работает помощником.

Были и неудачные попытки поиска золота и серебра на Невадских приисках.

Пока младший брат промышлял на приисках, Орион отправил тексты Сэма редактору «Территориал Энтерпрайз». Тот предложил талантливому литератору работу репортером с окладом 25 долларов в неделю. Сэм проработал здесь два года и написал не мене 200 заметок, правдивых – о драках, балах, концертах и пожарах – и малоправдоподобных, например, о найденном окаменелом человеке на реке Гумбольдт – на самые разные темы.

«Окаменелый человек» прекрасен!

«Чтобы показать, как трудно с помощью шутки преподнести ничего не подозревающей публике какую-либо истину или мораль, не потерпев самого полного нелепого поражения, я приведу два случая из моей собственной жизни.

Осенью 1862 года жители Невады и Калифорнии буквально бредили необычайными окаменелостями и другими чудесами природы. Трудно было найти газету, где не упоминалось бы об одном-двух великих открытиях такого рода. Увлечение это начинало становиться просто смехотворным. И вот я, новоиспеченный редактор отдела местных новостей в газете города Вирджиния – Сити, почувствовал, что призван положить конец этому растущему злу; все мы, я полагаю, испытываем по временам великодушные, отеческие чувства к ближнему. Чтобы положить конец этому увлечению, я решил чрезвычайно тонко высмеять его. Но, по-видимому, я сделал это уж слишком тонко, ибо никто и не заметил, что это сатира. Я облек свой замысел в своеобразную форму: открыл необыкновенного окаменелого человека.

В то время я был в ссоре с мистером ***, новым следователем и мировым судьей Гумбольдта, и я подумал, что мог бы попутно слегка поддеть его и выставить в смешном свете, совместив, таким образом, приятное с полезным. Итак, я сообщил со всеми мельчайшими и убедительнейшими подробностями, что в Грейвли – Форд (ровно в 120 милях от дома мистера ***, и добраться туда можно лишь по крутой горной тропе) обнаружен окаменелый человек и что в Грейвли – Форд для освидетельствования находки прибыли все живущие поблизости ученые (известно, что в пределах 50 миль там нет ни одной живой души, кроме горстки умирающих с голода индейцев, нескольких убогих кузнечиков да четырех или пяти сарычей, настолько ослабевших без мяса, что они не могли даже улететь); и как все эти ученые мужи сошлись на том, что этот человек находился в состоянии полного окаменения уже свыше 300 лет; и затем с серьезностью, которой мне следовало бы стыдиться, я утверждал, что как только мистер *** услышал эту новость, он созвал присяжных, взобрался на мула и, побуждаемый благородным чувством долга, пустился в ужасное пятидневное путешествие по солончакам, через заросли полыни, обрекая себя на лишения и голод, – и все для того, чтобы провести следствие по делу человека, который умер и превратился в вечный камень свыше 300 лет назад!

И уж, как говорится, «заварив кашу», я далее с той же невозмутимой серьезностью утверждал, что присяжные вынесли вердикт, согласно которому смерть наступила в результате длительного нахождения под воздействием сил природы. Тут фантазия моя вовсе разыгралась, и я написал, что присяжные со свойственным пионерам милосердием выкопали могилу и уже собирались похоронить окаменелого человека по христианскому обычаю, когда обнаружили, что известняк, осыпавшийся в течение веков на поверхность камня, где он сидел, попал под него и накрепко приковал его к грунту; присяжные (все они были рудокопами на серебряных рудниках) с минуту обсуждали это затруднение, а затем достали порох и запал и принялись сверлить отверстие под окаменелым человеком, чтобы при помощи взрыва оторвать его от камня, но тут мистер *** с деликатностью, столь характерной для него, запретил им это, заметив, что подобные действия граничат со святотатством.

Все сведения об окаменелом человеке представляли собой от начала до конца набор самых вопиющих нелепостей, однако поданы они были так ловко и убедительно, что произвели впечатление даже на меня самого, и я чуть было не поверил в собственную выдумку. Но я, право же, не хотел никого обманывать и совершенно не предполагал, что так оно получится. Я рассчитывал, что описание позы окаменелого человека поможет публике понять, что это надувательство. Тем не менее, описывая его позу, я совершенно намеренно то и дело перескакивал с одного на другое, чтобы затемнить дело, – и мне это удалось. То я говорил об одной его ноге, то вдруг переходил к большому пальцу правой руки и отмечал, что он приставлен к носу, затем описывал положение другой его ноги и тут же, возвращаясь к правой руке, писал, что пальцы на ней растопырены; потом упоминал вскользь о его затылке и снова возвращался к рукам, замечая, что большой палец левой приставлен к мизинцу правой; снова перескакивал на что-нибудь другое и снова возвращался к левой руке и отмечал, что пальцы ее растопырены, так же как пальцы правой. Но я был слишком изобретателен. Я все слишком запутал, и описание позы так и не стало ключом ко всей этой мистификации, ибо никто, кроме меня, не смог разобраться в исключительно своеобразном и недвусмысленном положении рук окаменелого человека.

Как сатира на увлечение окаменелостями или чем-либо другим мой окаменелый человек потерпел самое прискорбное поражение, ибо все наивно принимали его за чистую монету, и я с глубочайшим удивлением наблюдал, как существо, которое я произвел на свет, чтобы обуздать и высмеять увлечение чудесами, преспокойно заняло самое выдающееся место среди подлинных чудес нашей Невады. Я был так разочарован неожиданным провалом своего замысла, что поначалу меня это сердило, и я старался не думать об этом; но мало-помалу, когда стали прибывать газетные отклики, в которых повторялись описания окаменелого человека, а сам он простодушно объявлялся чудом, я начал испытывать утешительное чувство тайного удовлетворения. Когда же сей господин, путешествуя все дальше и дальше, стал (как я убеждался по газетным откликам) завоевывать округ за округом, штат за штатом, страну за страной и, облетев весь мир, удостоился наконец безоговорочного признания в самом лондонском «Ланцете», душа моя успокоилась, и я сказал себе, что доволен содеянным. И насколько я помню, почти целый год мешок с ежедневной почтой мистера *** разбухал от потока газет из всех стран света с описаниями окаменелого человека, жирно обведенными чернилами. Это я посылал их ему. Я делал это из ненависти, а не шутки ради. Он с проклятиями выбрасывал их кипами на задний двор. И каждый день горняки из его округа (а уж горняки не оставят человека в покое, если им представился случай подшутить над ним) являлись к нему и спрашивали, не знает ли он, где можно достать газету с описанием окаменелого человека. А он-то мог бы снабдить целый материк этими газетами. В то время я ненавидел мистера ***, и потому все это успокаивало и развлекало меня. Большего удовлетворения я бы не мог получить, разве только если б убил его».

3 февраля 1863 года под одной из заметок появилась надпись «Марк Твен». И, хоть сам писатель родился гораздо раньше, в это день можно праздновать появление мирового бренда «Писатель Марк Твен».

Глава 2. «Отпусти на волю свои пороки!»

(как извлечь выгоду из собственных слабостей: пьянства, курения, неправильного образа жизни и других)

«Совесть нам очень надоедает. Она как ребенок. Если ее баловать и все время играть с ней и давать все, чего ни попросит, она становится скверной, мешает наслаждаться радостями жизни и пристает, когда нам грустно. Обращайтесь с ней так, как она того заслуживает. Если она бунтует, отшлепайте ее, будьте с нею построже, браните ее, не позволяйте ей играть с собой во все часы дня и ночи, и вы приобретете примерную совесть, так сказать, хорошо воспитанную».

Марк Твен считал человеческую совесть мерилом всего. Положительные герои его книг были, конечно же, отражением его представлений о том, как должна совесть управлять хорошим человеком. Пусть этот человек, считает Твен, ошибается, спотыкается – но продолжает идти к нравственным вершинам. Даже те читатели, которые искали в его текстах только веселые истории и искрометные, полные иронии, сарказма наблюдения над жизнью, не могли не задуматься о собственной совести, прочитав те или иные его строки.