Хищные твари. Охота начинается

Нет.

Это неправильно, это нечестно. Они вот-вот должны были уйти, получить свободу. Теперь эта искорка надежды потухла, и виновата в этом была она. Коффи скрипнула зубами и опустила взгляд на ноги, изо всех сил стараясь не заплакать. Этот Ночной зоопарк за одиннадцать лет украл у нее слишком многое. Эти слезы ему не достанутся.

Легкие напряглись, когда она сделала глубокий вдох и изо всех сил задержала дыхание. Кровь протестующе зашумела в ушах, сердце забилось быстрее, но она отказывалась выдыхать. Это было ничтожное сопротивление – битва, изначально обреченная на поражение, – но она наслаждалась этим жестом. Если она не может больше ничего контролировать в своей жизни, пусть хоть несколько секунд она будет контролировать хотя бы свое дыхание. Ее тело наполнило отчетливое ощущение триумфа, когда она наконец выдохнула, отпуская давление в груди.

А потом рядом с ней что-то разбилось.

Глава 4. Вера и стойкость

Когда Экон подошел к площадке храма Лкоссы, два молодых человека окинули его оценивающими взглядами.

Двадцать семь ступенек, делится на три, хорошее число.

Он занял свое место слева от них, не говоря ни слова, но парень, стоявший рядом с ним, все равно тихо усмехнулся. Он был ростом почти с Экона, с телосложением как у груды булыжников, но его длинное узкое лицо напоминало суриката. Через несколько секунд он кивнул Экону.

– Рад, что ты наконец присоединился к нам, Окоджо, – сказал Шомари.

Экон не ответил. Он не отводил взгляда от входных дверей перед ними. Они были вырезаны из старинного дерева ироко, непреклонного как сталь. В любую минуту мог прозвучать городской рог-саа, и тогда двери отворятся. И начнется обряд. Он позволил пальцам найти новый ритм.

Раз-два-три. Раз-два-три…

– Так… – На этот раз Шомари для убедительности сильно пихнул Экона локтем в ребра, сбив его со счета. – Где ты был?

– Нам не полагается разговаривать, Менса, – ответил Экон сквозь зубы, надеясь, что назвать парня по фамилии будет достаточно, чтобы до него дошло.

– Дай угадаю. – Взгляд черных глаз Шомари стал жестким. – Ты зарылся в какую-то дыру, читая древнюю чушь, написанную каким-нибудь заросшим грязью стариком. Ну, держу пари, женщины от этого без ума.

– Мать твоя от этого без ума, – буркнул Экон.

Фахим Адебайо, стоявший по другую сторону, хихикнул. Шомари стиснул зубы, словно собираясь ударить в ответ, и на мгновение показалось, что он действительно попробует это сделать, но затем он передумал и просто уставился вперед. Экон едва сдержал ухмылку. Он и Шомари были наследниками видных семейств народа йаба, поэтому они выросли вместе, но это не означало, что они друг другу нравились. За последние месяцы их соперничество, когда-то дружеское, совершенно изменилось. Оно никуда не делось – в от только перестало быть дружеским.

Все трое немного помолчали, а потом Фахим откашлялся. Он не был высоким, как Экон, или крепко сложенным, как Шомари, и его лицо по-прежнему выглядело мягким, из-за чего ему никогда не удавалось произвести по-настоящему серьезное впечатление.

– Как вы думаете, что нас заставят делать? – прошептал он. – В последнем обряде?

Шомари пожал плечами – слишком быстро:

– Без понятия. Мне все равно.

Это была ложь, но Экон не стал уличать его. В глубине души он знал, что у них есть все основания бояться. Всего несколько недель назад они стояли на этих самых ступеньках вместе с еще четырнадцатью парнями-йаба, которые, как и они, всю жизнь мечтали стать Сыновьями Шести. Теперь осталось лишь трое. На самом деле это должно было восхищать его – и слегка пугать, – но Экон никак не мог сосредоточиться. Он стоял перед самым почитаемым местом города, но его мысли по-прежнему блуждали где-то в городских трущобах, вспоминая странные слова той старухи.

Часто они призывают тебя? Меня они тоже иногда зовут. Не знаю точно почему, магия – странная штука, как и все, чего она касается.

Он не знал, что в воспоминаниях об этой встрече больше всего его пугало. Его ужасало, что он услышал папин голос так далеко от джунглей, но, что еще хуже, старуха знала об этом. Она сочувствовала ему и даже сказала, что иногда тоже слышит голоса из джунглей. Как? Откуда она могла знать? Он никогда не рассказывал никому о том, что слышал, когда подходил близко к деревьям, о том, какие ужасы заполняли его память. От одной мысли об этом ладони сделались липкими. Пальцы дрогнули, готовые снова отбивать ритм, но тут его мысли прервала глухая дрожь. В ушах зазвенел металлический рев рога-саа – высоко, на одной из храмовых башен, – сотрясающий его кости с головы до ног. Затем последовала пауза, а потом, словно по команде, – скрип отмеченных временем дверей о камень. Входная дверь храма отворилась, и все трое тут же распрямились, когда кто-то выступил к ним из тени.

Массивный мужчина, одетый в свободный синий балахон, встретился с ними взглядом. Экон напрягся. По виду отца Олуфеми нельзя было сказать, что он стар, – на его темно-коричневом лице не было ни морщинки, а тонкие черные волосы были тронуты лишь несколькими нитями седины у висков, – но что-то в этом священнослужителе всегда выдавало возраст. Будучи Кухани, он один руководил храмом, главенствовал над братьями ордена и был лидером города – во многих смыслах. Экон ощутил, как меткий орлиный взгляд мужчины оценивающе изучает каждого из них.

– Идемте, – тихо сказал тот.

Сердце Экона заколотилось, как барабан из козлиной кожи, когда они вступили в храм следом за отцом Олуфеми.

Резные каменные стены молитвенного зала подсвечивали десятки белых свечей – примерно сто девяносто две, определил он, – расставленные на вырезанных в стенах полках, которые поднимались до самого куполообразного потолка. Запах горящего сандала все сильнее заполнял воздух с каждым шагом, который они делали в глубь храма следом за отцом Олуфеми, и Экон знал, что этот запах исходит от жертвенных огней, которые служители храма поддерживают постоянно. Это был запах дома. В храме Лкоссы были молитвенные залы, библиотека, кабинеты для занятий, даже общежитие, где могли в свободное от службы время спать претенденты и неженатые Сыны Шести. Храм был великолепным, полным благоговения, не похожим ни на одно другое место в городе. Экон заметил разноцветные стяги, сложенные в плетеные корзины, – через два месяца их предстоит раздать народу. Храм уже готовился к Связыванию, торжеству в честь богов. Пройти инициацию Сынов Шести накануне такого праздника – особая честь.

– Постройтесь. – Отец Олуфеми по-прежнему стоял к ним спиной, но его голос рассек тишину, как плеть. Экон торопливо отступил на положенное место, встав плечом к плечу рядом с остальными претендентами. Он сжал кулаки, чтобы не дать пальцам двигаться. Отец Олуфеми повернулся и снова оценивающе посмотрел на троих.

– Претендент Адебайо, претендент Менса, претендент Окоджо. – Он кивнул каждому из них поочередно. – Вы трое – последние оставшиеся претенденты, которые смогут стать воинами в этом сезоне. Вы близки к тому, чтобы присоединиться к священному братству, союзу вечному и божественному. Есть люди, которые готовы были бы отдать жизнь за то, чтобы стать его частью, и многие уже отдали ее.

Экон сглотнул. Он вспомнил о Мемориальном зале храма – тихом коридоре, на каменных стенах которого был высечен список павших Сынов. Он знал о том, что люди жертвовали жизнью ради этого братства. Имя его отца было в этом списке.

– Вы совершили пять обрядов на священном пути к тому, чтобы стать воинами. Теперь настало время последнего. Если вы справитесь, сегодня вы станете Сынами Шести. Если нет, ваше путешествие закончится. Согласно священному закону, второго шанса пройти обряды у вас не будет и вам будет запрещено о них упоминать.

Экон знал, что следовало бы внимательнее слушать отца Олуфеми, но сейчас это было почти невозможно. Восторг и тревога горячили его кожу, кровь разливалась по венам, быстрая и напряженная, так что стоять на месте становилось все сложнее.

«Вот оно, – подумал он. – Наконец-то все свершится».

Не услышав возражений, отец Олуфеми строго кивнул:

– Что ж, тогда начнем.

Он снова жестом пригласил их следовать за собой в молитвенный зал, а затем повел в один из соседних коридоров. Экон старался идти ровно. Они все дальше уходили во тьму, поворачивая и кружа по коридорам, пока ему не начало казаться, что они заблудились. Последние десять лет жизни он провел здесь, в храме, но теперь не был уверен, что в полной мере представляет себе его план. Через некоторое время они достигли потертой двери, которую освещал единственный настенный факел. Отец Олуфеми открыл дверь и провел их в маленькую комнату без окон. Экон застыл, увидев, что находится в ее центре.

Плетеная корзина из рафии, стоявшая на полу, была большой и круглой, похожей на те, что таскали, поставив на голову, женщины на рынке, но что-то с ней было не так.

Она шевелилась.

Не говоря ни слова, отец Олуфеми быстрым шагом подошел к ней, оставив их у двери. Если он и опасался ее содержимого, то ничем этого не выдал, снова повернувшись к ним:

– Повторите главу третью, стих тринадцать из Книги Шести. Несколько секунд ум Экона оставался пугающе пустым, а затем заученные слова слетели с губ.

– «Благородный муж воздает честь Шестерым с каждым своим вдохом, – произнес он одновременно с Фахимом и Шомари. – Он прославляет их непрестанно словами своего языка, мыслями своего ума и делами своего тела столько, сколько ему доведется прожить среди богобоязненных людей».

Отец Олуфеми кивнул:

– Посвященный воин, истинный Сын Шести, должен всегда быть послушным. Он должен отвечать только перед шестью богами и богинями нашей веры и перед теми, через кого они говорят. Понимаете ли вы это, претенденты?

– Да, отец, – хором ответили они.

– А вы понимаете, – отец Олуфеми взглянул на Экона, – что, если вам приказывают действовать во имя Шести, вы всегда должны подчиняться, не медля и не сомневаясь?

Экону показалось, будто он стоит на краю, готовясь прыгнуть в неведомую бездну. Он взглянул на странную шевелящуюся корзину, а затем ответил:

– Да, отец.

– Тогда вы готовы.

Не говоря больше ни слова, отец Олуфеми наклонился и поднял крышку корзины. Послышался тихий звук, шорох. Он жестом пригласил их подойти поближе. С каждым движением Экон все сильнее ощущал неправильность происходящего, нарастающее желание сбежать, но он заставлял ноги делать шаг за шагом, пока не оказался в нескольких десятках сантиметров от отца Олуфеми. Но когда он увидел, что в корзине, его кровь похолодела.

Золотисто-коричневые змеи сплелись в узел, извиваясь и свиваясь в неразделимой массе. Они не шипели и будто не замечали, что на них смотрят, но по рукам Экона все равно пробежали мурашки. Было невозможно разобрать, где кончается одна змея и начинается другая. Его пальцы барабанили, пытаясь найти ритм.

Слишком много. Не сосчитать. Не сосчитать.

Новая волна тревоги поднялась к горлу, и он обнаружил, что не может ее проглотить. Он мало знал о змеях, но был почти уверен, что этих знает. Поверх их переплетенных тел лежали три розоватых кусочка пергамента, которые опускались и поднимались в такт движениям. На каждом из них было что-то написано, но он стоял слишком далеко, чтобы прочитать.

По крайней мере, их три – хорошее число.

Шомари шагнул вперед первым, потянувшись к рогатке, висящей на поясе, но отец Олуфеми удивительно быстро остановил его руку:

– Нет.

Глаза Шомари расширились от удивления, но отец Олуфеми заговорил, предупредив его вопрос.

– Это восточные черные мамбы, – пояснил он. – Их здесь шесть, каждая из них представляет бога или богиню. Они посвящены этому храму, и им нельзя причинять вред.

Экон напрягся. Ему не нравилось, к чему все идет. Отец Олуфеми сказал, что змей шесть, но он не мог различить их, а значит, не мог посчитать. И это пугало его до глубины души. Все инстинкты призывали его убежать или, по крайней мере, отойти подальше, но он не мог пошевелиться.

– Сын Шести – муж, идущий путем веры и стойкости, – продолжал отец Олуфеми. – Сегодня ваши вера и стойкость подвергнутся испытанию. На кусках пергамента, лежащих в этой корзине, написаны ваши фамилии. – Он указал на них. – Для вашего последнего обряда вам нужно забрать свое имя так, чтобы вас не укусили змеи. В порядке алфавита, по фамилии.

По шее Экона заскользили новые капельки пота, и дело было не в том, что в тесной комнате стояла удушающая жара. Он в панике пытался вспомнить все, что знает о черных мамбах. Считалось, что это самые ядовитые змеи на континентах: одного укуса достаточно, чтобы убить человека за несколько минут. Судя по тому немногому, что он о них читал, они не были особенно агрессивными по своей природе, но если их спровоцировать… Он посмотрел на других претендентов. Ноздри Фахима раздувались, он тяжело вдыхал и выдыхал через нос. У Шомари расширились зрачки. Оба заметно дрожали. Словно дожидалась этого момента, одна из змей немного подняла голову, высунула ее из корзины и с любопытством посмотрела на них. Она открыла сине-черный рот, и в тусклом свете на клыках блеснул яд. Экон застыл.

– Претендент Адебайо, – произнес отец Олуфеми. – Приступайте.

Экон смотрел, как Фахим медленно подошел к корзине, дрожа с головы до ног. Он начал наклоняться, а затем, словно решив, что это не самое удачное решение, опустился на колени. Змеи повернулись к нему – шесть пар блестящих черных глаз выжидательно следили за ним. Фахим протянул руку, но тут же отдернул ее, когда одна из змей зашипела. Отец Олуфеми покачал головой.

– Они посвящены богам, а значит, они кусают только недостойных, – тихо произнес он. – Ты должен действовать без страха, ты должен действовать с верой.

Фахим кивнул, собираясь с духом. Его грудь поднималась и опускалась. Он перенес вес на другую ногу, размял пальцы, а затем – так быстро, что Экон едва заметил, – выхватил из середины корзины кусок пергамента. Он отшатнулся назад, не удержал равновесие и сел на пол, а затем поднял листок к глазам и прочитал написанное на нем имя. Его мышцы тут же расслабились, и он передал пергамент отцу Олуфеми. Тот кивнул:

– Очень хорошо. Претендент Менса, ваша очередь.

Шомари был более уверен в себе, чем Фахим, но ненамного. Он обошел корзину, словно хищник, изучающий добычу, настороженно глядя на два оставшихся кусочка пергамента и пытаясь понять, на каком из них его фамилия. Но когда он опустился на колени перед корзиной, его трясло так же сильно. В отличие от Фахима, он протянул руку болезненно медленно и осторожно. На его верхней губе скапливался пот, а пальцы зависли над сплетенными в узлы змеями. Он ухватил один из кусочков пергамента, а затем отвел руку. Он выпрямился, и по комнате разнесся нервный смех. Отец Олуфеми забрал у него листок. Прочитав написанное на нем, он снова кивнул и жестом показал Шомари встать рядом с Фахимом. Экон поморщился, когда священнослужитель посмотрел на него.

– Претендент Окоджо, вперед.

Экон снова попытался сглотнуть, но ощутил, что в горле пересохло. Он считал шаги – четыре, плохое число. Ноги двигались будто сами по себе, когда отец Олуфеми в последний раз показал на корзину, а затем отошел, освобождая ему дорогу. Наконец Экон заставил себя посмотреть вниз. Там, прямо в центре корзины, он увидел последний кусок пергамента. На нем густыми черными чернилами было написано имя.

«ОКОДЖО»

Вот оно. Этот листок – последнее, что стояло между ним и всем, ради чего он трудился. Он медленно опустился на колени, не обращая внимания на то, как в них впивается твердый камень. Словно каким-то образом догадавшись, что он последний, кто их потревожит, мамбы громко зашипели в унисон. Их холодные глаза уставились на него, черные, словно кусочки оникса, отколотые от беззвездного ночного неба. Он вспомнил, что сказал отец Олуфеми.

Они кусают только недостойных.

Он сглотнул. Что, если он недостоин? Он подумал о джунглях, о том, что он сделал, – и о том, чего не сделал. Он подумал о старухе, о тайне, которую скрывал, и о монстре – казалось, все всегда приводит к монстру. Он подумал о голосе, который заполнял его кошмары.

«Пожалуйста. – Папин голос в его мыслях звучал глухо и нечетко, полный боли. – Сынок, пожалуйста».

Нет. Экон крепко зажмурился. Он заставил себя подумать о Камау, о храме, о том, как они жили здесь после смерти папы. Он вытеснил видения Великих джунглей воспоминаниями о тренировках на поляне перед храмом в иссушающую жару, о запахе рисового хлеба, который пекся в кухне, о библиотеке, полной книг, которые он мог пересчитывать сколько угодно, снова и снова.

«Будь сильным. – В его сознании зазвучал голос Камау, ободряющий и уверенный, как всегда. – Ты справишься. Кутока м'зизи».

Кутока м'зизи. В словах было шесть слогов. Шесть – хорошее число. Он медленно открыл глаза. Свободной рукой Экон барабанил пальцами по боку, находя прежний ритм, и в такт ему напевал слова предков.

Раз-два-три. Раз-два-три. Раз-два-три.

Кутока м'зизи. Кутока м'зизи.

Этот вечер изменит все. После него он наконец станет частью чего-то, частью братства.

Кутока м'зизи. Кутока м'зизи. Кутока м'зизи.

В глазах своего народа, в глазах города он станет уважаемым воином, мужчиной. Дети будут восхищенно смотреть на него, девушки будут замечать его. Папа, по крайней мере, сможет им гордиться, даже если он этого не увидит. Наверное, мама тоже гордилась бы им.

Кутока м'зизи.

Собравшись с духом, он протянул руку к корзине, вытянув пальцы к змеям. Он сделает это так же, как Шомари, медленно и осторожно. Он отсчитывал дистанцию, которая уменьшалась сантиметр за сантиметром.

Девять, шесть, три…

Дверь с грохотом распахнулась – так внезапно, что Экон вскочил на ноги, выхватив ханджари, еще до того, как разглядел вошедшего. Затем, увидев, кто это, он растерянно опустил клинок.

На них смотрел молодой человек с факелом, в небесно-голубом кафтане, промокшем от пота у шеи. Он был высоким, широкоплечим, с коричневой кожей. Он запыхался, и его грудь шумно поднималась при каждом вдохе. Он был из Сынов Шести.

– Кухани. – Воин ударил кулаком по груди, приветствуя их, и поклонился в пояс.

– Воин Селасси, что все это значит? – Экон никогда не видел отца Олуфеми в таком гневе. Губы святителя сжались в тонкую линию, толстая вена на виске опасно пульсировала. – Как ты посмел прервать священный обряд…

– Простите меня, отец. – Фахим и Шомари переглянулись. Воин поклонился снова, еще глубже. Впервые Экон заметил, что парень дрожит. Когда он снова заговорил, его голос звучал сдавленно:

– Каптени Окоджо приказал мне найти вас немедленно.

Сердце Экона пропустило удар. Этого воина послал Камау? Осознание этого заставило его насторожиться. Что-то было не так.

Черты лица отца Олуфеми заострились.

– Что случилось? Говори.

Воин Селасси распрямился и посмотрел в глаза отцу Олуфеми.

– Ночной зоопарк Бааза Мтомбе, – прошептал Селасси. – Он горит.

Удивительные вещи. Адия

– Бвана и би Боладжи, спасибо, что пришли так быстро.

Стоя рядом с отцом Масего, я наблюдаю, как родители медленно поднимаются по последним ступеням храма Лкоссы, и стараюсь сдержать волнение. Возможно, дело в серо-стальном небе, которое нависает над нами и отбрасывает мрачную тень на все, как обычно бывает днем в это время года, но сегодня они оба выглядят особенно уставшими и истощенными.

На деле я знаю, что они всегда такие.

Родители пришли на другой конец города, потому что за ними послал отец Масего. Обычную улыбку на лице папы сменила тонкая напряженная линия губ, и я понимаю, что ему больно. Подъем по такой лестнице, как эта, плохо сказывается на его спине, сгорбленной после многих лет работы в полях. Я смотрю на его ладони, покрытые мозолями. Они такие большие, что могут полностью скрыть мои. У него темно-коричневая кожа и круглое лицо. Говорят, что я пошла в него. Рядом с ним мама, ее тронутые сединой косы уложены в высокий узел. Она поддерживает его под локоть, когда они наконец поднимаются на площадку. Ее глаза цвета темной меди неотрывно смотрят на меня.

Ничего хорошего.

– Кухани. – Мама приветствует отца Масего сдержанным почтительным поклоном. Папа следует ее примеру, хотя и более неуклюже. – Ваше сообщение, которое мы получили сегодня утром, очень удивило нас. Мы с мужем были на работе, понимаете, и нам платят по часам…

– Приношу извинения за то, что оторвал вас от ваших дел, – произносит отец Масего. Сегодня на нем простые синие одежды, но седые дреды, собранные в хвост сзади, и ухоженная борода придают ему возмутительно царственный вид. – Но я боюсь, что дело срочное.

Впервые мама переводит взгляд с меня на отца Масего. На ее лбу появляется тревожная морщина.

– Все в порядке? Что-то случилось?

– Что ж… – Отец Масего ненадолго замолкает, словно подбирая слова. – Можно и так сказать. С вашей дочерью сегодня утром произошел один случай.

Я чувствую, как старик смотрит на меня, но не отвечаю на его взгляд.

– Пообщавшись с несколькими свидетелями произошедшего, – продолжает он, – я решил, что лучше всего поговорить с вами лично – и немедленно.

– Адия Боладжи.

Полное имя. Совсем ничего хорошего. На этот раз я невольно поеживаюсь, когда ощущаю хлесткий взгляд мамы, острый, как клинок. Даже папа выглядит печальным.

– Что она натворила на этот раз?

– Ничего! – Мой голос звучит до отвращения высоко, будто выдавая вину. Я почти подросток, но голос звучит все равно как у ребенка. Я смотрю куда-то между родителями, а потом торопливо продолжаю: – Я хочу сказать… это была случайность. Брат Исоке…

– Сейчас получает необходимую помощь в храмовом лазарете, – произносит отец Масего. Он поворачивается к родителям: – Насколько я понял, этим утром он занимался с Адией и еще несколькими юными дараджами, когда она продемонстрировала слишком много… энтузиазма.

– Энтузиазма? – Папа растерянно хмурит лоб.

Отец Масего кивает.

– В этом упражнении ученики должны были призвать небольшое количество сияния из земли и позволить ему пройти через них, а затем тут же выпустить его. Адия призвала намного больше, чем ожидал брат Исоке, и когда он попытался поправить ее стойку, она словно…

– Ох, да ладно, волосы у него снова отрастут! – фыркнув, перебиваю я. – Ну… в конце концов.

Услышав это, родители вздрагивают. Маме приходится схватить папу за руку, чтобы не дать ему опрокинуться назад, на ступени. Пошатнувшись, он в ужасе смотрит на меня. Раньше я уже видела этот взгляд, и мне больно видеть его снова. И мне так же больно, что отец Масего жалуется им на меня. Я не виновата, что сияние земли так охотно приходит ко мне. Так было всегда, сколько я себя помню. Я хмуро гляжу на него и шевелю пальцами ног, ощущая, как сияние приятно покалывает ступни. Если бы я захотела, я могла бы, наверное, спалить его дурацкую бороду. Словно прочитав мои мысли, он предупреждающе смотрит на меня и незаметно смещается влево, чтобы оказаться немного дальше.

– Возможно, – мягко произносит он, – нам следует продолжить этот разговор у меня в кабинете?

Мама отпускает папу, берет за руку меня – не слишком мягко, – и мы входим в храм Лкоссы следом за отцом Масего. В это время суток большинство братьев и Сынов Шести заняты – учатся, молятся или патрулируют город. Мы поднимаемся по лестнице – медленно, чтобы папа не отставал, – а затем отец Масего проводит нас в тщательно отполированную деревянную дверь. Мне не слишком нравится находиться внутри храма, в особенности в личном кабинете Кухани. Комната вытянутая, прямоугольная, но из-за того, что вдоль обеих стен выстроились бесконечные книжные шкафы, кажется, будто я оказалась в тесной клетке. Я вспоминаю лучшего друга, Тао, – ему так бы понравилось здесь. Я знаю, что он иногда тайком пробирается в библиотеку, когда не занят своими обязанностями в храмовой кухне. Он мог бы провести целый день, уткнувшись носом в книгу. В отличие от меня, он умеет долго сидеть на одном месте.

Отец Масего устраивается в кожаном кресле за столом и жестом предлагает родителям занять два таких же напротив него. Мне не хочется думать об этом, но они оба выглядят до боли нелепо и неуместно в своей крестьянской одежде. Туника папы вся в заплатах, а мамино рабочее платье растянуто и выглядит слишком большим для ее костлявой фигуры. На мгновение мне становится стыдно за них, а потом я ненавижу себя за это. Мама и папа пожертвовали столь многим, чтобы я оказалась здесь. Я не имею права за них стыдиться. Примечательно, что для меня кресла в кабинете не осталось, так что приходится встать между родителями. Отец Масего снова обращается к ним: