У Лаки

Когда двенадцать лет спустя Ахилл вернулся на Итаку вторым классом, он обзавелся плешью на макушке, как у отца. Свой камвольный костюм Ахилл купил на деньги от рубки тростника на сахарных плантациях на юге Квинсленда, где работал после увольнения из рыботорговцев, – устал от невзначай гонявших его в хвост и гриву жестоких кровных родичей. А самое главное, он привез большое кольцо с опалом, которое, как он думал, произведет впечатление – на кого-то, кто не поймет или не озаботится, насколько он пуст внутри.

У Ахилла было два желания: заиметь жену и деньги на строительство кафе. Он не потрудился привезти семье подарки. Только смотрел на открытки в газетном киоске на набережной в Сиднее, прикидывая, во сколько это обойдется, а потом передумал. Кто-нибудь с Итаки присылал ему открытки? Хоть кто-нибудь откуда-нибудь? К тому времени родители уже давно не надеялись, что Ахилл будет их кормильцем в старости. Он сам давно не писал родителям, и они думали, что с ним нет связи, что он скитается с места на место. Иногда они боялись, что его уже нет в живых.

Если Вати, их деревня, и изменилась, то Ахилл этого не заметил. Ему было плевать. Родительский дом представлял собой квадратную постройку с белеными стенами, скатной крышей и желтой дверью, которая выходила на гору Нерит.

Ахилл сел и сказал матери с отцом то, что давно вертелось на языке: он был слишком юн, когда они его отослали. Ему хотелось, чтобы им стало неуютно, чтобы на их лицах отразилась вина; зарыдай они – и Ахилл поблагодарил бы Бога за такое зрелище. Родители не проронили ни слезинки.

Сидя за их обеденным столом с фетровой шляпой на колене, Ахилл даже не пытался скрыть недовольство всем вокруг (стол шатался, кофе был недостаточно сладким), и матери пришло в голову, что сын, видимо, злился на них изо дня в день, из года в год – все то время, что они проводили в разной степени беспокойства и сожаления о нем. И вот итог. Они втроем едва ли могли общаться друг с другом. Для Ахилла дождь, обрушившийся на деревню, темное осуждающее небо отражали его чувства и оказывали своего рода поддержку.

– Вам должно быть стыдно за то, что вы меня отослали, – сказал Ахилл.

– Знай мы, что ты будешь столь несчастен, мы бы так не поступили, – ответила мать. – Но теперь ты здесь. Почему бы тебе не устроить жизнь на Итаке или даже на Кефалонии?

– Уже слишком поздно.

К этому времени Ахилл приобрел раздраженный, резкий тон – характерную черту на всю оставшуюся жизнь. Ахиллу быстро организовали брак с Элефтерией, творчески настроенной дочерью деревенского портного, и они обвенчались 22 августа в часовне Спаса Преображения в Вати. Ее приданное и его сбережения позволяли им открыть собственное кафе в Сиднее. Ахилл уже выбрал место.

На участке земли, принадлежавшем Ахиллу в Бардвелл-парк, можно было построить кафе, примыкающий к нему дом и разбить большой сад с оливами, инжиром, апельсинами и лимонами. А самое главное – Ахилл планировал выращивать виноградную лозу, в тени которой мог бы однажды сидеть удовлетворенный, больше не гонимый амбициями и гневом.

Кафе возвели за шесть недель.

– Что означает твоя фамилия? – спросил каменщик по имени Том.

– Аспройеракас – это белый ястреб.

– Так назовись Уайт или Хоук, – заявил Том, словно решил за Ахилла проблему, над которой они ломали голову неделями.

Он не собирался менять фамилию. Не все греки в то время верили в необходимость сокращения или англизации. Ахилл последовал примеру Калокериноса, Пападаматиса, Морфопоулоса, Варварессос. А что касается имени, так он уже переделал его из «Ахиллеас» в «Ахилл»: он считал, что столь буквальная аллюзия поможет его стремлениям. Герой «Илиады» бескомпромиссен, уникален, он никому не служил, и такого нельзя было обмануть.

Ахилл – который носил греко-австралийскую униформу сферы услуг, состоящую из серых шорт, белой рубашки и длинных белых носков – любил рассказывать Элефтерии о своем твердом намерении никогда больше не работать на других, мол, он скорее убьет человека, чем станет его подчиненным. Он учил жену английскому и пропускал мимо ушей большинство ее попыток общаться на греческом. Когда она дразнила мужа или насмехалась над ним на их родном языке, Ахилл отвечал по-английски; он не допускал ни единого слова по-гречески в кафе и говорил, что использовать иностранный язык в присутствии клиентов грубо и плохо сказывается на бизнесе.

Как новоиспеченный муж Ахилл был склонен сознательно закрывать глаза на эмоциональное состояние супруги. Он не хотел слышать, что Элефтерия скучает по Итаке, не задавал ей вопросов о ее прошлом, не желал тратить время на все, что может всколыхнуть и вытолкнуть наружу ее тоску. Для него жена оставалась безграничностью потаенных чувств.

Элефтерия перестала говорить по-гречески, но не забросила творческие начинания. В свободные минуты, украденные у кафе, по причинам, которые Ахилл не мог понять, она делала наброски самых, по его мнению, непримечательных предметов, недостойных изображения, едва заслуживающих внимания: полки, коробки с порошками, стопки алюминиевых пепельниц, часы, банки смальца. И в то же время – ни единого наброска двух дочерей. Ахилл беспокоился, что в этих рисунках каким-то образом зашифрована непостижимая внутренняя жизнь Элефтерии, и каждая источает отвращение.

– Зачем ты рисуешь? – спросил однажды Ахилл.

– Не знаю, – сказала Элефтерия.

И оставила стопку своих натюрмортов на прикроватном столике в их спальне.

– Что будешь делать со всеми этими картинками? – интересовался Ахилл.

– Ничего, – отвечала жена. – Я должна их рисовать, я должна их куда-то складывать.

Когда Элефтерия чувствовала себя особенно несчастной, она рвала и выбрасывала свои наброски. А на следующей неделе снова принималась рисовать: те же предметы, вещи, которые торчали в ее видимом мире, словно айсберги. Им еще только предстояло притереться, мистеру и миссис Аспройеракас. Может, однажды они озарят жизнь друг друга – именно так Ахилл думал о своем браке, как о холодном материале, который постепенно растает и примет лучшую форму. Но Элефтерия умерла раньше, чем это могло произойти.

В 1938-м, доживая последние дни в отдельной палате сиднейского госпиталя принца Альфреда, пока рак разъедал ей кишечник, легкие и печень, Элефтерия постоянно возвращалась мыслями к проблеме своего брака.

– Почему родители заставили меня выйти за этого человека? – спросила она медсестру.

– Не знаю, – ответила та. – Договорные браки здесь не в обычае.

Когда их постигла тяжелая утрата, обе дочери Элефтерии, Валия и Пенелопа, были еще детьми. Банальное представление о том, что каждый скорбит по-своему, оказалось верно и для семьи Аспройеракас, но у всех осталась дилемма: никто не мог сказать, что знал жену Ахилла по-настоящему.

2

Тридцать девятый год. Валия и Пенни, двенадцати и десяти лет от роду, забрались на железную крышу кафе «Ахиллион» в самый разгар жары. Измерительный прибор на летней площадке показывал тридцать восемь градусов по Цельсию. Ахилл был внутри, за плитой, наблюдал, как поджаривается бекон. В кафе сидели посетители, и потому девочки старались шагать как можно осторожнее. Они встали посреди скатной крыши, которая напоминала Валии древние корабли с картинок. На гофрированное железо посыпались камни – наверное, дело рук англо-кельтских мальчишек пригорода.

Сестры сняли обувь и встали друг напротив друга, разместив босые ноги по обе стороны гребня крыши. Валия и Пенни хотели проверить, кто сможет дольше простоять на раскаленном железе. Та, что дольше вытерпит жжение, и победит в игре, в испытании болевого порога.

– Что с нами будет без матери? – вслух спросила Валия.

– Не знаю! Ногам уже больно! – отозвалась Пенелопа.

А потом случилось то, что всегда и происходит: победила Валия. Пенни первая уселась на крышу, издавая звуки «ай-ай-ай», и сунула ноги в туфли.

– Не шуми так, – одернула ее старшая сестра, – там внутри гости.

Валия наслаждалась видом растущих вдалеке жакаранд: она узнала, каково это – укрощать собственное своенравие.

3

В тот год, когда разразилась война, Ахилл рассказал дочерям, что отстоял очередь, как другие мужчины – как другие отцы, он хотел исполнить долг, – но в армии не нашлось форменной рубашки на его широкую грудь, и глупые вояки отказались его вербовать.

– Вот и все, – заключил Ахилл. – Я не создан для войны.

Ночью сестры собрались в комнате Валии, чтобы обсудить отца. Старшая полагала, что он плохо продумал историю про вербовочный пункт. Она сказала Пенелопе, что вдовцам не разрешают служить, и даже если бы их мать была жива, отец не оставил бы бизнес. Ахилл не бросил бы дочерей, потому что считал их своим достоянием. Он верил, что женщины принадлежат мужчинам, что семья – собственность, которая приобретается посредством сделки. Их любимая мать принесла приданое.

Пенелопа не согласилась: она подозревала, что отец говорил правду и действительно пытался завербоваться. Возможно, ему хотелось сражаться, причинять людям боль.

Для Ахилла не имело значения, поверили ему дочери или нет. Он солгал, чтобы сохранить лицо, и этого было достаточно.

~

Ахилл выступал против популярного мнения, что все принадлежащие грекам кафе Австралии сделаны под копирку: одинаковый архитектурный дизайн, одни и те же блюда в меню по сходным ценам, подача на огромных овальных тарелках. Однако он так и не убедил себя в том, что его собственное заведение оригинально. Бывали времена, когда Ахилл смотрел на большую вывеску над кухонной дверью —

НАШ ДЕВИЗ: ЧИСТОТА И УЧТИВОСТЬ —

и вспоминал, что идентичный девиз висел в нескольких кафе семьи Экономос в Сиднее и семьи Коутсакис (которая была в долгу перед Ахиллом) в Мельбурне. Они повторяли друг друга, зарождая новую традицию. Но все же Ахилл кое-чем отличался: например, так хорошо, как он, не готовил никто. И он планировал огромную сеть кафе – франшизу, где все точки будут называться «Ахиллион». Во-первых, накопление прибыли от кафе в Бардвелле. Во-вторых, кредит для дочернего бизнеса. И, наконец, большой успех и множество точек по всей стране.

На главной улице кафе «Ахиллион» соседствовало со слабо освещенной аптекой – сплошные ящики и шкафы, ни одной открытой полки, – которой владела католическая семья, питавшая неприятие к средствам контрацепции. Подобные вещицы можно было легко и тайно приобрести у Ахилла в кафе, если только обратиться напрямую к нему, а не к его старшей дочери. Особые посетители заглядывали и забирали большие бумажные пакеты с презервативами «Данлоп», и Ахилла приводило в смятение, что многие из этих мужчин были явно странными. Даже сумасшедшие ублюдки много занимались сексом.

Участок с другой стороны кафе пустовал, становясь прибежищем ползучих насекомых и бурых сорняков, которые, в свою очередь, так и манили улетевшие газеты, брошенные окурки и собак на выгуле. Такой предпринимательский вакуум потрясал Ахилла до глубины души, но он редко выходил на улицу и мог неделями не вспоминать про это бельмо. Вход в кафе «Ахиллион» очерчивал границей то, что можно назвать миром Ахилла, за пределами которого он чувствовал себя уязвимым, чуждым.

Чтобы попасть в кафе, нужно было пройти высокие барные двери на пороге из тераццо. По обе стороны от них над окнами, как брови, нависали маленькие козырьки. Обе витрины были устланы цветной папиросной бумагой: левую отвели под фрукты и овощи (во времена продовольственных пайков – одни бобовые), правую – под табачные изделия и мелочи для ухода за собой, в основном крема и щетки. В кафе, как Ахилл хвастался посетителям, самый большой выбор расчесок в пригородах Сиднея, вне конкуренции. За витринами следила Валия, и Ахилл ценил это по достоинству. Пол кафе, выложенный кремовой плиткой по коричневому раствору безумной мозаикой, подавался как кубистический дизайн, очень модный в Европе. Во всем южном полушарии было не найти даже отдаленно похожего узора. Но к такому полу привыкаешь.

Вдоль одной стены стояли семь столов с диванчиками, рассчитанные на пятерых взрослых за каждым, а вдоль другой тянулась длинная стойка, за которой властвовала Валия.

За кухней был центральный коридор без окон, что заканчивался гостиной с выходом на веранду. Остальные двери коридора вели в три спальни: Пенни, Валии, Ахилла, но он уже много лет там не ночевал. С тех пор, как умерла Элефтерия, Ахилл предпочитал отдыхать на задней веранде, которую завесил жалюзи и парусиновыми занавесками. А в бывшей спальне хранились хлеб и сигареты – то, что портится или может быть украдено, если их держать снаружи или за прилавком. Во дворе был сарай для бакалеи, разросшаяся олива, огород с редиской и зеленью, заросли виноградной лозы, лимонные деревья, и посреди всего этого торчал пень банксии (местное дерево Ахиллу казалось уродливым и мешало, а вот пень он счел эстетически привлекательным; а еще ему нравилось наблюдать физические доказательства собственной власти). Во время ливней из-под сухого обрубка в дом и кафе перебирались пауки-охотники. Свободные минуты Ахилл боролся с вредителями, опасаясь, что кафе наводнят насекомые и с его семьей случится нечто ужасное.

2002

1

В первый день Эмили в Сиднее Лаки не рассказал ей ни про аферу с Бенни Гудменом, ни про кафе «Ахиллион», ни про то, где взял средства на запуск франшизы, ни о том, как найдет их на открытие нового ресторана. Интервью было очень коротким. Лаки пообещал побеседовать более подробно в следующий раз. Он проводил Эмили до ее арендованного автомобиля, и та намеренно давала всякой паузе повиснуть в надежде, что Лаки почувствует себя обязанным что-нибудь произнести, поделиться информацией. Так и произошло; повысив голос, чтобы перекричать гул самолета над головой, Лаки посоветовал обратиться к детективу Питеру Попеску, который присутствовал на месте происшествия в кафе Третьего апреля. Попеску был из тех копов, которые любят высказывать свое мнение, хоть уже и оставил службу в полиции. Теперь он работал в компании по продаже медицинских принадлежностей клиникам и больницам. Несколько месяцев назад бывший детектив ни с того ни с сего позвонил Лаки и выжившей в бойне Софии Кутс, чтобы узнать, как у них дела спустя столько лет.

– Я все еще поддерживаю связь с Софией, – добавил Лаки. – Она дочь Валии, моей бывшей жены, от второго брака. Не стану говорить, мол, она мне как дочь, потому что звучит избито, но мне нравится София и ее ребенок. Редко их вижу. Все мы заняты, думаю.

– У вас есть свои дети? – спросила Эмили.

– Вообще никакой семьи, – широко улыбнулся Лаки, будто в этой сфере его жизнь сложилось как нельзя лучше, словно тут все пошло по плану. – А у вас есть детки?

– Собиралась завести ребенка, но теперь, думаю, не буду, – ответила Эмили, открывая дверцу машины.

Возможность упущена – Эмили попыталась выстроить семейный дом, но рухнули стены. Она чувствовала себя мультяшным персонажем, который ловко преследовал добычу по пустыне, а потом его вдруг раздавил тупой предмет. Ну что ж, подумала Эмили. Ну, черт побери, что ж.

2

По полуденным улицам за пляжем гремели детские коляски, велосипеды, топотали ноги в сандалиях. Машины едва двигались. Над водой летал туристический вертолет и парили белые чайки. Море, когда волна отступала, тяжело перекатывалось по песку, оставляя небольшие завитки водорослей. Эмили прислонилась к стене набережной и ощутила, как растворяется в движении воды и сборище тысяч тел. В небе, как приклеенное, палило солнце.

Питер Попеску наверняка знает толк в интервью. Он проводил, вероятно, сотни бесед с жертвами и преступниками, когда на кону стояло очень многое. Возможно, он справляется с этим лучше, чем Эмили. Возможно, он даже будет тыкать ее в это носом. Эмили вновь увидела, как мир в одночасье способен стать враждебным; вот она смотрит на прекрасный пляж, на отдыхающих людей, а в следующую минуту ей нужно выведывать информацию у человека, который возненавидит ее тон, акцент, вопросы, который посчитает, что она проделала весь этот путь, лишь бы вызвать хаос.

Бывший детектив предложил встретиться в парке за пляжем Куджи; в выходной день, по его словам, грех находиться в другом месте. Попеску был в зеленой рыбацкой шляпе, и Эмили, приехавшая пораньше, заметила его почти сразу, как только отвела взгляд от воды. Бывший детектив степенно сидел на скамейке, держа в руках сложенный журнал («Нью-Йоркер»). На обложке красовался большой черный круг, похожий на какой-то портал. Попеску встал, приветствуя Эмили, и уселся обратно уже вместе с ней.

– Я подписчик, – пояснил он. – Всегда беру на пляж экземпляр. Это не напоказ. И сижу прямо здесь. Итак, полагаю, вы изучаете Третье апреля?

– Результаты коронарного обследования, заключение психиатра. Все, что смогла найти в старых газетах. В основных ежедневных изданиях, во всяком случае. Сегодня я хочу узнать вашу точку зрения. Как вы видите произошедшее теперь, почти восемь лет спустя.

– Моему бывшему шефу это не понравится, но увы, увы, я нынче работаю в частном секторе. Он считает, что бывшие полицейские должны сидеть тихо, не высовываться, а я думаю, что мы имеем право голоса.

Замечание заставило Эмили насторожиться. Те, кто верил, что их заставили замолчать, при возможности наконец высказаться способны устроить сцену.

– Расскажите о ресторанах «У Лаки»? – предложила Эмили. – Особенно о последнем.

– Было время, когда рестораны «У Лаки» ассоциировались с культурой мигрантов, в основном греков, эмигрировавших после Второй мировой и Гражданской войны в Греции. Оккупация нанесла стране ущерб. Гражданская война снова ее развалила. Я знал несколько греков из кафе, и они часто говорили о голоде во время оккупации. Затем они приехали сюда готовить огромные блюда для австралийцев. Я вижу франшизу ответвлением греко-австралийских кафе в стиле дайнеров. Большинства уже нет. К тому времени, как в 94-м появился с пистолетом Генри, от сети осталось единственное кафе. Страна была более разнообразной в расовом и этническом плане. В последнем кафе греческие корни были только у пары сотрудников. Один повар был австралийским китайцем, второй – тонганцем. Мы не говорим об экзотике. Это современная Австралия. Еду они подавали англо-американскую.

– Окей, – произнесла Эмили, и тут же поняла, как сильно не любила это слово-паразит. – Как думаете, в чем СМИ и официальные отчеты ошибались относительно Третьего апреля? Есть ли то-то, что они упустили?

Попеску прикрыл глаза, будто пытаясь воссоздать в памяти какие-то детали, и Эмили ждала, пока схлынут волны мыслей.

– В случае Генри, – сказал бывший детектив, – было достаточно разговоров о его психическом здоровье, доступе к огнестрельному оружию, плохой социализации. «Дейли телеграф» опубликовала статью, что над Генри какое-то время издевались в школе. Да, он был неуравновешенным человеком. Вы читали отчет психиатра: в подростковом возрасте ему поставили диагноз «шизофрения», но позже по этому поводу возникли разногласия. Другой врач обнаружил, что Генри страдал тяжелой депрессией. Но, по-моему, что не рассмотрели должным образом, так это его чрезмерное чувство дозволенности.

– Дозволенности чего?

– Всего, что он хотел. Планируя и совершая убийства, он реагировал на мнимую обиду. В день бойни он пришел к Лаки в дом и попросил дать ему работу. А когда Лаки отказал, Генри отправился в кафе и устроил там стрельбу. Острой нужды он не испытывал, он подрабатывал на полставки в бригаде по сносу. Но он считал, что у него есть право работать в «У Лаки».

– Вы изучали психологию? – спросила Эмили, и Попеску взглянул на нее так, будто она задала слишком личный вопрос.

– Нет, но поверьте, у меня богатый опыт общения с психологами и психиатрами.

– Хорошо, итак, по версии коронера, когда Генри посетил дом Лаки за несколько минут до стрельбы, он всего лишь оттягивал то, что собирался совершить. Пистолет, скорее всего, уже находился в его машине.

– Да, некоторые стрелки создают отвлекающий маневр, который быстро себя исчерпывает. Это их способ поиграть с миром, утвердить над ним власть. Генри надумал короткую встречу, которая, вероятно, убедила его осуществить план. Он не первый раз просил Лаки о работе. Он знал ответ заранее. Полагаю, Генри видел себя жертвой мира. Он считал, что остальные, что все мы обходились с ним несправедливо.

– Что заставляет вас так думать?

– Насилие оказалось заложено в его отношениях с родителями. У него в анамнезе не было крайних проявлений гнева – никаких обвинений в нападениях, порче имущества. Однако он регулярно угрожал самоубийством, и, когда ему было далеко за двадцать, он подвергал родителей громким вспышкам ярости, как правило, из-за того, что он не получил, например работу. Или если человек, которого он считал дураком, каким-то образом переходил ему дорогу. Эта злость была частью его защитного механизма. Жестокие фантазии Генри, которые он лелеял, учитывая совершенное в тот день, помогали ему чувствовать себя лучше перед лицом разочарования. У него не было ни друзей, ни партнера. Он пугал родителей. Вероятно, часто сталкивался с отказом, потому что смотрел на мир как-то неправильно, и люди это замечали. Когда Лаки не дал ему работу, уже имеющийся защитный механизм помножился на мнимую обиду.

– И что двигало этим чувством вседозволенности?

– Он считал себя лучше других. Очевидно.

Попеску снял рыбацкую шляпу: его волосы, разделенные пробором над правым ухом, и седая козлиная бородка напомнили Эмили о футбольных тренерах, боксерских залах и вазэктомиях. Она предположила, что он отрастил бородку после ухода из полиции.

– Генри испытывал немалые трудности всякий раз, когда его вере в собственную исключительность бросали вызов. Но почему после отказа в «У Лаки» его жестокость настолько зашкалила?

– До попыток устроиться на работу в кафе Генри был его постоянным посетителем. Это был знакомый ему мир, который он осознанно выбрал, но который не хотел его принять. Возможно, Генри считал кафе вторым домом. И ответил на отказ невероятной жестокостью. Он не смог получить то, что было у них, у работников и посетителей, поэтому отнял их жизни.

– Что Лаки думает об этой интерпретации?

– Спросите у него. И спросите мать Генри.

– Я хочу взять у нее интервью. У вас есть номер телефона?

– Не делюсь контактными данными с прессой. Такое у меня правило.

Попеску помахал проходившей мимо босоногой парочке. Эмили спросила, живет ли он в Куджи, и Попеску ответил, что до прошлого года жил в доме на холме, но оставил семейный очаг и теперь обитает в нескольких районах отсюда.

– Полагаю, с Лаки вы уже встречались? Нынче он на мели.

– Как же это произошло?

– Когда он продал франшизу в семидесятых, он был в долгах. Наверняка довел бизнес до ручки. Тогда ему оставили единственный ресторан. После бойни у Лаки развилась страсть к азартным играм, и он все потерял.

– Он не упоминал азартные игры.

– Вот вам совет: Лаки не заслуживает доверия, он не расскажет всей истории. Я успел его немного узнать.

– Он планирует вернуться в бизнес.

– Лаки хочет начать жизнь заново? Не удивлен. Реальность для него слишком тесна. Но дело обернется полной катастрофой. Он типичный Дон Кихот.

– Он сказал, что вы недавно ему звонили. Вы друзья?

– Не друзья. Но он, похоже, был рад поговорить. Я набрал и Софию, она особо не распространялась.

– Зачем вы им звонили?

– В работе возникают моменты, которые вызывают интерес. Безвредный, не навязчивый. Обидно, когда люди путают доброту и чудаковатость.

– Нет, Лаки за вас ручался.

– Знаете, я и сам подумывал написать о Третьем апреля, но пришлось бы брать отгулы на работе. Создание книги – труд, который стоит денег. А мне еще за два дома расплачиваться. И я никогда ничего не писал. Может быть, когда получу отпуск по выслуге лет.

3

Эмили поработала из отеля. Звонила, писала заметки, составляла цепочки вопросов. С разбитым сердцем привычные действия приобретали новое значение. Все связанное с работой приносило облегчение – не радость, но мимолетное избавление от несчастья.

Еще до того, как она потеряла работу, а Майкл признался, что любит другую, Эмили остро ощущала, как уверенность покидает ее, что где-то на жизненном пути она изменилась, выросла из юношеского самообладания, а самоощущение не получило адекватной замены. Как припарковалась за столом корректора много лет назад, так и осталась бы там навсегда, вот и вся карьера. Время от времени младшим поручали написать короткую рецензию или заметку о путешествии – подсластить жизнь, чтобы удержать их в редакции. В последний раз Эмили была на задании в 1999-м, когда «Индепендент» отправили ее на два дня на Венецианскую биеннале. Задача состояла в том, чтобы подготовить статью с точки зрения человека, для которого биеннале – новый и чуждый опыт, у которого нет познаний в мире искусства, чтобы его продавать или критиковать, поскольку газета уже опубликовала две такие статьи от обычных критиков. В павильоне в парке Джардили Эмили повезло: она стала свидетельницей драки между немецкими артистами и перебивавшими их зрителями. Один артист в громкой потасовке сломал руку; на полу Эмили заметила несколько выбитых зубов, но кому они принадлежали – непонятно. Никто их так и не подобрал. Когда прибыли карабинеры, Эмили сидела с блокнотом на коленях, описывая происходящее. «Похоже, эта статья по сути настрочила сама себя», – заметил редактор. И больше не заказал у Эмили ни слова. Никто не заказал. Никто не принимал ее питчи. В отделе новостей ответственного редактора прозвали Удей, как Хуссейна – с подачи Эмили, – потому что он обладал скверным нравом, редко брился, а его отец был главредом. А еще Удей вечно пучил красные деспотичные глаза. В отделе новостей «Индепендент» Эмили раздала еще несколько нелестных прозвищ, которые намертво прилипли к коллегам. Два примера: пьянствующий и вечно отсутствующий на рабочем месте младший редактор получил кличку Красный Октябрь в честь пропавшей русской подлодки, а самодовольная репортерша по имени Донна, которая ужинала по ночам, стала известна как Кебаб (Донна Кебаб, если полностью). Только в их отсутствие, вне пределов слышимости или за пределами офиса их называли Удей, Красный Октябрь и Кебаб.