Это я тебя убила

Я сижу в кресле в изголовье, Скорфус облюбовал прикроватную тумбу. Оба мы пялимся примерно в одну точку – на сомкнутые ресницы Эвера, и как бы Скорфус ни острил, он нервничает не меньше моего. Его длинный гибкий хвост только в такие минуты ведет себя словно что-то отдельное от хозяина.

– Вообще-то ты могла предупредить меня, – наконец, не выдержав, цедит сквозь зубы Скорфус. Он не то чтобы зол, но кое-что действительно пошло не так. – Ну, что отмазывать нам придется не только тебя, но и его. – Когтями он сердито скребет по дереву. – Четыре трупа, человечица! Этот красавец располосовал четверых человек! Ты же говорила, он славный и…

– Он… славный, – сглотнув, отвечаю я. Просто не готова сейчас это обсуждать, горло сразу сжимается, много воспоминаний лезет в голову. И вдобавок, если честно, мне стыдно. – Скорфус, ну прости. Я боялась остаться одна со всем этим. Все-таки ты…

– Дай угадаю. – Он с насмешкой обращает на меня ядовито-желтый глаз и повышает голос до писка, явно меня пародируя: – «Скорфус, я боялась, что ты окажешься таким же повернутым на правилах душнилой, как боги Святой Горы, и не будешь помогать мне вытаскивать из долбаного Подземья долбаного маньяка!» Да?

– Примерно, – кисло соглашаюсь я. – Только без слов, которые я не знаю. Вроде «душнила», «долбаный» и «маньяк».

– Ты такая тупая, Орфо. – Его меховые бока раздуваются от возмущения, а вот голос, наоборот, становится теплее. Я только шмыгаю носом: что спорить? – Я помогаю тебе. Ты убийца. Что, думаешь, меня убудет от еще одного такого экземпляра?

– Я твоя… – и снова приходится прикусить язык. Я чуть не использовала слово «хозяйка», за которое он, как и любой фамильяр, вправе дать мне лапой в глаз, – подруга. А с ним ты никогда не общался. Поэтому да, я не хотела, чтобы ты заранее знал о его поступке. Тем более здесь что-то может быть не так.

Эвер слегка шевелит рукой, лежащей поверх одеяла. Я замираю, жадно на нее уставившись, а мое сердце начинает судорожно искать какое-нибудь убежище среди других внутренностей. Это та кисть, которая была закована в перчатку, отек пока не до конца спал. Светлые ресницы вздрагивают, поймав немного солнца, но Эвер не просыпается. Я со вздохом опускаю глаза. Убийца. Если подумать, меня впервые назвал так кто-то, кроме Лина. Вслух. И за дело.

После того как моя сила сработала криво и отправила Эвера в еще неизвестный мне другой мир, я часто размышляла обо всем этом. Нет, не о том, что могло произойти, – хотя несколько древних фолиантов о волшебниках я проштудировала, не найдя там, впрочем, ничего умного. И нет, не о том, можно ли что-то исправить, – эта мысль просто меня не посетила, все казалось железным и безнадежным: Эвера нет, нет, нет из-за меня. Уже тогда я использовала слово, от которого не отказываюсь и сейчас, видя Эвера снова живым, – убийство. Не церемонилась с собой в деталях, проклинала себя последними словами и за поступок, и за последовавшую за ним трусливую ложь. Но в основном меня занимало не это, осмыслить я пыталась другое.

Почему вообще я набросилась?

Я не любила никого из «детей героев» и не была добросердечной настолько, чтобы их жизни стоили для меня дороже жизни Эвера. Да я вообще не была добросердечной, эй, я та самая девочка, которая почти не расстроилась, когда ее ставшая тираном мать прыгнула со скалы из-за проигранной войны. Я не боялась за себя – вряд ли Эвер, что бы им ни руководило, стал на меня нападать. Он был испуган. Расстроен. Он был, в конце концов, явно измучен, весь в крови, и не только чужой. Я не… злилась. Или все-таки злилась? Злилась, потому что мой мир разом рухнул, злилась, думая, будто Эвера постигла судьба мамы, злилась, в глубине души догадываясь: нет, нет, это не так, беда не здесь, и она куда сложнее. Да, скорее всего, я злилась, и мое решение просто обездвижить Эвера слишком быстро превратилось в безумие, которым я не управляла.

Безумие, которым я не управляла… Не с этого ли все начинается? Ну, у других волшебников?

Может, эта мысль и опустошила меня дальше: уже когда я всем соврала, когда мы с Лином зажили дальше, разделенные невидимой стеной. Я ведь заболела, страшно, точнее, подверглась ломке – как и все волшебники, теряющие гасителей. Оказалось, к ним привыкаешь. И эта зависимость намного сильнее и опаснее, чем, например, от большинства зелий. Привыкает не только твой разум, тело тоже. Даже если гаситель и волшебник редко касаются друг друга, как мы с Эвером, сам… воздух между вами становится немного другим. Ваши клетки становятся похожими. Ваша кровь. Ты зависишь от всего этого куда сильнее, чем он. И конечно, когда все это вырывают у тебя с мясом, ты на некоторое время падаешь в полную боли тьму.

Кошмарная неделя для меня переросла в месяц, в два, в три, в пять. Я плохо ела, плохо училась, плохо говорила, а моя сила срабатывала на ком попало. Ко мне больше не заходили без стука. От меня шарахались, когда я шла по коридорам или саду. Мои цветы почти все могли увянуть – я забыла о них, – но не увяли, потому что помнил папа. Потом появился Скорфус и починил меня своей странной магией и дурным юмором. Но я знала: следы ломки, как и ее причина, все еще там. Где-то у меня внутри.

– Что-то может быть не так… – повторяет Скорфус. Он выглядит задумчивым.

Я, вздохнув, начинаю расправлять смятый подол туники.

– Эвер был… есть… правда славный. Он никогда никого не убивал. Он никогда даже ни с кем не дрался, хотя в последние месяцы перед тем, что случилось, ему было…

– Терпила, – презрительно бросает Скорфус очередное слово, которого я не знаю. Прежде чем соображаю, я пихаю его в бок, и он грохается на пол. – Ауч!

Я и сама понимаю, что сделала это зря: Скорфус всегда приземляется удачно, да и падать ему низко. Но изображая оскорбленную невинность, он сердито фыркает. Я закрываю руками лицо.

– Знаешь, – судя по приглушенному стуку, он запрыгнул обратно, – не доверяй я тебе, я бы решил, что твой покойный братец был прав. Ну… что это правда ты их убила. Их всех.

Я впиваюсь ногтями в кожу, яростно мотаю головой, только бы отряхнуться от слов. Не потому, что они обидны, нет, я вполне их заслужила. Из-за другого. Порой, особенно поначалу, у меня и у самой возникала такая версия. Что, если на несколько минут я правда спятила и, увидев, как окружили Эвера, перебила его обидчиков? А потом он попытался вразумить меня, и я…

– Прости, – вдруг слышу я. В мои руки быстро тычется теплый нос. – Ну, человечица, прости, я это просто к тому, что ты очень вспыльчивая. Просто ужасно.

– Просто ужасно, – повторяю я и хрипло смеюсь. – Сама знаю. Я работаю над этим.

То, в каком виде придворные сейчас знают мою историю, – чушь, которую наболтала малявка, ничего не соображавшая от шока, зато боявшаяся, что от нее отвернется семья. Якобы Эвер хотел сбежать, а я пришла, когда его уже не было, и вообще ничего не знаю ни о нем, ни об этих смертях. Почему я решила сказать про побег? Мне казалось, что в последнее время мой гаситель грустит. Нет, он ничего мне не говорил, не просил, не звал меня с собой. Нет, я ему не помогала. И нет, я совсем не злюсь, потому что понимаю, каково жить в чужом государстве, даже если тебя любит король. Я справлюсь сама. Справлюсь. Меня тогда больше жалели, чем подозревали, – ну, почти все, кроме брата. Знаю, сейчас будет куда сложнее. Зато я не одна.

Скорфус вчера поступил более чем разумно, пусть и решил все за меня. Он не позвал стражу, опасаясь, что объяснения затянутся, он сыграл по-крупному: сразу вломился к отцу. Я чуть не умерла, когда мой заспанный, перепуганный папочка, едва нацепив свой золоченый мускульный торакс поверх ночной сорочки и схватив секиру, сбежал по лестнице и ринулся к нам. Он застыл перед Эвером. Больше всего на свете я в тот миг боялась, что его хватит удар. А еще тот миг в который раз убедил меня в очевидном: папа слишком хорошо меня знал. Он не воскликнул: «Так он вернулся?!», не выплюнул: «Беглецов я назад не принимаю», не отшатнулся с испуганным воплем: «Убийца!» Он медленно перевел глаза с Эвера на меня, снова на Эвера, снова на меня и хрипло спросил:

– Что ты натворила?

Возможно, он заметил отекшую руку Эвера; возможно – слабые следы кошачьих когтей на голых участках его кожи; возможно, что-то заподозрил по рваной одежде, например узнал вышивку на вороте, которую видел четыре года назад и которую физальские мастера никогда не повторяли. Я бросилась к нему. Заревела. И снова начала лгать, но уже иначе, намного ближе к правде. Как итог, теперь папа знал, что я сделала. И во многом от него зависело, узнает ли кто-то еще.

Скорфус только успевает снова устроиться на тумбе и обернуть хвостом лапы, когда солнце заливает ярким золотом уже все лицо Эвера. Этого он не выдерживает: брови сдвигаются, меж ними пролегает морщина, рот кривится – а потом ресницы снова недовольно дрожат.

– Спокойно, – шикает на меня Скорфус, но я вижу: его собственный хвост уже сжимается вокруг лап, точно он пытается стреножить сам себя. – Та-ак! Доброе утро, звездный свет!

Последнее он бросает уже Эверу, расплываясь в своей традиционной улыбке – широкой, демонстрирующей все четыре клыка. Я едва замечаю это, сразу падаю в бирюзу приоткрывшихся, а в следующий миг распахнувшихся глаз. Быстро подаюсь ближе. Хватаю Эвера за плечи, прежде чем он повторил бы мою недавнюю выходку – смахнул бы Скорфуса на пол, словно предмет, выбивающийся из обстановки. Впрочем, это обнадеживает. Раз предмет для Эвера посторонний, значит, он помнит, как комната выглядеть должна.

– Тсс, – шиплю я, поймав его заметавшийся взгляд. – Эвер… Эвер, это я.

Несколько секунд он глядит на меня, оцепенев, а потом открывает рот. Губы шевелятся, но ни звука с них не слетает;

Эвер облизывает их и морщится: сухие, обветренные. Наверняка он хочет пить. Я скорее хватаю с пола предусмотрительно приготовленный кувшин с водой. Немного боюсь, что мне бросят его в голову, но все-таки протягиваю со словами:

– Да, да, я понимаю, все плохо. И непонятно. Но пожалуйста, давай поговорим, если ты можешь.

Он не перестает рассматривать меня, и постепенно происходит то, что я запомнила с детства, – его взгляд замедляется. Эвер делает глубокий, долгий вдох, покорно берет кувшин, пробует присесть и откидывает со лба волосы. Они не отросли, запоздало подмечаю я. Как и ногти, и щетина на подбородке, вообще ничего нет. Его тело было словно… мумифицировано, или как там называют свои похоронные практики игаптяне. От этого осознания жутко, оно делает еще неоспоримее факт моего преступления. Лучше в этих мыслях не задерживаться.

– Ты можешь? – повторяю я, про себя благодаря Скорфуса за то, что заткнулся и ничего не портит. – Эвер… – Я тоже облизываю губы. – Как же я рада тебя видеть.

Это правда, что бы там ни было, – да. Я давно не смотрела в его глаза, я забыла о легком сиянии, которое скорее чувствовала, чем видела, когда он находился рядом. Зато я отлично помнила боль, на несколько месяцев поселившуюся в ребрах после моего преступления. Помнила холод, который окутывал меня день за днем и ночь за ночью. Помнила, что делали со мной чудовища в снах – своими щупальцами, членами, длинными шипастыми языками. Они словно пытались объяснить мне, через что прошел когда-то Эвер, такой же маленький и беззащитный, как я, и наказывали меня за то, что я обрекла его, уже взрослого, на новые страдания. А мама смеялась. Мама всегда смеялась и пророчила мне судьбу прадеда.

От моих последних слов его голова слабо дергается, немного воды проливается на грудь. Эвер поднимает глаза, а потом плавно, нетвердо, но с привычной аккуратностью ставит кувшин на тумбу рядом со Скорфусом. Тот провожает движение ленивым взглядом, лижет свою левую лапу. А затем нагло взмывает к потолку со словами:

– Ну все, я пока пошел. Вам есть что обсудить. Велю потихоньку подавать завтрак.

Прежде чем я остановила бы его, он черной молнией пикирует в открытое окно и сворачивает влево. Последним, как всегда, скрывается из виду пушистый кончик хвоста. Выдохнув, я в который раз тру веки: поспать успела часа четыре, маловато после трудного путешествия. В Подземье я все-таки провела трое суток: полдня искала дорогу, полдня пыталась поладить с местными, два дня выслеживала… Эвера. За все это время подремала я один раз: было некогда, холодно да и тревожно, то от гулкого воя в ушах, то от ощущения пристальных взглядов сразу из всех уголков неуютной темноты.

Эвер все смотрит на меня. Его руки беспокойно двигаются: он пытается сложить их в замок, но правая, отекшая, плохо слушается. Он опускает на нее взгляд. По лицу пробегает судорога, и это не судорога боли. Глаза снова расширяются. Там проступает страх.

– Ты узнаешь меня? – Я предпринимаю новую попытку. – Там, внизу, мне показалось, что все-таки да.

– Внизу, – первое слово, которое он произносит: повторяет хрипло и бесцветно.

– Что ты помнишь? – спрашиваю, чувствуя, что и мой голос с каждым слогом становится сдавленнее. Откуда-то уверенность: ответ сильно мне не понравится.

Эвер снова поднимает пустые глаза. Вдыхает коротко, рвано, точно все еще привыкает к этому воздуху. Полузабытому воздуху.

– Все, – наконец глухо бросает он, горбится и закрывает руками лицо. Сил подтянуть колени к груди у него, похоже, пока нет.

Он не плачет – только бежит по телу мелкая, как колебание морской пены, дрожь. Ветер все еще играет с волосами, словно дергает их, и я подумываю закрыть окно. С другой стороны, тогда Скорфус потом будет в него ломиться, а то и разобьет со всей дури – это он умеет и любит, его фамильярскую особу везде должны пропускать беспрепятственно. К тому же мало ли, как Эвер отреагирует на мои резкие движения… Впрочем, все это – только попытки отвлечься, защититься. От этого слова – «все», смысл которого я понимаю без всяких пояснений.

«Я помню, как убил “детей героев”».

«Я помню, как ты убила меня».

«Я помню, как превратился в чудовище».

«Я помню, как убивал снова и снова, тех, кого даже не знал. Четыре года подряд».

«Я помню, как ты за мной пришла и чуть не задушила».

– Эвер, – хрипло окликаю я. Это стоит огромного усилия. – Эвер, я…

Он падает назад на подушку, так и не отняв рук от лица. Я цепенею.

– Мне… мне жаль.

Я сама понимаю, как это нелепо прозвучало, сама готова взять слова назад. Но он просто не реагирует, только пальцы сжимаются крепче, точно Эвер вот-вот начнет вырывать себе волосы или царапать лицо. От этого отчаяния – бессильного, бездвижного, немого – все хуже. Я думала, он вскочит, думала, будет кричать или сразу кинется на меня. Но он ослаблен и придавлен. Придавлен всем тем, что, похоже, только сейчас начинает осознавать в полной мере.

Наше воссоединение начинается ровно так, как я и боялась.

Когда Скорфус вывел меня на подземцев, я объяснила, кого ищу, и поняла, во что этот кто-то превратился. Правда отдалась знакомой болью в ребрах: я ведь до последнего надеялась, что найду Эвера призраком, или пленником, ну или жителем этой странной общины – Скорфус ставил на один из таких вариантов. Впрочем, теперь я осознала: он намекал и на худшее, пытался меня подготовить. «Подземье – не совсем материальный мир, – объяснял он. – Там действует волшебство, не похожее на наше, более древнее, мощное и в то же время простое. Но природа у них одна, прорывается она непредсказуемо, поэтому ты и облажалась так, как облажалась, а не просто угробила этого гасителя. Ты сказала ему исчезнуть – тебя услышали, портал открылся. Вот только в Подземье нельзя просто провалиться. Оно либо выпивает тебя, либо меняет до неузнаваемости. Помнишь бога-отшельника, Идуса, ушедшего в какое-то Темное Место от сияния и правил Святой Горы? По некоторым легендам, он убрался именно сюда, а когда его жена Сэрпо решила спуститься к нему, он уже был огромным полуразумным нетопырем. И сама она такой стала, не смогла сопротивляться, когда наелась гранатов из Подземного сада. Даже боги здесь…»

…Слабы. Что могло случиться с испуганным, раненым человеком, от которого отвернулся…

Нет, я не имею права на слово «друг». Но Эвер мне доверял и всегда занимал мою сторону. А я даже его не выслушала.

Заключая сделку, подземцы подтвердили нам простую вещь: Монстр неуправляем. Да, он проникает к ним в разум, но сам разума будто лишен. Тупая, огромная, вечно жаждущая крови тварь. Прячется в темных углах; если нет человеческих жертв, может сожрать ящерицу или летучую мышь. Странно, что передвигается на двух ногах. Странно, что одна рука железная. Странно, что он почти всегда выбирает жертв, которые и так чем-то ослаблены – недавней утратой близкого, сложными делами, ссорой с любимыми. Видимо, это было последнее человеческое, что осталось от Эвера. Проницательность. И давняя боль.

– Ты понимаешь, что с тобой произошло? – пересилив себя, спрашиваю я.

Я не знаю, какое именно «произошло» имею в виду. Скорее всего, предпоследнее: когда он перевоплотился и, ведомый чужим, иномирным голодом, начал убивать. Но он понимает меня иначе, так, как и должен. Медленно убирает руки от лица. Снова на меня смотрит. И слабо кивает.

– Да. Я понимаю, что ты на меня напала, и я упал в полную темноту, где не мог дышать.

Сглатываю. Я очень хочу, чтобы Скорфус был со мной. Чтобы был хоть кто-то, за кем я могла бы спрятаться.

– Потом, почти сразу, что-то… – продолжает Эвер подрагивающим голосом, – проросло во мне, как эта пещерная дрянь растет на потолке. Моя душа оказалась в… – он опять облизывает губы, – подобии ледяного саркофага, опишу это так: было холодно и больно, управлять телом не получалось, думать тоже. – Он кидает взгляд на свои руки, подергивает пальцами, точно проверяя, слушаются ли они теперь. – Я только наблюдал, как то, что от меня осталось, носится по незнакомым катакомбам и убивает живущих там маленьких людей. А иногда больших. Иногда – животных и фамильяров. – У него все же получается сцепить пальцы в замок, и костяшки белеют. – Не знаю, сколько это длилось, счет времени я потерял. Единственное, что я знаю точно: все, – я уже едва выдерживаю его взгляд, он жжется и блестит, – из-за тебя, Орфо. Это каким-то образом сделала ты. Верно ведь?

Он замолкает – и, оттого что он все еще не пытается кинуться, не кричит, не проклинает и не плачет, мне очень плохо. Запоздало я понимаю, почему это так ранит: ощущение, будто он… боится? В неподвижных глазах страха больше нет, но все тело словно струна. Неужели он ждет, что я сделаю это снова? Отправлю его назад? Наблюдает он за мной именно так: как за опасным животным, которое пока не вонзило зубы ему в горло только по туманной случайности.

– Да. – Все равно нет других слов, нет смысла изворачиваться, я давлю в зародыше даже оправдание «Я же была малышкой», которым утешал меня Скорфус. – Да, это сделала я, но не намеренно. Я… я не знаю, как это произошло, и я не хотела. Правда.

Из последних сил смотрю на его лицо, ища хоть какой-то отклик. Какой угодно, пусть это будет гнев; благодаря гневу я окончательно удостоверюсь, что Эвер ожил. Пока он живым не кажется, точнее, все ощущается так, будто часть его чувств так и осталась подо льдом подземного волшебства. Или Монстр забрал их, умирая под когтями Скорфуса. И уже не вернет.

– Сколько… прошло времени? – прокашлявшись, спрашивает Эвер. Он так и не ответил на мое «не хотела», и я его понимаю. Само то, что он обратился ко мне не с упреком, а с вопросом, дает надежду. Я отвечаю как можно быстрее:

– Четыре года, Эвер. Примерно так.

Он все так же заторможенно, точно везде встречая препятствия, обводит взглядом помещение. Белую лепнину на потолке и стенах. Мебель из легкого резного орешника. Шкаф с книгами, шкаф с одеждой, кнут и меч, спокойно висящие на креплениях в углу. Белую шкуру на полу, виолы на подоконнике. Они сильно разрослись за это время.

– Ничего… – он снова кашляет, так сильно, что приходится приложить ко рту ладонь, и быстро сжимает ее в кулак, – не поменялось.

Это не вопрос, он говорит в пустоту.

– Лин, – выдыхаю имя, хотя все внутри сжимается сильнее. – Он не велел ничего трогать. Не знаю почему. И папа поддержал. Здесь все было заперто.

– Все?.. – Он не сводит глаз с виол.

– Их поливала я. – Впервые выдержка подводит, глаза все-таки приходится отвести. – Эвер, мы чувствовали ужасную вину. Особенно я, да, но и он, кажется, тоже.

– Как он? – Эвер спрашивает все так же равнодушно. Но на несколько мгновений замирает, услышав:

– Его больше нет, умер зимой. Мор.

Эвер кивает. Похоже, новость все-таки ранила его: движение такое скупое, будто он боится эту рану потревожить. Помедлив, он задает еще один вопрос, которого я жду:

– А король Плиниус?

Может, это единственное, о чем он действительно переживает, ведь из нас троих лишь папа ни разу, никак не причинил ему вреда. И хотя бы тут я могу его порадовать.

– В порядке. – Колеблюсь, но добавляю: – Только в ужасе, разочарован и злится. Я рассказала ему правду о том, что сделала.

Я уверена, мне не почудилось: лицо Эвера чуть посветлело. Он никогда не демонстрировал горячей, слишком кричащей любви к отцу, но я знала о ней и радовалась, что она такая. Почти столь же огромная и доверчивая, сколь у меня, но намного более благодарная и терпеливая. Порой я даже начинала переживать: может, и ко мне-то Эвер хорошо относится, только потому что папа на него надеется? Отмахивалась как могла. Отмахиваюсь и теперь. Зато отмечаю еще одну эмоцию в глазах Эвера – легкое, но удивление. Из-за последних слов.

– Он… – я немного лукавлю, но не так чтобы очень, – на твоей стороне. Не на моей. Он очень надеется скоро увидеть тебя.

Эвер молчит – может, ждет чего-то еще, а может, чувствует: кое-чего я не досказала. Наверное, нужно. Нет, лучше придержать. Я не понимаю, просто не понимаю, как он сейчас настроен, и в том числе поэтому не до конца владею собой. Одна часть меня хочет умолять его боги знают о чем, другая порывается допрашивать о… о бойне. Еще одна вещь, которую я подзабыла, – как же с ним сложно. Нет никаких «мертвых» эмоций, нет эмоций, «забранных Монстром». Эвер, которого я знала, всегда хорошо скрывал, что происходит у него на душе. Особенно перед теми, кому не доверял.

– Я буду рад, – шелестит он, снова ложится и прикрывает глаза. Веки дрожат, на лбу выступает испарина.

– Тебе плохо? – выпаливаю я, прежде чем одернула бы себя и запретила бы так выдавать волнение. Даже подаюсь немного вперед. – Хочешь, я позову…

– Не надо, – обрывает он, не резко, но на меня словно веет холодом – опять, почти как в пещере. – Не надо, я… наверное, просто должен привыкнуть. К чему бы то ни было, я даже не понимаю, как это называть.

Спасение. Воскрешение. Возрождение. Снятие проклятия. Почему все эти хорошие слова жгут меня плевками яда? Я вдруг понимаю одно, и очень остро: я отчаянно хочу коснуться его. Чего угодно, хоть волос, хоть плеча, хоть руки. Он сказал сейчас правильно. Я тоже, в той или иной мере, привыкаю. К тому, что исправила хоть что-то. К тому, что он стал собой и я могу его видеть. Если отбросить все прочее, все несказанное, все угнетающее меня и бесящее Скорфуса, это ведь главное. Для меня нет ничего ценнее жизни моего Эвера. Пусть я больше не могу звать его своим.

Когда он только появился рядом, я знала: да, ему неприятны чужие прикосновения. Даже не так, он их боится. Мне было восемь, он старался не пугать меня, но постепенно, не без помощи отца, я разобралась с причиной. У нас с Эвером не возникало проблем, я сама прикосновения не жаловала. Обнять папу, взять за руку брата – да, но кроме этого я предпочитала трогать цветы, а не людей, и чтобы не трогали меня. К девяти годам я отвадила всех служанок, пытавшихся помочь мне одеться, причесаться и тем более помыться. К десяти сама забиралась на лошадь и вылезала из кареты, лишь бы никому не давать руку. К двенадцати дала четко понять самым настойчивым юным нобилям: эта принцесса не танцует. Поэтому я поняла бы Эвера, даже если бы ничего не знала. И поэтому сразу заметила, когда что-то начало меняться.

Ему было настолько жаль меня в Кошмарные ночи, что он сам клал руку мне на лоб – и не отдергивал, когда я хваталась за нее. Два или три раза он обнимал меня утром, видя, что я совсем серая от слабости. Он ставил меня в правильную боевую стойку, показывал, как держать меч и хлыст, работа с которым давалась мне особенно трудно. Однажды я сама в каком-то порыве обняла его, тут же отпрянула, попросила прощения – но он сказал не извиняться. После этого я и позволила себе иногда, видя, что ему грустно или он устал, брать его за руку и переплетать наши пальцы.

Я тянусь к безвольно лежащей руке и сейчас, но он двигает ее в сторону, даже не открыв глаз. Долгая жизнь в Подземье, видимо, обострила его чувства. Сжимаю кулак, зубы тоже стискиваются. Проклятый Скорфус, не брось он меня, я не вела бы себя так глупо, мне нужно было бы держать лицо. Я выдыхаю и откидываюсь в кресле, стараюсь принять как можно более расслабленный вид. Настоящий разговор только начинается, нужно собраться с духом и…