Последствия одиночества

Рыдания становились такими невыносимыми, такими неконтролируемыми, что я хотела кричать, и наверняка кричала бы, не будь матери дома. Почему я здесь? Почему я никому не могу, наконец, довериться? Почему все стремятся обидеть меня? Почему нельзя просто исчезнуть, в одно мгновение перестав существовать?..

Пар от горячей воды уже начал заполнять комнату. Не до конца соображая, что я делаю, я, в нижнем белье и с лезвием, которое еще несколько дней назад успела припрятать под ванну, уже сидела в ней и старательно, уверенной рукой выводила полосы по уже наметившимся шрамам на руках и бедрах.

Помню, что страшно мне было только в первый раз, когда я не могла решиться на боль.

А когда ты в точке невозврата, тебе уже становится все равно. Боль становится зависимостью, жизненной необходимостью.

Когда ты понимаешь, что только это способно успокоить тебя, заглушить другую боль, до которой ничем не доберешься, ты будешь делать это снова и снова.

Мама видела мои шрамы, водила к психотерапевту, благодаря которому у меня теперь есть таблетки, но это лишь отсрочило мои новые панические атаки, которые, из-за накопленных эмоций, становились каждый раз только хуже.

Боль агрессивно кусала кожу, и в этот момент мне было очень жаль себя, но эта странная решительность не давала мне плакать.

И вот паника начала отступать. Из-за потерянной крови сердце замедлилось, я стала дышать глубоко и размеренно.

Таблетки не действуют так быстро.

Я пробыла под горячей водой, пока кровь более-менее не остановилась, выбралась из ванны и бережно обработала каждый порез.

Теперь я сильнее чувствовала боль, нежели под напором воды, и это тоже помогало мне. Мне было на чем сосредоточиться, кроме своей бесконечной тревоги и внутренней пустоты.

Уже спокойно, будто бы в трансе, я достирала одежду, отмыла следы крови в ванной и выпила успокоительное вместе со снотворным.

Пришлось вылить некоторую часть бутылки геля для душа, чтобы в ванной пахло цветами, а не ржавым металлом.

Зато я перестала бояться крови… такой себе плюс.

Возможно, теперь, единственное, что меня беспокоило, это легкое, но навязчивое чувство вины за то, что я снова не справилась и навредила себе. Не сдержала обещание, которое дала маме. Которое дала себе.

Первый раз я порезала себя, когда мне было двенадцать. В год, когда папа резко оборвал общение не только с мамой, но даже со мной. Совсем.

Мне казалось, что это даже хуже, чем если бы он умер. О мертвых помнят только хорошее и понимают, почему они больше не говорят с тобой.

Не то, чтобы до этого он уделял мне внимание, и я получала всю любовь, которую, безусловно, заслуживает любой ребенок, но ради редких «моя девочка», «умница, дочка» и «люблю тебя», я готова была стерпеть любой холод с его стороны, лишь бы хоть иногда слышать эти слова.

Но теперь…

Всепоглощающая тоска и чувство ненужности.

Мама тоже после этого замкнулась, сосредоточилась на работе и почти не обращала на меня внимания, была полностью сосредоточена на себе и говорила только о своих проблемах, обесценивая мои.

Иногда эти оправдания моему поведению казались мне недостаточными, но иногда… случалось то, что случилось и теперь.

А если добавить к моим отцу и матери еще и отсутствие друзей, хотя бы одного, с которым можно было бы поговорить обо всем, то становилось совсем тоскливо.

У меня были друзья, так называемые… для которых я тоже была свободными ушами и была нужна только тогда, когда дела у них шли плохо.

Я лежала в холодной постели на спине и смотрела в потолок, ожидая, когда сон возьмет надо мной вверх, но он все не шел.

Лечь на бок или как–то пошевелиться было невозможно, потому что порезанные места тут же ослепляла яркая вспышка боли, из-за которой я могла даже громко стонать, когда нечаянно терлась увеченными местами о постель или делала резкие движения.

Я прокручивала в своей голове жизнь, сегодняшний вечер, и мне становилось нестерпимо больно. Из глаз тонкими струйками, уже по привычным местам, которые все время шелушились, побежали слезы. Они затекали в уши, немного заглушая мир, затекали туда неприятно и холодно, пробивая мурашки сквозь кожу.

Сон все не шел.

Это было самым страшным, потому что приходили мысли, от которых мне успешно удавалось скрыться на протяжение всего дня.

Не помню, когда я в последний раз нормально спала. Таблетки помогают только если не заниматься самокопанием.

Я размеренно дышала, прислушиваясь ко вдохам и выдохам.

– Ева? – мамин голос раздался так неожиданно, хоть и очень тихо, что я подскочила.

Наверное, из ванной. Я же все убрала, она не может ничего подозревать, верно?

Я вжалась в подушку и прислушивалась к звукам за пределами комнаты. Все было тихо.

Предприняла еще одну попытку заснуть, но сердце эхом билось в матрас и сводило меня с ума.

Самым верным решением теперь было встать и отварить ромашку с мелиссой либо пустырник, взять какую–нибудь книгу и сидеть с ней, пока не подействуют таблетки.

Что-то они сегодня долго. Должно быть, из-за сильного перевозбуждения.

Когда я встала, стены немного кружились. Я включила свет и стала искать в коробке книгу, с которой мне бы хотелось провести ближайший час.

Когда мои руки наткнулись на обложку книги, которую давал мне Адам, я беззвучно закричала и отскочила в сторону.

Книга снова упала на пол, и из ее корешка текла… кровь. Я готова поклясться, что это была кровь.

Они точно что-то мне подмешали. Употребляют наркотики, а потом говорят, что существуют высшие сверхъестественные силы. Мне, по крайней мере сейчас, хватает рассудка, чтобы понимать, что все это – галлюцинация.

Где-то на задворках сознания копошились мысли о том, что надо бы постараться не разбудить маму.

Я закрыла глаза и сделала несколько глубоких вдохов с резкими выдохами.

Когда я посмотрела на пол, там лежал сборник стихотворений Бродского. Ничего необычного, но это я бы читать сейчас точно не стала, станет еще тоскливее. Бросив книгу назад в коробку и отправившись на кухню, я поняла, что в принципе не хочу больше прикасаться к каким бы то ни было книгам сегодня.

– Ева.

Так, интересно, мама зовет меня на самом деле или это мне тоже кажется?

В груди разгорелся какой–то неприятно–томительный жар, от которого кружилась голова.

Несмотря на свое состояние, я решила проверить маму, надеясь, что она ничего не заметит.

В комнате ее не было. Значит, она все же в ванной. Наверное, я что-то забыла убрать. Обычно, в каком бы я ни была состоянии, таких оплошностей со мной никогда не случалось.

В ванной горел свет, почему–то издалека отдававший красным, и когда я заметила это, мне стало не по себе.

Под дверью замаячила тень, и я напряженно ждала, когда мама снова меня позовет, но она не звала.

Я потянула дверь на себя за ручку, вглядываясь в то, что могло бы вызвать это странное красноватое свечение, и пришла к выводу, что и это тоже бред.

Как и тень. Мамы не было и здесь.

Но где же она тогда?

– Ева.

Позвонили в дверь в то же время, в которое было произнесено мое имя, и голос я бы точно никогда уже не распознала, если бы не отчетливое воспоминание, принадлежавшее не мне, как будто чужое, но дарованное кем–то (а может, и ниспосланное проклятием).

Странные мысли. Тоже не мои.

Так, дверь. Кто–то звонил в дверь.

По коридору я шла, опираясь на стену, потому что перед глазами хаотично танцевали красные точки, вызывавшие головокружение и тошноту.

Я хотела посмотреть в окно, но не увидела ничего, кроме пугающей черноты. Возможно, я сплю.

– Кто там? – спросила я, приставив ухо к щелочке между дверью и косяком. – Эй!

Никто не ответил.

Некоторые мгновения я металась в сомнениях, по итогу решив, что мне нечего бояться, и просто открыть посмотреть, что там, я вполне могу.

Может, это Аглая или Вероника, а может, они вместе пришли извиниться? Я не хотела им открывать, но только они одни знают о моем состоянии и могут мне помочь. Поэтому впустить придется. Да и если мама все же у себя и спит, то повторный звонок наверняка ее разбудит.

Поэтому я открыла дверь.

Меня захлестнуло черной безобразной волной, липкой, как деготь, сначала я думала, что надо мной снова смеются и облили чеммто из ведра, но поток не кончался.

Меня сбило с ног. Нос, глотка, легкие – все горело, сжималось в попытке дышать, но чем сильнее я старалась не захлебнуться, тем больше задыхалась.

Мои глаза не видели ничего, кроме черноты, которая выжигала слизистую глаз.

Что это?

ЧТО ЭТО?!

***

Я проснулась, продолжая захлебываться, сминая онемевшими и болевшими от напряжения пальцами простынь. Я плакала и беспомощно кашляла до тех пор, пока меня не стошнило.

Шок был настолько сильным, что я даже перестала плакать. На часах было 7.37 утра, что означало, что мама только-только вышла из дома и не слышала всего этого ужаса.

Что это было?

Что

это

было?

Меня трясло так сильно, что начинало казаться, будто бы это никогда не кончится.

Интересно, с какого момента все это было сном? Совершенно не помню мгновения, когда я уснула.

Теперь же все события сна казались мне очевидным сновидением. И почему во сне никогда об этом не догадываешься?

С такими реалистичными снами, где я чувствую и осязаю, лучше бы мне снилось что-нибудь действительно хорошее.

Доброе утро!

Как здорово начинать день с уборки рвоты.

Я сидела на краю кровати, простынь и одеяло были перепачканы, я знала это и старалась не смотреть. Сейчас просто сгребу это все, отнесу в ванну, а дальше пусть справляется стиральная машина. Шевелиться вообще не хотелось, это было слишком тяжело.

Я включила прикроватную лампу, все еще избегая глазами испорченную постель.

Хм, а ведь можно сказать маме, что я с утра плохо себя чувствую и не пойти в школу.

Когда я поднялась на ноги, мне и правда поплохело: кружилась и болела голова, как–то странно, как будто волнами и в то же время вспышками прокатываясь под черепом.

Я, шатаясь, как бурый медведь после спячки, поменяла постельное белье и закинула старое в стирку вместе с пижамой, которую до прихода матери заменила на широкую футболку и шорты.

Дальше утро по стандарту, только сначала нужно позвонить маме.

На удивление, сняла она быстро.

– Что уже случилось? – судя по звуку, мама все еще была в пути. В трубку задувал ветер.

– Мне что-то плохо с утра, стошнило вот… не могла бы ты позвонить в школу…

– Что, напилась вчера?

– Мама! – эти слова подняли во мне нешуточный гнев.

– Ладно, но только один день. Выпей угля. И разбери коробки, раз уж весь день собираешься сидеть дома.

– Но…

Но она уже положила трубку.

Коробки…

Естественно, если я дома, значит, я конечно же буду бездельничать.

Из-за ее безразличия хотелось плакать, но у меня были дела и поважнее. Для истерики больше подходит ночь. Я и так в надрыве. Как будто не спала, а ревела всю ночь.

Интересно, что это были за наркотики? Не хотелось бы больше с ними сталкиваться. Никакого кайфа.

Я вытащила из-под матраса последнюю пачку сигарет, открыла окно. Зря я вчера утопила сигареты Адама, они явно были не из дешевых, без фильтра и с приличной дозой никотина, который бы сейчас расслабил лучше, чем это… Придется выкурить минимум три моих, чтобы получить желаемый результат.

Было темно. Черные макушки деревьев возвышались далеко–далеко в небо и плавно качались в сырой утренней свежести и прохладе, от которой все мое тело покрылось мурашками.

С каждой затяжкой мне все больше хотелось спать. Я даже почти уговорила себя лечь в постель, но мысли о том, что может мне присниться, заставили меня передумать.

Когда я закрыла окно, в комнате, да и во всем доме, стало настолько тихо, что моя глотка будто сжалась в комочек, а в желудке повисло тяжелое напряжение.

Не то что бы снаружи, за окном, обстановка была живее, но там хотя бы было движение потоков воздуха, который, заставляя кроны деревьев слегка подрагивать, создавал хотя бы какую–то иллюзию жизни.

Я всегда одна. Я привыкла быть одна. Мне больше нравится быть одной, чем в компании, но боже, боже, как же меня душит это одиночество.

Хоть бы кота разрешила мне завести, ну честное слово…

Виски сжало от подступивших слез, но я снова их прогнала. Отвратительное болото беспомощности, из которого я не в силах выбраться сама. Какая же я жалкая.

Так, таблетки.

Сначала таблетки, а потом уже все остальное.

Тем более, что порезы неумолимо саднят и пульсируют, я буквально чувствую каждую черточку, оставленную лезвием на моей коже ночью.

Утренняя рутина всегда помогала мне отвлечься, но после этого сна все в моей груди трепыхалось, дрожало и проваливалось. Он никак не хотел меня отпускать. Ощущалось приближение нешуточной панической атаки.

Надо приготовить завтрак. Что-нибудь вкусное, обычно это хоть немного поднимает настроение.

Я решила приготовить бутерброды с арахисовой пастой и какао.

Когда дело дошло до нарезки хлеба, обнаружилось, что разделочные доски все еще где-то в коробках.

На кухне их не оказалось. Можно было, конечно, плюнуть на это все и резать так, прямо на столешнице, как я делала неделю до это, но мне все равно нужно разобрать коробки и чем–то себя занять в очередной скучный серый отвратительный день.

Я крутила в руке нож, который почему–то взяла с собой, и медленно, коробка за коробкой, продвигалась в гостиную.

Нож пригодился: я без труда избавлялась от скотча, которым были перемотаны картонные горы.

Спина уже порядком начинала болеть, как и желудок, напоминавший мне о моей цели всякий раз, когда я начинала раскладывать вещи.

Наконец, нужная коробка нашлась. Я уже доставала доску, как вдруг что-то черное мелькнуло справа от меня, дохнув холодком.

Нож как–то сам собой крепче лег в ладони, я развернулась на сто восемьдесят градусов, выставив руку с лезвием вперед.

В кресле напротив меня сидел мужчина.

У меня пропал дар речи. Я в ту же секунду зажмурилась, чтобы совладать со страхом, сделала несколько вдохов, но, когда я открыла глаза, он не исчез.

Это не может быть реальностью. Я снова сплю.

Давай, просыпайся.

Пожалуйста, проснись.

Видимо, я все еще ловлю приход.

Я пыталась вглядеться в лицо мужчины, но оно казалось сплошной мечущейся тенью, как и его тело.

– Ева, – сказал он голосом мамы.

Я все еще направляла на него нож, но моя рука была такая слабая, дрожала и то и дело опускалась вниз.

– Во–первых, это не поможет, – голос, я услышала его голос, от которого хотелось в ужасе кричать, бежать, лопнуть себе барабанные перепонки, что угодно, но лишь бы больше не слышать его, а я вместо этого выпустила нож из пальцев, и он звонко ударился о доски пола. – Во–вторых, не отрицай меня.

Это сон.

В жизни так не бывает.

Я попала в кошмар и никак не могу из него выбраться.

Взгляд сам опустился на нож. Снова.

Да, если убить себя во сне, то проснешься.

Еще до того, как мои пальцы коснулись рукоятки, нож сам поднялся в воздух и со свистом влетел в стену.

– Какое глупое существо. Вместо того, чтобы использовать нож для самообороны, ты решила использовать его против себя. Я разочарован.

Я пропустила сказанное мимо ушей и с ужасом смотрела на стену.

Мама меня убьет.

Вторая мысль была более адекватной: как теперь выбраться из этого сна? Если это сон, то и ножа в стене вне его тоже не существует. Тогда и о матери беспокоиться не к чему.

Сон ли это?

– Ты не спишь.

– Прекрати! – наконец закричала я, закрыв уши руками. – Умоляю, замолчи!

– Прими меня, и все изменится.

– Исчезни! Исчезни! – в истерике кричала я, отчаянно стуча пятками по полу, стараясь перекрыть отвратительный звук его голоса.

Даже не столько отвратительный, сколько пугающий. Я впервые осознала, что значит кровь стынет в жилах. Моя уже, казалось, вообще никогда не будет бежать по венам.

Я перестала кричать, подняла глаза.

Никого не было.

Если у меня поехала крыша, лучше сразу умереть. Мне никто не поможет. Никто даже не захочет помочь.

Так, собралась, дыши, Ева. Ты сама себе поможешь, кроме себя самой у тебя никого нет. Справимся.

Руки чесались загуглить признаки шизофрении или чего–то подобного, но я решила, что это только навредит. Тем более, что самостоятельно тут не справишься.

Вот, здравое решение, значит, рассудка я еще не лишилась. По крайней мере, окончательно. Главное, что я все еще могу отличать игры разума от реальности, это уже хоть что-то, что позволяет не сойти с ума окончательно.

Если мне это привиделось, значит, и нож на месте.

Ага, на месте.

В стене.

Как он мог там оказаться? Сама я бы точно этого не смогла сделать.

– Ты тут? – сама не знаю, почему я спросила, вдруг в этом возникла острая необходимость.

Мне сложно описать чувство, которое я получила от тишины. Я знала одно: это не облегчение.

Ощущение похоже на то, когда находишь в своей комнате большого паука, уходишь за шваброй, возвращаешься – а его и след простыл.

Я поднялась на ноги, шатаясь от вновь накатившей тошноты. Дом был каркасный, отделка была только в ванной комнате и на кухне. В остальных – дерево. Лезвие ножа застряло между досок по самую рукоять.

Может, в другой день, у меня и получилось бы его вытащить, но сейчас я чувствовала себя ужасно слабой и напуганной.

Даже мелькнула мысль о том, что никакого ножа на самом деле нет, что мне только кажется.

Я давно догадывалась, что у меня есть определенные проблемы. Здоровые люди не причиняют себе вред. А тут еще и это. К тому же, галлюцинации при расстройстве личности дело неудивительное, но я сталкивалась только со слуховыми и только если сильно уставала или испытывала стресс.

Я придавила пятки к полу, перенесла центр тяжести назад и тащила нож на себя, стараясь держать его параллельно полу.

Повесим здесь мою фотографию из первого класса… Все равно мама ничего не заметит. Она вообще кроме своих чертежей ничерта не замечает.

Как раз в момент, когда лезвие потихоньку начало выходить из стены, а после нож оказался в руках, посадив отдачей меня на пол, чего я почему–то не ожидала, он выпал из руки, и я инстинктивно попыталась его поймать.

Я схватилась за лезвие, заново порезав едва взявшиеся коркой вчерашние ранки.

Стало так обидно, что я расплакалась. Ничего не хотелось, кроме как забиться в какой–нибудь укромный уголок до скончания веков.

– Зачем вы провели ритуал? – я, как подстреленная, вновь подскочила из-за того же голоса.

Почему не ушел, я же просила уйти!

– С каждой каплей твоей крови я становлюсь сильнее. Прими меня, и мы обратим последствия, пока не слишком поздно.

Я не ответила. Я упала лицом в пол, обхватив голову руками, и только больше зашлась в рыданиях.

Волосы неприятно прилипли к свежему порезу на руке.

– Прекрати и утри свои слезы, жалкое создание.

Если я сейчас закричу, он исчезнет?

– У нас нет времени. Ты сама звала меня, и я стану худшим проклятием твоей жизни, если ты этого не исправишь, Ева.

– Как я могу исправить то, чего не совершала? – пора перестать ему отвечать, а то ведь так можно привыкнуть и решить, что это в порядке вещей.

А это ненормально. Меня закроют в психушке, а потом я никогда не устроюсь на работу.

Да брось, как будто ты собиралась доживать до совершеннолетия и проживать то, что потом обыкновенно происходит. Рано или поздно мы покончим с собой, это единственное, что не дает нам уйти в депрессию окончательно, верно?

– Да что не так у тебя с головой?!

Я даже успела забыть о его существовании, поэтому вздрогнула, обнаружив, что навязчивая галлюцинация все еще здесь и, похоже, вовсе не собирается исчезать.

– Я никуда от тебя не денусь, пока ты не обратишь ритуал.

Я обернулась к нему, долго вглядываясь в мельтешащие тени, скользившие по нему.

Я никогда не видела такого раньше, моему мозгу даже не из чего было такое придумать.

А может, я не вижу лица, потому что это как во сне? Когда ты на что-то смотришь, но информация считывается лишь урывками. Может, галлюцинации работают точно так же?

– Это все реально, Ева. Ты это знаешь. Ты сама во всем виновата.

Даже мое воображение уже винит меня. Как будто мне мало себя и своей критики.

– Или все же не ты?..

Я все еще смотрела на него, и, в минуту сомнения, в тени проскочила еще одна, совсем черная, тень.

Это невозможно.

– Культ Адама. Он уже существует? – спросила тень.

– Культ?.. – внутри все похолодело.

«Просто есть люди, которым доступно больше, чем другим. Мы на многое закрываем глаза, многого не желаем видеть, тем самым ограничивая себя и свои возможности».

Так сказал мне вчера Адам, когда я обвинила его в галлюцинациях. А теперь сама…

– Если это сделали они, тогда мне ясна твоя реакция. Твой отец был обязан рассказать тебе все и предостеречь от ошибки. Это его долг.

– Ты знаешь моего отца? – во мне вдруг сработало что-то, что всегда срабатывало при упоминании отца.

Как позавчера в доме той старухи.

Слишком болезненно и в то же время этим можно было заставить меня говорить.

– Что ты знаешь о моем отце? – как глупо.

Я не признавала галлюцинации (или что бы то ни было), а теперь говорю с ними и задаю вопросы.

Но если он ненастоящий, он не сможет сказать мне ничего нового о папе, верно ведь?

– В вашем роду были только первенцы мужского пола со времен моего погребения, и они были единственными детьми в семье. И от отца к сыну передавались слова о том, что я должен оставаться погребенным, что их обязанность – защищать мой покой и не дать крови прародителя быть пролитой. Крови потомка прародителя. Все должно было быть хорошо, пока рождались сыновья, ведь в мужском начале не заключено силы, пробуждающей жизнь. Или он все же передал знания, но не тебе…

Мог ли мой мозг самостоятельно выдать такое?

– Я сразу узнал тебя, Ева. Я решил, что ты самостоятельно вызвала меня, ослушавшись отца, а после только подкрепила связь, пролив вчера кровь.

– Нет, я… Это лишь способ избавиться от боли.

– Иррационально.

Нет. Нет. Нет.

Хватит с ним разговаривать! Это все тебе кажется! Это – иррационально!

Не обращай на него внимания и иди обработай руку уже наконец, приготовь себе поесть, ты наверняка уже очень голодна, нужно хорошо питаться, чтобы организм продолжал нормально функционировать. Да и, к тому же, мама тебе голову оторвет, если ты не разберешь коробки.

Эта игра зовется взаимовыгодной. Она разрешает тебе остаться дома, а ты, в свою очередь, делаешь то, чего не хочется делать ей. Все просто.

– Не отрицай меня.

– Я тебя не слышу, – буркнула я, поднимаясь на ноги по стенке и борясь с головокружением.

Его это «не отрицай меня» уже порядком начало раздражать. Как заевшая пластинка.

– У нас нет на это времени! Ты ведь почти впустила меня! – рычало существо.

– Тебя нет! – упорно отрицала я.

Я метнулась на кухню за телефоном и включила музыку так громко, насколько было возможно, и стала подпевать во все горло.

– Прекрати сейчас же! – раздалось прямо возле уха, но я приложила все свои силы, чтобы не подать виду, насколько мне на самом деле страшно.

– Сам прекрати, – я безразлично дернула плечами.

– Я заставлю тебя страдать так, как ты никогда еще не страдала, – прошипел он.

Ха!

– Ну попробуй, – я даже не повернулась на голос, преисполненная скептицизмом. – Посмотрим, сможет ли хоть кто–то испортить мою жизнь больше, чем это уже сделала я сама.

До меня вдруг дошло.

– Ты, случаем, не Кассий? Так, просто для галочки.

– Он самый, но это сейчас ты видишь лишь тень, а…

– Да–да–да. Конечно. Продолжай. Моему мозгу ведь нечем больше заняться. Даже имя не мог получше придумать, взял вчерашнее у этих придурков…

– Ты…

– Да–да, пожалею, – я пыталась придать своему лицу выражение глубокого безразличия, надеясь, что когда я успокоюсь, то и галлюцинация исчезнет. – А теперь будь добр, заткнись, а? Начинается мой любимый припев.

Так проще. Смеяться над тем, что тебя пугает, издеваться над этим. Отрицать свой страх.

По итогу хлеб я порезала все равно на столешнице, подпевая, на ходу запихала в себя бутерброды, у которых отсутствовал вкус, и иногда прихлебывала какао, когда раскладывала из коробок кухонные вещи по местам.

Кассий (так теперь называть его легче) следовал за мной из комнаты в комнату, и я ни на секунду не могла расслабиться и спокойно вздохнуть, его глаза буквально были прикованы ко мне.

На деле же хотелось куда–нибудь сбежать и вдоволь нарыдаться. Подавить на шрамы… хоть они и так горели на коже.