Косиног. История о колдовстве

– Взгляните на ваши руки. Они грязны.

Пораженные, собравшиеся на площади утратили дар речи.

– Вымойте руки и ступайте в церковь. Немедля.

Побросав комья грязи и конские яблоки, истязатели со всех ног бросились прочь, а Абита и Эдвард остались наедине с преподобным Картером. Оставалось только надеяться, что тот не видел, как Абита помогала Джозефу, иначе вряд ли примет их сторону в споре.

– Идемте со мной, – велел его преподобие.

Оба послушно двинулись следом за ним к дому собраний.

– Итак, Абита, ты полагаешь, что помогла Джозефу?

Абита разом похолодела.

– Я… я вовсе не хотела переступать границы дозволенного, сэр. Я только… только…

– Ты никогда не хочешь переступать границы дозволенного, однако переступаешь их снова и снова. Отчего же?

– Я… я стараюсь не… я вправду стараюсь!

– Ты полагаешь, что обошлась с Джозефом милосердно?

– Я просто подумала… подумала, что они так жестоки…

– Разве ты не понимаешь, что твои благие намерения препятствуют стараниям Джозефа обрести прощение? Препятствуют стремлениям всей нашей общины?

– Не знаю, сэр.

– Джозеф должен понять: его прегрешения осуждают все до единого. Это не всегда просто и – да, порою жестоко, но иного пути у нас нет. Если один из родителей наказует дитя за скверное поведение, но другой лишь утешает плачущего ребенка, уроки впрок не идут, и единство семьи под угрозой. Это тебе понятно?

– Да. Наверное, да, – отвечала Абита, изо всех сил стараясь сообразить, как все это связано с забрасыванием человека навозом.

– Все мы должны биться с Дьяволом заодно. Позволив же Дьяволу посеять меж нами рознь, погибнем. Так?

– Так, – согласилась Абита.

Перейдя общинную площадь, все трое приблизились к дому собраний – огромному, мрачного вида строению, подобно всем прочим постройкам в Саттоне, внакрой обшитому голыми серыми досками и вообще лишенному каких-либо прикрас. Прибывшая в Саттон из Лондона, Абита здорово удивилась, не обнаружив здесь настоящей церкви со шпилем, увенчанным крестом, а после, узнав, что пуритане вообще считают церкви, пусть даже самые скромные, прегрешением супротив Господа, была просто потрясена. По этой причине церковные службы и устраивали в доме собраний – в тех же стенах, где решались мирские, общественные дела.

Но в этот день одно украшение на фасаде дома собраний имелось. К стене над входом был приколочен гвоздями ряд волчьих голов. На досках темнели багровые потеки крови. За убитых волков в Саттоне выплачивалось вознаграждение, и эти трофеи служили всем напоминанием, что окрестные земли неизведаны, дики, а посему гибель и Божий суд могут постичь всякого в любую минуту. Взглянув в остекленевшие глаза истребленных волков, Абита невольно вздрогнула.

На крыльцо они поднялись как раз в ту минуту, когда адъюнкт[1] Картера, преподобный Коллинз, приготовился запирать двери. Пожелав ему доброго утра, все трое вошли внутрь.

Сейчас здесь, в этом зале, собралась вся деревня, все жители Саттона, общим числом более сотни душ. Рассаживались согласно земельной собственности и положению в общине; мужчины слева, женщины справа. Абита на миг сжала плечо Эдварда, и он двинулся к отведенному для него месту. Сама она прожила в Саттоне целых два года, однако все еще считалась в общине чужой, и потому сидеть ей надлежало на самой последней скамье с женской стороны. К конфирмации ее до сих пор не допустили и в общину не приняли – не в последнюю очередь из-за поведения, оттого и сажали среди прислуги. Сказать откровенно, Абита была этому только рада: много ли удовольствия до конца службы чувствовать затылком оценивающие, а то и осуждающие взгляды прихожан?

– Абита, – вполголоса окликнула ее Хелен, помахав ей рукой.

Однако на Хелен тут же зашикали: до завершения богослужения женщинам надлежало молчать.

Завидев Эдварда, Уоллес протолкался к нему, уселся рядом, склонился к уху невысокого младшего брата.

«Похоже, этот дурень снова твердит, чего ожидал бы от Эдварда отец, их драгоценный папенька, – подумала Абита, закусив губу. – Клянусь, он себя всерьез считает отцовским душеприказчиком. Теперь осторожнее, Эдвард! Думай, что говоришь, как следует думай! Тип этот – сущий змей».

Добрую половину прошедшей ночи она снова и снова учила Эдварда, как и что говорить, но… Да, притязания Уоллеса выходили за рамки всего, о чем они когда-либо слышали, да, законных оснований у него никаких не имелось, однако и Эдвард, и Абита прекрасно знали: здесь, в Саттоне, закон частенько толкуется очень и очень по-разному, в зависимости от настроений и предубеждений, не говоря уж о том, много ли у человека земли и прочих богатств. Конечно, преподобный Картер казался человеком честным, справедливым ко всем, но двое других священников тем же постоянством в суждениях вовсе не отличались. Вспомнив об этом, Абита оглянулась на преподобного Смита, ближайшего соседа Уоллеса, приятельствовавшего с ним с детских лет.

Встревоженная, Абита смежила веки, скрестила пальцы и помолилась о том, чтобы сегодня Господь помог им, принял их сторону. Открыв глаза, она увидела сына Кэдвеллов, Сесила, украдкой строящего ей рожи, и поняла, что у нее снова выбились волосы из-под чепца. За всем этим, не скрывая ревности и неодобрения, наблюдала дочь Уоллеса, Черити. Истово постучав кончиком пальца по собственному чепцу и указав на Абиту, Черити привлекла к ней внимание еще полудюжины женщин, а те, осуждающе хмурясь, покачали головами.

«О Господи! Можно подумать, у меня обе дойки наружу, – подумала Абита, со вздохом убрав непокорную прядь назад, под чепец. – Вот чушь-то! Кому какой вред от пряди волос?»

Звучный хлопок затворенных дверей дал всем понять, что служба вот-вот начнется. Собравшиеся заерзали на жестких скамьях без спинок, сели прямо, повернулись вперед, замерли.

Миновав зал, вперед вышел преподобный Томас Картер. Все поднялись, приветствуя его появление. Сняв плащ, его преподобие занял место за кафедрой. Долгополых ряс он, в отличие от прочих священнослужителей, не носил, предпочитая им простой черный коут[2] с отложным белым воротником, в которых ходил почти каждый день. С грохотом, гулким эхом разнесшимся по всему залу, водрузив на кафедру, рядом с большими песочными часами, увесистую Библию, преподобный Картер открыл книгу на первой закладке, заговорил… но тут в двери робко постучали.

Преподобный Картер кивнул Сэмюэлу Харлоу, одному из деревенских блюстителей порядка, стоявшему в задних рядах с длинным, увенчанным деревянным набалдашником шестом в руках: этим орудием ему вменялось в обязанность колотить и шпынять дерзнувших отвлечься от богослужения.

Подойдя к выходу, Сэмюэл распахнул двери.

На пороге, опустив взгляд под ноги, прижимая шляпу к груди, стоял Ансель Фитч.

– Войди, Ансель, – велел преподобный Картер, взглянув на опоздавшего через головы паствы.

Ансель с суетливым поклоном поспешил к свободному месту в заднем ряду.

– Ансель, – окликнул его преподобный.

– Да, ваше преподобие?

– Встань.

Опоздавший послушно поднялся со скамьи. Годами он был старше многих – на взгляд Абиты, лет этак под шестьдесят, тощий, как хлыст, малость сутулый, с вечной гримасой обиды на морщинистом узком лице и бегающими рачьими глазками, выпучившимися в эту минуту так, будто вот-вот лопнут.

– Ты опоздал, – со вздохом продолжил преподобный Картер, – и хорошо знаешь, что это значит.

– Прошу вас, простите… у всех прощенья прошу. Меня задержал долг перед Господом нашим, спешное дело, безотлагательное! По пути сюда я заметил двух кошек, и эти кошки вели себя самым противоестественным образом. Идут себе рядышком, что-то бормочут друг дружке на ухо, а кто ж на такое способен, кроме служителей Дьявола?! Вот я и решил разведать, что у них на уме. Прошу, ваше преподобие, смилуйтесь, простите мне грех на сей раз!

– Сколько раз я уже даровал тебе прощение? Три, или даже четыре? Не часто ли ты берешься следить за кошками или иными прислужниками Сатаны перед самым началом службы? Тут поневоле задумаешься, в чем же причина твоим опозданиям – в бдительности, или, может, в простом нежелании вылезать из-под одеяла так же рано, как все мы.

Ансель побагровел, возмущенно, с видом оскорбленной невинности вытаращился на проповедника.

– Должен сказать вам…

– Довольно! Твой долг перед Господом начинается здесь, на богослужении. А теперь выйди вперед.

Сморщившись, будто его силком заставляют поедать кусачих муравьев, Ансель нога за ногу подошел к преподобному, и тот указал ему на пол, сбоку от кафедры.

– Сюда. Встань на колени.

Со стоном, звучно хрустнув суставами, Ансель опустился на колени. Согласно закону, ему надлежало стоять здесь, на жестких половицах, перед всей паствой до самого конца проповеди.

Преподобный Картер вновь взялся за Библию, прочел вступительную молитву, а после молитвы перевернул песочные часы и начал проповедь. Обыкновенно проповедей читалось три, по одной на каждого из проповедников, так что их поучения растягивались на три с лишним часа.

«Бубнят и бубнят, бубнят и бубнят, – удивлялась Абита, слушая и не понимая, как можно снова и снова повторять одни и те же нравоучения каждым воскресным днем. – Дело-то куда проще, – думалось ей. – Обращайся с другими, как хотел бы, чтоб они обращались с тобой, вот и все. О чем тут еще говорить?»

Однако весь опыт Абиты показывал: вопросы морали пуритане склонны усложнять, насколько это в человеческих силах. Странное дело: ведь все эти эдикты, ритуалы, каноны – особенно отдававшие католичеством – и были самой сутью того, что они отвергали, так как их убеждения призывали к уничтожению всех преград меж ними и Господом на небесах. Нагляднее всего это кредо проявлялось именно здесь, в доме собраний, среди голых стен без какого-либо убранства: ни алтаря, ни распятия, ни единого украшения, кроме нарисованного на кафедре огромного глаза, ока Господня, сверлящего собравшихся пристальным, всевидящим взглядом.

Покосившись на глаз, Абита поспешно отвела взгляд, охваченная неодолимой тревогой. Под этим неумолимым взглядом ей всякий раз вспоминался совсем не Господь, а отец, его гневные разглагольствования и исступленный бред – особенно под конец, после смерти матери.

Между тем пыл преподобного набирал силу, за кафедрой он стоял прямо, непоколебимо, слегка подавшись всем телом к пастве, словно встречая грудью все ветры самой Преисподней. Вцепившись в край кафедры узловатыми пальцами левой руки, в правой он сжимал Библию, пристукивал ею, подчеркивая каждое новое обличение, внушая саттонцам, как им стать добродетельнее в глазах Господа.

Тут кто-то вскрикнул. Оглядевшись, Абита увидела потирающего затылок Сесила: помощник шерифа Харлоу только что звучно приголубил его колотушкой. Должно быть, Сесил задремал, а может, был уличен в перешептываниях с одним из друзей.

Абита поспешно выпрямилась, расправила плечи, как и многие из остальных: показаться нерадивым не хотелось никому. «Клянусь, здесь, в доме собраний, холодней, чем на улице», – подумала она, плотнее кутаясь в шаль, чтобы хоть немного согреться. В зале имелась огромная печь, но топить ее во время служб запрещалось, так как кто-то где-то решил, будто холод проповедям только на пользу, будто замерзшие прихожане отчего-то становятся ближе к Богу. «Кому это могло прийти в голову? Какой жестокий глупец решил, что это хорошая мысль?» – гадала Абита, представляя себе кучку желчных старикашек в высоченных шляпах, собравшихся в каком-то вонючем погребе и наперебой старающихся перещеголять друг дружку в изобретении новых мытарств для прихожан.

За кафедру в свою очередь встал преподобный Коллинз, а после его, наконец, сменил преподобный Смит. Где-то на середине проповеди преподобного Смита Ансель начал стонать. Абите даже из заднего ряда было прекрасно видно, как он пытается облегчить муки, перенося тяжесть тела то на одно колено, то на другое. Да, в Саттоне его, шныряющего по деревне, подглядывающего за соседями, всюду высматривающего козни нечистой силы и ведовство, считали полоумным, однако сейчас, коленопреклоненный, поникший головой, он казался всего-навсего несчастным стариком, внушающим невольную жалость. Вот только сочувствия в глазах прихожан Абита не замечала – одно только осуждение. Порой ей казалось, что чужие оплошности доставляют саттонцам великую радость, позволяя им выглядеть лучше, благочестивее, и уж наверняка удостоиться места близ Господа, когда Он, наконец, призовет к себе своих чад.

Сквозь плотные тучи в утреннем небе пробился солнечный луч. Окна дома собраний были остеклены, хотя стекло в Саттоне считалось редкостью: большая часть домовладельцев до сих пор обходилась вощеной бумагой. Стоило мягкому, покойному свету солнца согреть щеку Абиты, слова проповедника начали меркнуть, превращаться в невнятный отдаленный гул, и взгляд ее, скользнув по рядам собравшихся, остановился на изящной шее, квадратной челюсти, полных губах, легкой улыбке шерифа, Ноэ Питкина. Уже не в первый раз Абите подумалось, как прекрасно было бы почувствовать на губах его губы, а его сильные руки – на грудях…

Почувствовав легкий трепет в чреслах, она моргнула и разом опомнилась.

«О нет, Аби. Ты лучше душу себе не трави. Не место здесь».

Взгляд ее метнулся в сторону Эдварда, и тут Абите сразу же сделалось совестно. Эдвард неизменно был с нею добр, и ей очень хотелось воздать ему по справедливости. Однако это не всегда давалось так просто: ведь он куда чаще напоминал добродушного дядюшку, чем мужа. Да, отчасти из благочестия, но и из-за увечья, из-за странностей в образе мыслей. Сколько раз ей приходилось напоминать себе, что Эдвард неловок со всеми, не только с ней! Вновь покосившись на шерифа, Абита вздохнула. «Мне просто нужно чувствовать себя желанной, Эдвард, вот и все. Всего-то навсего».

– Встаньте, – велел преподобный Картер, прервав мысли Абиты.

Поднявшись, Абита вместе с прочими женщинами принялась дожидаться, пока к выходу, начиная с передних рядов, молча, степенно не проследует вереница мужчин. Проходя мимо, Эдвард взглянул на нее, и Аби ответила ему ободряющим взглядом. По пятам за Эдвардом, придерживая младшего брата за плечо мясистой ладонью, с широкой, уверенной улыбкой на лице шел Уоллес.

«Эх, стать бы мужчиной хоть на сегодня, – подумалось Аби. – Как бы я поставила этого нахала на место!»

После того, как мужчины вышли за порог, настала очередь женщин. Сидевшей на последней скамье, Аби казалось, что ее черед не настанет вообще. «А еще медленнее плестись ты не можешь?» – думала она, провожая взглядом старую вдову Пратт, ковылявшую мимо, но вот, наконец, и ей представился шанс протиснуться к двери мимо полудюжины девиц помоложе. Оказавшись снаружи, Аби увидела Эдварда, Уоллеса и всех трех проповедников, направляющихся к общинной площади, и двинулась за ними, но тут ей заступила дорогу Хелен.

– Принесла? – спросила она, украдкой оглядевшись, не слышит ли кто.

– А? Что?

– Амулет, – одними губами прошептала Хелен.

«О Господи, ну конечно», – подумала Абита и хлопнула по карману передника, уверенная, что позабыла об амулете за утренней суматохой, но нет, амулет, упрятанный в крохотный узелок из мешковины, оказался на месте. Должно быть, Абита сунула его в карман накануне.

Хелен округлила глаза.

– Это он и есть?

Абита, кивнув, вложила узелок ей в ладонь, и Хелен прижала приобретение к груди.

– И подействует? В самом деле подействует? – едва слышно спросила она. – На Исаака, как ты и сказала?

– В самом деле, – подтвердила Абита, глядя за спину Хелен и больше не видя Эдварда. Ей нужно было спешить.

– А мне надо просто положить его под подушку с…

– Да, да, – заверила ее Абита. – Просто сделай в точности как я сказала. Но помни: я ничего не обещаю. Бывает, музы щедры на дары, бывает, нет.

Однако Абита не сомневалась, что амулет поможет, подействует, так как любому имеющему глаза было ясно: Исааку Хелен нравится нисколько не меньше, чем он ей.

– А как же насчет…

Бросив взгляд за спину Абиты, Хелен метнулась прочь. Не успела Абита обернуться, как на плечо ее легла чья-то ладонь.

То была Сара Картер, жена главного из священников. Казалось, эта парочка сошла с одного и того же ткацкого станка: супруга преподобного разделяла пристрастие мужа к самой скромной одежде. Если большинство женщин предпочитало красить плащи и юбки коричневым или индиго, то матушка Картер облекала свои сухопарые, тщедушные стати только в простейшие черные платья, а голову покрывала простейшим белым чепцом.

– Абита. Твои волосы, – сказала она, с неодобрением кивнув на чепец Абиты.

– Волосы? – удивилась Абита, но тут же все поняла: из-под чепца снова выбилась непокорная длинная прядь.

Сообразив, в чем дело, она поспешила спрятать волосы.

– Тебе нужно внимательнее следить за собой. Направить помыслы вот этих юношей в ненужную сторону способна любая мелочь.

– Да-да. Прошу прощения, матушка Картер.

– Просить о прощении следует не меня – Господа.

– Разумеется, мэм, – с поклоном ответила Абита.

Блеснув голубыми глазами, матушка Картер пристально оглядела ее с головы до ног. Абита знала: жена преподобного оценивает длину рукавов – не слишком ли обнажены запястья, и длину юбки – не видна ли из-под нее лодыжка, а заодно высматривает, не украшает ли ее наряд полоска кружева, или цветная ленточка, или еще что-нибудь супротив многочисленных правил насчет излишней роскоши.

«Неужели у нас без этого забот мало?» – подумала Абита, старательно сдерживая раздражение.

– Длинные волосы есть орудие Дьявола, – сказала матушка Картер. – Отчего бы тебе не подумать о короткой стрижке, как у других женщин?

– Да, об этом я уже думала, – соврала Абита, – но Эдвард… Эдварду так больше нравится.

Это была чистая правда. В самом деле, дома, в их скромной хижине, Эдвард нередко уговаривал Аби снять чепец и откровенно любовался ее кудрями. Чувствовать себя привлекательной Абите нравилось. В ее внешности имелось немало такого, что ей хотелось бы изменить, но к волосам – длинным, густым, после мытья завивающимся сами собой – это не относилось. Пожалуй, матушка Картер объявила бы это гордыней, и, может статься, нисколько бы в том не ошиблась, однако в подобной гордости Абита не находила ничего дурного.

– И еще, девочка, – добавила матушка Картер, – ты не настолько хитра, как думаешь. Не вздумай попасться мне на глаза за баловством со снадобьями да оберегами. Ни здесь, ни где-либо в пределах деревни. Сегодня я сделаю вид, будто ничего не заметила, но в следующий раз отдам тебя в руки его преподобия.

Абита невольно вздрогнула. Да, она знала, прекрасно знала, чем рискует, однако в деревне, если не считать воскресных служб, появлялась нечасто, а среди саттонцев пошел слух, будто Абита – женщина непростая, сведущая, хотя правдой это было только отчасти. Действительно, порой она «баловалась ведовством», при возможности обменивая пустяковые амулеты и снадобья на всякие полезные мелочи, однако ведуньей опытной себя не считала. Вот мать – да, та действительно была женщиной непростой. Именно благодаря наставлениям матери, прерванным безвременной смертью, едва Абите исполнилось двенадцать, она и располагала сейчас горсткой целительных зелий и оберегов, да еще умела кое-как ворожить.

– Вы очень добры ко мне, мэм. Благодарю вас, – сказала Абита и, наскоро поклонившись, помчалась прочь, пока жена преподобного не успела сказать чего-либо еще.

Эдварда она отыскала за разговором с Уоллесом, преподобным Картером и обоими его адъюнктами, преподобным Коллинзом и преподобным Смитом, что доводился Уоллесу соседом и добрым другом. Уоллес казался спокойным, невозмутимым, и Абита сочла это дурным знаком.

Подойдя ближе, насколько хватило смелости, она спряталась за толстым кленом. Если ее поймают за подслушиванием деловых разговоров, не миновать ей строгого выговора, а может, даже колодок.

– Словом, дело проще простого, – во весь голос, твердо, точно одна громогласность делает это правдой, объявил Уоллес. – Земля моя. О чем тут еще говорить?

Эдвард неуверенно теребил поля шляпы.

– Но… по-моему… я, понимаете…

«О нет, – подумала Абита. – Только не это. Только не мямлить!»

Встретившись взглядом с Эдвардом, она стиснула руки перед грудью и натянуто улыбнулась мужу: крепись, дескать, крепись. Эдвард расправил плечи, прикрыл глаза, кивнул, устремил взгляд прямо на преподобного Картера и заговорил – ясно, без лишних слов, в точности как учила Абита. На преподобного Картера вся надежда, в этом оба были согласны. Если удастся убедить в своей правоте его, по крайней мере, преподобный Коллинз тоже займет их сторону.

– Первому эта земля была обещана мне. Это и есть суть дела. Отнять ее у меня и отдать другому – все равно, что отступиться от данного слова.

Аби затаила дух, вглядываясь в лица священников.

– Братишка, – заговорил Уоллес, будто бы с сожалением покачав головой, – это моя земля. С этим мы вчера вечером определились. Ты ею распоряжаться не вправе, пока не расплатишься за нее сполна, а этого еще не произошло. Пока ты на ней разве что самую малость больше, чем арендатор.

– По-моему, Уоллес полностью прав, – закивал преподобный Смит. – Пока за землю не заплачено, по закону надел принадлежит ему, и Уоллес вправе делать с ним, что захочет, в том числе и отдать за долги.

«Ох, да ты же туп, как полено дубовое! – подумала Абита, с трудом одолевая желание подойти и вправить этому типу мозги, и пусть ее потом хоть под плети кладут, лишь бы выслушали. – Эдвард, ты справишься. Сможешь. Вспомни, о чем мы с тобой говорили. Давай, Эдвард, скажи им, иначе все, ради чего мы столько сил положили, пропало!»

Эдвард откашлялся.

– Я, как уже говорил, расчистил надел от камней, раскорчевал, покрыл плодородной землей. Улучшил настолько, что большая часть его стоимости – плод моего труда. И выплатил почти все, кроме последнего платежа. По справедливости, это одно дает мне право распоряжаться землей. Однако на самом деле вопрос намного серьезнее. Тут речь о том, чтоб держать слово, данное перед церковью и Господом. Я все, что обещал, исполнил, а Уоллеса всего-навсего прошу исполнить свои обещания.

Абита моргнула.

«Здорово сказано, Эдвард!»

Преподобный Картер смерил Эдварда пристальным взглядом, словно бы заново оценивая его, и, наконец, кивнул.

– Да, Эдвард. Сейчас ты сказал весьма важную вещь. Кто мы таковы, если не держим своего слова? На мой взгляд, дело ясное.

– И что же вам ясно? – осведомился Уоллес.

Преподобный Картер повернулся к нему.

– Уоллес, твой уговор с Эдвардом предшествует соглашению с лордом Мэнсфилдом, не так ли?

– Да, но…

– Посему, на мой взгляд, нарушить его – все равно, что забрать назад дарованное, обещанное другому. Разве ты сам этого не видишь?

Уоллес покачал головой.

– Нет, не вижу. И рассуждений ваших не понимаю.

– А вот я вас, ваше преподобие, вполне понимаю, – кивнув, вмешался в разговор адъюнкт Коллинз. – Уоллес не имел права обещать землю лорду Мэнсфилду, так как уже обещал ее Эдварду.

– Именно, – подтвердил преподобный Картер. – И потому суждение мое таково… пока Эдвард вовремя вносит оговоренные платежи, земля, возделываемая трудами Эдварда, по праву, если не по бумагам, должна принадлежать ему, и распоряжаться ею должен только он. Что скажете вы двое?

Абита негромко пискнула и поспешила прикрыть рот ладонью.

Уоллес вмиг помрачнел, как туча.

– Что? Ну нет! Не бывать этому. Я…

Преподобный Картер вскинул кверху ладонь.

– Довольно, Уоллес. Ты свое слово сказал. Служители Господа… что скажете вы?

– Да, я с вами согласен, – объявил преподобный Коллинз.

Казалось, преподобный Смит колеблется, однако и он, пусть нехотя, но кивнул.

– Прости, Уоллес, но я тоже склонен с этим согласиться.

– Тогда на том и порешим, – подытожил преподобный Картер.

Абита едва сдержала желание завопить, со всех ног броситься к Эдварду, обнять его, что есть сил. Такой отваги, такой уверенности в себе она за ним еще не замечала. Казалось, она вот-вот расплачется от счастья.

Ошеломленный, Уоллес будто никак не мог поверить своим ушам.

– Нет, а с лордом Мэнсфилдом мне как же быть? Как мне тогда с ним расплатиться?

– Твой долг – это ваше с ним дело, – ответил преподобный Картер. – Придется тебе подыскать другой выход.

– Нет! – на глазах багровея, прорычал Уоллес. – Я не согласен! И требую…

– Уоллес! – прикрикнул на него преподобный Картер. – Ты повинуешься беспрекословно, или под суд угодишь.

Уоллес полоснул проповедников испепеляющим взглядом. Казалось, он готов броситься на преподобного с кулаками.

– Посмотрим, что скажет на это лорд Мэнсфилд.

Преподобный Картер моргнул, словно слегка опешив.

– Здесь Саттон, а не Хартфорд, – слегка раздраженно сказал он, – и лорд Мэнсфилд нам не указ.