Неокантианство. Пятый том. Сборник эссе, статей, текстов книг

К счастью, мы слышали, что чудовище умерло без наследника в конце восьмидесятых годов прошлого века.

И все же мальчик и юноша сохранил предчувствие лучшего, поскольку все больше и больше старался питать свой сильнейший инстинкт, непобедимую жажду знаний, как бы ни не хватало для этого всех средств, и даже в этом случае ему приходилось кормить целую семью школьным обучением, исправлением Священного Писания и тому подобным.

Если на 16-м году обучения он уже был в состоянии выпустить превосходного раввина, понимавшего свой Талмуд, то теперь он требовал иностранных языков. На помощь ему пришла удачная случайность. Он заметил, что еврейского алфавита не хватало для обозначения количества листов в некоторых весьма плодовитых еврейских книгах. Во 2-м и 3-м алфавитах, кроме иврита, были и другие знаки, латинские и немецкие. Он угадывал звуки иностранных символов по ивритским, расположенным рядом с ними. Таким образом, он познакомился с немецким алфавитом, составил из букв слова и таким образом научился читать по-немецки.

5 Самостоятельное изучение каббалы

Однако прежде всего он жаждет тайного учения Каббалы; он узнал о ее существовании из слухов и о том, что раввин в Нешвице разбирается в ней. Он внимательно наблюдает за ним во время службы и обнаруживает, что тот тщательно прячет в определенном месте синагоги книгу, которую регулярно читает после молитвы. После того как проповедник однажды ушел домой, Маймон достал оттуда книгу и, увидев, что это каббалистическая книга, спрятался с ней в углу, пока все люди не ушли и синагога не закрылась. Тогда он выползал из укрытия и целый день читал любимую книгу, не ел и не пил, пока вечером слесарь снова не открывал молельный дом. Так он делал несколько дней, в течение которых закончил книгу. Она называлась «Саарей Кедуша», или «Врата святых», и содержала основные доктрины психологии в двух словах, за вычетом всех восторгов и экстравагантностей. «Я поступил с этим, – пишет Маймон, – как талмудисты рассказывают о рабби Меире, у которого в учителях был еретик: он нашел гранат, съел плод, а кожуру выбросил».

Но теперь жажда знаний разгорелась с новой силой, и молодой каббалист обратился к проповеднику с горячей просьбой поддержать его книгами.

Проповедник распознал в рвении просителя к священной науке при таких неблагоприятных обстоятельствах особое свойство его предназначения и разрешил ему приходить к нему и читать на своей квартире необходимые для него книги. Однако вскоре все изменилось, ибо, как пишет биограф, «мои постоянные визиты доставляли проповеднику большие неудобства. Он недавно женился на очень красивой молодой женщине, а поскольку его жалкий домик состоял из одной комнаты, которая одновременно была гостиной, кабинетом и спальней, и где я проводил целые ночи, моя сверхсексуальность часто сталкивалась с чувственностью проповедника.

Так случилось, что тот разрешил ему взять книги с собой домой во имя Бога. Это было большой радостью, ибо теперь изучение продолжалось более комфортно и с не меньшим рвением, так что вскоре Маймон понял суть каббалы. Она предстала перед ним, после удаления фантастических прикрас, в своей сущностной основе как пантеистическая система типа Спинозы. В то время он даже написал к ней комментарий, в котором выразил это понимание.

6. Самостоятельное изучение немецкой науки;

первая должность придворного мастера; заботы о пропитании.

Таким образом, он покончил с ивритской ученостью и устремился к достойной ее названия немецкой учености. В середине зимы он отправился пешком в один из соседних городов, где у главного раввина должны были быть немецкие книги. В конце концов, однажды он уже прошел 30 миль пешком только для того, чтобы увидеть еврейскую книгу аристотелевского содержания X века. Главный раввин, к которому никто никогда не обращался с подобной просьбой, одолжил любознательному человеку, среди прочего, «Физику» Штюрма. Чешуя спала с глаз обладателя новых сокровищ, когда он изучал этот труд дома, когда узнал, как образуются роса, дождь, гроза и тому подобное. С помощью медицинских книг, в том числе особенно анатомических и медицинских словарей, он даже выписывает рецепты и начинает лечить как врач.

В соответствии со своим строгим воспитанием, Маймон и сам был очень набожным в ранней юности, как он уверяет нас. Но часто случается так, что там, где наука вступает в такую внезапную и неопосредованную оппозицию к строгому религиозному воспитанию, она также разрушает прочные основы последнего и перебарщивает с просвещением. Маймону предстояло испытать это на себе. Он стал несносным вольнодумцем, выражавшим свои взгляды самым безжалостным образом и тем самым вызывавшим обиды в своей общине, особенно среди начальства. В своих взглядах он утвердился благодаря тому, что нашел сокурсника, разделявшего его взгляды. Его звали Мозес Лапидот, он был того же возраста и почти в тех же внешних обстоятельствах. Только у него не было ранних научных наклонностей нашего Маймона, а были наклонности к умозрению, а также большая проницательность и сила суждения. В отличие от нашего философа, он не хотел идти дальше, чем мог достичь своим здравым смыслом. Эти близкие друзья вели самые горячие беседы о делах сердечных, особенно о религии и морали. Но и этому восторженному общению пришел конец. Когда оба женились и браки стали одинаково плодовитыми, каждому из них пришлось занять должность придворного, чтобы прокормить семью. В результате они часто полностью разлучались и могли быть вместе лишь несколько недель в году.

Первая должность придворного мастера Меймона находилась в часе езды от его дома. Он дает следующее описание:

«Бедность, невежество и грубость образа жизни, который здесь царил, были неописуемы. Сам арендатор был мужчиной лет пятидесяти, все лицо которого было покрыто волосами и заканчивалось грязной, густой, черной бородой, язык которого представлял собой какое-то бормотание и был понятен только крестьянам, с которыми он ежедневно общался. Он не только не мог говорить на иврите, он не мог произнести ни одного слова по-еврейски, только по-русски (обычный крестьянский язык). Подумайте только, что его жена и дети были того же мнения. Потом была гостиная: дымная изба, угольно-черная внутри и снаружи, без дымохода, где было только маленькое отверстие в крыше для выхода дыма, которое тщательно закрывали, как только гасили огонь, чтобы тепло не уходило. Окна представляли собой узкие полоски соснового дерева, покрытые бумагой, положенные крест-накрест друг на друга. Эта комната была одновременно гостиной, столовой, кабинетом и спальней… Здесь черное белье и другая грязная одежда висят на шестах, установленных вдоль комнаты, чтобы паразиты задохнулись в дыму. Висят сосиски для просушки, их жир постоянно капает на головы людей. Здесь стоят кадки с кислой капустой и свеклой (главное блюдо литовцев); в одном углу – вода для ежедневного использования, рядом – нечистая вода. Здесь месят хлеб, варят, пекут, доят корову и т.д.».

В этом великолепном жилище крестьяне сидят на голой земле (выше сидеть нельзя, чтобы не задохнуться от дыма), пьют коньяк и шумят; в одном углу сидят хозяева, а за печкой сидел я со своими грязными полуголыми учениками и объяснял им из старой порванной Библии с еврейского на русско-еврейский. Все это, – завершает рассказ Маймон, – составляло в целом самую великолепную группу мира, нарисованную только Хогартом… заслуживал того, чтобы быть нарисованным».

Примерно в это время он также познакомился с зарождавшейся в то время еврейской сектой, новыми хасидами (благочестивыми). Хитростью и с помощью ограждения зеркалами, которое в то время не так легко было разглядеть, для чего они использовали новичка, который сам еще не был проницательным, он позволил принять себя и поэтому даже отправился к главе секты. Но не успел он войти, как обман уже не ускользнул от него, и он тут же открестился. Благодаря авторитету известного раввина Элиаса из Вильды, который пользовался большим уважением у евреев, секта вскоре стала повсеместно преследоваться, а ее собрания нарушались.

7. Путешествие через Кенигсберг в Штеттин и Берлин.

Внешние обстоятельства, однако, становились все хуже и хуже, потому что Меймон больше не хотел посылать себя на свои обычные дела и везде оказывался вне своей сферы. С другой стороны, он не мог полностью удовлетворить свою любимую склонность к учебе по месту жительства. Поэтому он решил отправиться в Германию, чтобы изучать медицину и стать врачом. – Это было примерно в 70-м году, так как он был на четырнадцатом году супружеской жизни, и брак уже был плодотворным.

Он открыл свои планы одному благочестивому ученому, который был его большим другом и пользовался большим уважением, и сумел так красноречиво объяснить важность этого одному еврейскому купцу, что тот взял Меймона с собой в Кенигсберг. Там он сначала вызвал смех своим языком и манерами среди студентов, к которым его направил слишком занятой еврейский врач, к которому он сначала обратился. Но когда, по их просьбе, он искусно перевел «Фаэдо» Мендельсона (2) на иврит и хорошо объяснил его на этом языке, они посоветовали ему ехать в Берлин через Штеттин. Они также снабдили его старой одеждой и пропитанием на время пребывания у них.

И вот он отправился на корабле, не имея ничего, кроме поджаренного хлеба, нескольких селедок и фляжки бренди. Ему сказали, что плавание продлится всего десять, самое большее четырнадцать дней. Но оно длилось пять недель и израсходовало его последние гроши.

В такой бедности и без знания местного языка казалось невозможным проплыть даже несколько миль. Но это нужно было сделать. Поэтому он покинул Штеттин, но, одолеваемый мыслями о своем несчастье, сел под липой и начал горько плакать. Тем не менее, он набрался храбрости и, пройдя несколько миль, вечером усталый пришел в трактир. Это был вечер накануне еврейского поста в августе. Уже изнемогая от голода и жажды, он должен был поститься на следующий день, а у него не было ни копейки, ни ценной вещи. Наконец он вспомнил о железной ложке, которая все еще лежала у него в мешке. Он отдал ее хозяйке и получил взамен стакан кислого пива, после чего лег спать на соломе в хлеву.

На следующее утро он продолжил свой путь к месту, где была синагога. После окончания службы он поговорил с еврейским школьным учителем, который признал его раввином и устроил субботний обед в прекрасной и богатой семье. Они были поражены его назидательной речью, чем меньше они его понимали, тем больше, и оказывали ему все почести, причитающиеся раввину. Однако он заметил, как элегантно одетая маленькая дочь двенадцати лет, сидевшая рядом с ним, сделала кислое выражение лица, и ее лицо сильно исказилось, к его огорчению. Взглянув на себя, он сразу же понял причину: он семь недель не надевал свежую рубашку, часто спал на голой соломе и так далее.

Поэтому он не обратил внимания на все свои невзгоды, вскоре взял отпуск и продолжил свой путь в Берлин, постоянно борясь с лишениями и всевозможными невзгодами. Когда он, наконец, прибыл туда, ему пришлось остановиться в еврейской богадельне перед воротами Розенталер, так как резиденция не терпела нищих евреев.

8. Первое пребывание Маймона в Берлине и путешествие нищего в Позен

Лишь поздно он заметил человека, который, судя по его костюму, должен был быть раввином. Он заговорил с ним, объяснил свое намерение изучать медицину в Берлине и даже показал ему свой просветительский комментарий к книге «Маймонид Мор Новохим». Это ему дорого обошлось: Этот раввин был очень ортодоксален и немедленно донес на Маймона старейшинам еврейской общины, которые не только не разрешили ему остаться в Берлине, но и не успокоились, пока не увидели еретика на дороге за воротами.

Там он распростерся на земле и снова зарыдал. Многочисленный народ, как обычно, гулявший перед воротами, не обращал внимания на капризника; а те, кто обращал, не понимали его. Он впал в горячую лихорадку, так что солдаты на страже доложили об этом, и надзиратель привел его в богадельню. Там он пробыл еще день; потом тело его, привыкшее к страданиям, выздоровело, и ему пришлось уйти, но сам Маймон не знал, куда идти. Он выбрал первую попавшуюся дорогу и бросил себя на произвол судьбы. Это привело его в Позен после долгого пути в качестве нищего самого заброшенного вида, которого он вскоре свел с профессиональным нищим евреем. Он пытался научить последнего понятию религии и истинной морали, а его самого обучал искусству попрошайничества. Но эти учения не сработали. Маймон считал формулы безвкусными, а то, что он должен проклинать того, кто отказал ему в просьбе, – беспочвенным и бессмысленным.

Если однажды он пошел просить милостыню один, то не знал, что сказать; «но, – писал он, – по моему лицу и положению было видно, чего мне не хватает».

9. Пребывание в Позене; первые награды и первое счастье в жизни.

Приехав в Позен, он решил во что бы то ни стало покончить с таким путешествием. Проснувшись голым и босым холодным осенним утром, он объяснил это своему товарищу и на его вопрос, как еще он собирается прокормить себя, ответил: «Бог поможет».

И он помог. Правда, со своим литовским языком Маймон не смог добиться понимания в еврейской школе и поэтому покинул это изначально желанное место убежища. Он вспомнил, что несколько лет назад в Позене был принят главный раввин из его региона. Тот уже уехал, но оставил своего сына, двенадцатилетнего мальчика, у своего преемника. Он спросил преемника о нем и сразу же узнал его. Он сказал мальчику, что не может сразу объяснить ему все несчастья, и попросил облегчить его страдания. Удивленный и растроганный человек обещал это сделать и сообщил о Меймоне главному раввину «как о великом ученом и благочестивом человеке, который по стечению обстоятельств попал в очень бедственное положение».

Этот главный раввин, прекрасный человек, знаток Талмуда и обладатель мягкого характера, был глубоко тронут несчастьем Маймона. Он спорил с ним по самым важным вопросам и нашел его очень сведущим во всей еврейской учености.

В качестве своего намерения Маймон заявил, что хочет стать придворным мастером, но что сначала он будет праздновать святые дни в Позене. Он получил столько денег от раввина, сколько у него было с собой, который также попросил его есть с ним каждую субботу и сразу же предоставил ему отдельную комнату у одного из самых богатых и старых евреев города. Ему также было обеспечено питание и питье там до тех пор, пока он оставался в городе. Он был в восторге, когда после ужина ему предоставили чистую постель, и несколько раз спрашивал: «Неужели это для меня? «Искренне могу вас заверить, – сказал он, – что я никогда не испытывал такого блаженства, ни до этого события, ни после него, как когда я лег в постель и почувствовал, как мои конечности, которые были напряжены и почти сломаны в течение полугода, вновь обрели былую силу в мягкой постели».

Он спал до позднего вечера. Не успел он встать, как раввин послал за ним, чтобы узнать, доволен ли он. Когда он явился к нему, то не мог найти слов для выражения своих ощущений и в экстазе воскликнул: «Я спал на кровати!». Обрадованный благодетель за свой счет за два дня сшил для спасенного одежду и костюм, и, облачившись в чистое белье и новое платье, тот пошел благодарить его, но с трудом смог вымолвить несколько обрывистых слов. Главный раввин, отказавшийся от благодарности, имел лишь умеренное жалованье, а поскольку он посвятил себя учебе, делами его управляла жена, и ему приходилось оказывать такие услуги без ее воли.

В первый же вечер Маймон остановился у еврейской богадельни, принадлежавшей бедному чистильщику одежды. Там он взял оставленную им одежду и вызвал удивление и радость своим преображением. Молодая жена штопальщика попросила благословения для своего младенца, а бедный попутчик – прощения за то, что часто грубо обращался с ним. Маймон отдал последнему все деньги, которые у него были с собой, благословил ребенка среди слез радости матери и ушел растроганный.

Поведение главного раввина и его ученого хозяина по отношению к Маймону создало ему такую репутацию, что все ученые города принимали его за знаменитого странствующего раввина, приходили повидаться с ним и подискутировать; «однако чем ближе они меня узнавали, тем большим уважением пользовались. Этот период был, бесспорно, самым счастливым и почетным в моей жизни».

Решение молодых ученых города платить ему зарплату, за которую он должен был обучать их чтению вслух о Маймонидах, провалилось только из-за их ортодоксальных родителей, обеспокоенных их религиозностью. – Его хозяин, однако, разрешил ему оставаться у него столько, сколько он захочет, если он намерен посвятить себя только самообразованию. Если же он желает влиять на других, то в качестве одолжения ему и главному раввину он согласился бы занять должность придворного мастера у своего шурина, самого богатого человека в городе, чтобы дать образование его единственному сыну. Маймон с радостью принял предложение и после четырехнедельного пребывания перешел от прежнего хозяина на новую должность. Он оставался на ней в течение двух лет с величайшей честью. «В этом доме ничего не делали без моего ведома. Ко мне относились с величайшим почтением. Меня считали чуть ли не больше, чем человеком».

Да, почтение дошло до того, что за то, что он полагался только на мудрые наблюдения, заявил, что беспокоится о здоровье невесты своего ученика, а она умерла, его хотели сделать пророком. Он пытался отговорить людей, но это было бесполезно. Он также пытался всеми другими способами контролировать суеверные факты и мнения, раскрывая истинные факты. Затем его также хулили в Позене, и этот фанатизм окончательно пробудил в нем желание отправиться в Берлин и путем просвещения полностью развеять остатки суеверий, которые еще цеплялись за него. Поэтому он потребовал уехать и остался при своем решении, несмотря на выраженное хозяином желание остаться в его доме подольше и несмотря на обещанную им защиту от любых преследований.

Примечания

1) «Lebensgeschichte» Саломона Маймона. Написано им самим и отредактировано Карлом Филиппом Морицем в 2-х частях, Брунсвик 1792.

2) «Фаэдо» появилось в 1767 году. В 14-м году у Маймона родился первый сын. Таким образом, брак был плодородным уже после 67 года. Соответственно, мой расчет должен быть в основном правильным.

LITERATUR: Johannes Heinrich Witte, Salomon Maimon, Berlin 1876.

Ф. Г. ЯКОБИ

Давид Юм о вере

Предисловие.

Одновременно введение к философским сочинениям автора

Нижеследующее рассуждение следует за работой об учении Спинозы. Оно было опубликовано весной 1787 года, через полтора года после первой публикации писем к Мендельсону и за два года до второго издания, дополненного значительными дополнениями.

Утверждение, сделанное автором в работе об учении Спинозы: «Все человеческое знание исходит из откровения и веры», вызвало всеобщее раздражение в немецком философском мире. Это, конечно, не должно быть правдой, что существует знание из первых рук, которое сначала обуславливает все знание из вторых рук (науку), знание без доказательств, которое обязательно предшествует знанию из доказательств, оправдывает его, господствует над ним постоянно и абсолютно.

Нижеследующее рассуждение было написано для того, чтобы обосновать это спорное утверждение и представить обвинения, выдвинутые против меня в связи с ним – что я враг разума, проповедник слепой веры, презиратель науки и особенно философии, фанатик, папист – во всей их противоречивости и лживой наготе.

Так было и в момент появления книги, когда автор стоял посередине между все еще господствующей системой школы Лейбница-Вольфа (с последователями которой ему приходилось иметь дело в первую очередь) и набиравшим силу новым учением Канта, а его убеждения отклонялись и от того, и от другого; Как в то время эта дискуссия вмешалась в образ мышления его современников и заявила о себе как о немаловажном в философском отношении явлении, так она может заявить о себе и продолжать оказывать влияние и сейчас, в соответствии с заложенной в ней истиной и ее историческим значением, в изменившихся, но все еще сходных обстоятельствах.

Из-за этого исторического значения, которое я не хотел умалять, я запретил себе в настоящем новом издании моего труда вносить в него такие улучшения, которые удалили бы его от своего времени и фальсифицировали бы его как исторический документ.

И зачем мне скрывать тот факт, что я мог ошибаться тридцать лет назад, как я уже не ошибаюсь сегодня? Неужели я думаю, что освободился от всех заблуждений и полагаю, что в этот час я настолько постиг истину, что с ней уже ничего нельзя поделать ни мне, ни другим? Глупцы могут хвалиться перед толпой, что они богаты и сыты и имеют полное удовлетворение; они могут также хотеть убедить и действительно убедить простых людей, что они никогда не заблуждались в истине, но только казались противоречащими самим себе во многих отношениях, потому что невозможно, чтобы высший дух сразу же общался и полностью открылся низшему: Мы скорее хвалимся тем, что мы лишь все глубже осознаем нашу удаленность от знания и науки об истинном, достаточном для духа, благодаря нашему непрерывному искреннему стремлению к обретению этой науки, но в то же время, и именно благодаря этому, реальность истинного и в нем сущностно доброго и прекрасного становится лишь все более определенной.

Несмотря на этот недостаток, сочинение, пораженное им, нашло признание; некоторые из лучших умов убедили себя путем собственных дальнейших размышлений, что новое учение, поскольку оно отнюдь не желало умалить престиж разума, имело целью лишь восстановить его в полном объеме.

Со времен Аристотеля в философских школах все чаще предпринимались попытки подчинить прямое познание косвенному, подчинить изначально всеоправдывающую способность восприятия способности размышления, обусловленной абстракцией, подчинить архетип образу, сущность слову, разум рассудку и даже позволить последнему полностью исчезнуть и раствориться в последнем. Отныне ничто не должно было считаться истинным, кроме того, что могло быть доказано, доказано дважды: попеременно в понятии и в идее, в вещи и в ее образе или слове; и только в этом, в слове, вещь должна была быть истинно реальной и истинно познаваемой. Теперь, поскольку такая двуединая мудрость, с возвышением последнего над первым, была показана как подходящая для рассудка, но не подходящая для разума, последний был объявлен непригодным для того, чтобы владеть скипетром в царстве истинной науки; он был передан рассудку, но при этом, что самое странное, оставил разуму королевский титул и украшение короны. Последователи новой династии, простые номинальные рационалисты, придумали для несогласных настоящих рационалистов, приверженцев подлинного первоначального разума, уничижительное название эмоциональных философов или философов разума. (1)

В прошлом власть меровингских королей постепенно перешла в руки их заурядных домоправителей (majores domus). Они тоже правили не под своим именем, а под другим, пока, продолжая посягать, не довели дело до того, что Святому Отцу было позволено поставить вопрос перед совестью: кому на самом деле принадлежит королевская власть – некомпетентному наследнику короны или дееспособному истинному главе империи, и Папа Захария принял решение в пользу последнего.

Такое формальное и громкое решение не было принято с намерением разума и рассудка; слово разум, как королевское имя, не было изгнано из философского языка; оно было сохранено и даже внешне получило значение способности, отличной от рассудка и превосходящей его; внутренне, однако, это значение исчезло, так как разум был обличен: Разум был бы против разума, если бы он хотел доверять себе без лишних слов (это называлось слепотой), присваивать себе знание без доказательств (безосновательное, говорилось) и быть выше разума как безусловный авторитет.

Это безумие, начавшись с Аристотеля, принимало самые разные формы в последующих философских школах, вплоть до Канта, который связал Протеуса и заставил его предстать в своем истинном виде. (2)

Непонятен упрек, который в последнее время неоднократно бросали этому великому реформатору: мол, он, возвысив разум над рассудком, что он впервые попытался сделать, перевернул все в философии от низшего к высшему и вызвал в ней вавилонскую путаницу языков. Верно прямо противоположное. Вавилонская путаница языка существовала и раньше и была вызвана тем, что рассудок, по истине, основывался только на чувственности, согласно аристотелевскому изречению: Nihil est in intellectu, quod non antea fuerit in sensu; [Ничто не находится в рассудке, чего не было раньше в чувствах. – wp], но, тем не менее, претендовал на способность приобрести знание и о сверхчувственных вещах, просто продолжая абстрагировать и размышлять и превращая низшее в высшее. Способность увеличивать чувственное знание до сверхчувственного таким образом, без дальнейшего вмешательства, была названа разумом, и утверждалось, что благодаря этому разуму, с его помощью и через него, была действительно постигнута внутренняя истина и создана достоверная наука о ней.