Мёртвая и Живой

Рул вдохнул полной грудью и медленно произнес:

– Иль алу стэ, – но такого языка он раньше никогда сам не слышал, – иль алу стэ, так сказала ты крылатая!

– Иль алуэс тээ, – поправил Ияри, но что-то во взгляде его осталось неспокойным, – это древний язык Месопотамии, Рул. На нем тысячу лет никто не говорит. Ты уверен? Ты точно услышал от нее эти слова?

Ияри уставился на кривые пальцы Рула, что без конца нервно поправляли шапку-улей на голове.

– Или от нее, или от моего говорящего козла! Что одно и тоже… все равно никто не поверил, Ияри. Но я видел, я видел ее, как вижу перед собой тебя!

– Опиши ее. Молодую деву. Как она выглядела, Рул?

– Почти дитя. Волосы серые и красные. Косами сплетены и ореолом вокруг головы-то! Совсем как в день, когда алое солнце превращается в тень. А крылья у нее были тоже серые и кривые. Перья торчали во все стороны, как на моем алтаре. Там было столько пыли, Ияри! Один мах, и я задохнулся, зажмурился!

– Она испугалась, увидев тебя?

– Она?! Да это я свою нужду на месте справил! И большую, и малую. Она не испугалась, Ияри! Она же… она…

– Вот что, – замялся Ияри, пробуя увезти старика в проулок от оживленной дороги, где их не станут беспрестанно задевать толпа то плечом, то локтем. – Будь осторожен в ближайшие сто закатов, Рул. Очень осторожен. Ты меня понял?

– О чем толкуешь, Ияри? Кто она? Какие сто закатов?

– А у кого крылья из пыли, Рул? Не делай вид, что у тебя бесячая.

– А мож и так! Бесячая и есть! Или выходит, что она…она… из Ирк-иркалы… – икнул пастух. – мы оба бредим. Это старческое, Ияри..! Старческое… я слыхивал, что такое с аппами бывает, кто прожил столько закатов, сколько нам довелось. Видится всякое, слышится всякое.

– Твой разум в здравии. Ты запомнил ее слова. Запомнил, а не выдумал.

– Что она сказала? Что она поведала?

– Того языка не существует. Все, что могу понять – она тебя предупредила про ближайшие сто дней. Будь острожен, Рул. Будь осторожен сто закатов.

Ияри снова уставился на его беспокойную руку, не отпускающую улей, спрашивая:

– Ты больше ничего не хочешь рассказать? Это всё?

– Это точно всё, Ияри… всё мне показалось или во сне пришло.

– Рул…

– Нет, Ияри… я что-то притомился. Ты не слухай, не слухай. Пора за новым стадом. Храни тебя, Ияри, пять сотен богов! – поспешил Рул удалиться, жалея, что вообще решил разыскать Ияри.

Он и не знал, что хуже – согласиться на бесячью хворь или с тем, что Ияри поверил ему. Выходит, девица та была из мира мёртвых.

Но как это возможно?! Как?!

Ияри переминался с ноги на ногу, ковырял посохом брусчатку, да много десятков раз косился на свой перст с углублением, внутри которого раз за разом короткими движениями утрамбовывал землю. Все это он делал пока слушал рассказ пастуха.

Он поверил каждому слову Рула.

Вот только… кем была та дева? Рул сказал, что она почти дитя. Ну, для них теперь и двадцатилетние – младенцы.

Если дитя, выходит подросток. Хорошо, пусть ей около шестнадцати. Серые крылья Эрешкигаль вручает каждой умершей душе, но ни одна… ни одна душа не может покинуть Иркаллу. Тем более на крыльях.

Выход из царства мертвых один – новое рождение. А у девы они были со слов Рула растрепанными и кривыми.

И совершенно точно, что дева та не Эрешкегаль.

И старше она, да и крылья-то ее совсем иные. Из древних текстов знал Ияри, что крылья богини подземного царства изумрудно-золотые, и каждое перо как зеркало сверкает, и острое, как все кинжалы мира. Нет красивей оперения ни на земле, ни под землей, чем царские крылья Эрешкигаль.

А значит дева та была служанкой, или умершей душой… да лучше бы она была бесячей Рула, если б ни пересказанные им слова. Язык был мертвым, но, когда-то ведь и на нем говорили первые месопотамцы.

– Кто же ты… кто ты такая? – брёл Ияри в зиккурат Эрешкигаль, надеясь поскорее забуриться в хранилище гимнов и клинописных текстов. – Таких молодых богинь в текстах об Иркалле не существует… Душа, богиня или… бесячая – так кто же ты? Или… что?

Пока Ияри сто дней к ряду искал упоминания обо всех родственниках Эрешкигаль, из которых известны были ее супруг, отец и сестра, Рул к сотому дню вернулся со стадом под стены Эблы.

Кажется, его кто-то звал? Ах, да. Чумазая девочка со спутанными волосами. Что ей надо?

– Кто ты? – спросил Рул настойчивого ребенка, бормочущего до хрипоты о красной птице, – чего ты тут забыла?

Рул достал из складки на шапке-улье серебристое треугольное стёклышко, проверяя на месте ли оно. Он не рассказал о стёклышках Ияри. Достаточно того, что рассказал ему о деве с крыльями. Когда незнакомка проговорила свои слова, обернулась красным плащом, и толкнулась от песка в десятке метров возле Рула, там, где ноги ее коснулись песчинок, засеребрилось острыми треугольниками.

Рул собрал осколки в бурдюк и зарыл его под валуном. Одно только самое большое стеклышко себе оставил, затолкав его в шапку, над которой обожали потешаться его соплеменники.

– Аппа, что это такое? Как блестит! – уставилась Ил на стеклышко, тысячекратно отражающее искры тлеющего костра.

– Не трожь, – шлепнул Рул по руке чумазой девчонки, но видя, что та вот-вот разревется, сунул ей кунжутный медовый срез. – Ешь вот, а вещица эта не для малых, – убрал он осколок обратно в складку улья, – чего ты верещишь-то?

– Про птицу послушать хочу. Расскажи, кто она? Птица, которая горит и убивает крыльями?

– Тебя Ияри не учил? То птица Бенну. Она приходит из огня и в огонь уходит.

– Ого…

– А то. Учиться надо, девочка, чтобы мифы знать и легенды.

– Мне нельзя в классы. Я ж убогая. Таких, как я не пускают.

– Белявый тоже убогий. А посмотри, стал же помощником Ияри. Выучился, да столько гимнов наизусть запомнил.

– Раман! Он мой друг! Я его знаю! – обрадовалась Ил, что ей тоже есть, чем похвастаться.

– Ну вы одного поля агнцы.

– Кто?

– Оба, говорю, на алтаре помереть-то должны были. Ты из-за имени, он из-за уродства.

– Раман не урод, аппа! – закашлялась кунжутным срезом Ил, – он просто… отличается.

– Отличается… Седой, как Ияри. И кожа прозрачная. И глаза, как вода. Почему не бывает лысых козлят? Или коней без копыт? Или рыбы без плавников?

– Почему?

– Потому что не выжить уродцам. Они отличаются лишь тем, что слабы, а природа к сильным благосклонна.

– К Раману благосклонна Эрешкигаль, аппа! Он же не умер, когда родился.

– Но умерли сто тридцать за место него. А представь, это был бы твой отец?

– Он и так давно помер.

– Ну или мать. Какого?

– Мать у меня бесячая. Она и слова не произнесла.

– Ну не знаю. Представь, что умер бы тот, кто тебе дорог.

– Ты мне дорог, аппа! Ты! – схватила она старика за плечо.

– Я? Ну представь, что я… – произнес Рул, а у самого плечи ходуном в трясучке заходились. Сто дней минуло… сто дней со встречи с девушкой на неопрятных серых крыльях. Сто дней, в которые Ияри просил его быть осторожным.

– Ты не умрешь, аппа! Я найду тебе перо для алтаря на следующие триста закатов!

– Триста шестьдесят пять, девочка…

Рул прижался рукой к земле и прислонил второй палец к губам.

– Пошли, – произнес он, – не слышит никто что ли? Учишь их учишь…

Опираясь на клюку, Рул поднялся, прислушиваясь. Людей-то он, может, и не слышал, а вот блеяние козлят среди которых жил и родился, передавала ему сама вибрация песка.

– Идем, девочка.

– Меня Ил зовут.

– Знаю.

– Нет, не знаешь! – прыгала рядом Ил, – не знаешь, почему у меня такое имя!

– Потому что ты чумазая, как ил, из которого египтяне делают кирпичи и кувшины.

– Нет! – рассмеялась она. – Скажу тебе по секрету! Мое настоящее имя Лилис! Ай! – не успела она понять, почему голове стало сразу так больно.

Оказалось, аппа ударил ее по макушке палкой.

– Не произноси этого, девочка! Никогда не произноси имён зеркальных жриц! Нет у тебя этого имени. Ты моешь глиняные горшки после еды и приносишь чашки старшим пастухам. Вот ты кто. Если повезет, выйдешь замуж за самого бедного пастуха и, может быть, твои взрослые дети пожуют тебе риса, когда ты лишишься всех зубов.

– Бе-е-е, – вытянула язык Ил. – Гадость…

Еще недавно Ил мечталось, что у нее есть будущее, а теперь она узнала, что быть ей мойщицей горшков до конца жизни. Сейчас в ее алтаре в честь Эрешкигаль десять перьев, скоро появится одиннадцатое.

Мать Ил не блюла алтарное правило. Она не разыскивала перья и потому Ил старалась и для себя, и для нее. Прежде всего обеим нужны были алтари. Ил слепила их сама. Белявый Раман подсказал, что в глину нужно добавить соли и тогда она застынет так сильно, что не разобьешь. Он даже принес пригоршню соли и начертил по песку палкой очертания птички, когда Ил практиковалась в первой лепке.

Она проткнула влажную глину палочкой, чтобы появились ячейки для установки перьев, и подарила матери, насобирав для той первые двадцать девять перьев. На это у Ил ушло почти три сотни закатов. Птицу она слепила за сутки, и еще почти год собирала пух. А легко ли найти хоть одно в окрестностях города, где проживает сто тысяч человек, и каждая пернатая тварь под запретом?

Самым верным способом подобрать перо – совершить путешествие к границе. Туда, где установлены оберегающие Эблу шелковые птичьи сети. Стада с погонщиками разворачивались почти у самой западной границы, куда бы Ил никогда не добралась в одиночку.

Ил повезло обзавестись вторым алтарём для себя, и в это раз – особенным. Таких ни у одного ребенка не было, с которыми она играла на мелководье оазиса. Его ей подарил египетский торговец на великом базаре, которому Ил целый месяц приносила кукурузные лепешки и апельсиновую воду.

Взамен торговец разрешал рассматривать товар или очищать недорогие статуэтки от песка, который напоминал пудру, такой он был невесомый и легкий.

Торговля в Эбле всегда шла бойко. Множество путей вели в крупнейшее аккадское царство. Здесь промышляли финиками и маслом, драгоценными металлами, амфорами, специями и маслами, винами и верблюдами, золотыми украшениями, посудой. Заключались сделки на поставку пива, глины, редких тварей, которых свозили с завоёванных земель.

Среди зверей встречались огромные полосатые кошки с хвостами, толщиной с ногу Ил. И насекомые, что распускали крылья шелковыми веерами, такими ярким, что Ил жмурилась от изумрудных, синих и фиолетовых бликов. А как-то раз она видела, как в сторону реки вели гигантского зверя с ногами толщиной со ствол банановой пальмы. Такими же толстыми, прямыми и наверняка шершавыми, а называли его алифантом.

Свой алтарь Ил получила в дар от египтянина, которого она кормила собственной едой более тридцати закатов. В последнюю их встречу Ил так ослабла, что упала коленками оземь, раздирая кожу в кровь, а голову разбила у виска об угол лавки.

Египтянин плеснул в лицо девочке водой из фляги, отказался брать еду и сунул в тощие руки сверток. Ту самую вещицу, ради которой она и приходила, часами лупясь на птичий алтарь с голубой лазурью.

– Ступай, дефочка, – говорил он на ломанном эблаитском, – этот дар твой от Иссы Ассы. И не смей спешить к вашему богу Эрешкигаль, добрый дефочка. У каждый свой час.

– Свой… что? – приняла Ил сверток, убаюкивая его нежным прикосновением, каким матери впервые брали в руки новорожденных.

Египтянин улыбнулся, протягивая ей флягу:

– Пей, добрый дефочка. Чтобы жить. Чтобы вставить в алтарь еще много пера. Как твое имя?

– Ил.

– Живи, Ил, и Исса Асса повстречать тебя снова через много лет.

– Через что?..

– Через много закатоф, – перевел торговец на более понятный счет эблаитов, которые называли дни закатами.

Иной раз и возраст измеряли в них, говоря, что им, к примеру, не двадцать лет, а семь тысяч сто три заката.

Вернувшись к себе в лачугу, Ил развернула сверток.

Сквозь вырезанное оконце в стене из глины пробивались закатные лучи, и она подвинула украшенную голубым и желтым птицу в их свет. Солнечные пятна расцвели на стенах островками, точь-в-точь как на лбу старого аппы.

Ил украсила вожделенный алтарь накопленными перышками. Все они были серые и белые. Зато отмытые от помета и высушенные. Она собирала их заранее в песках или вдоль оазисов, где оказывалась вместе с пастухами. Теперь каждые триста шестьдесят пять закатов она будет добавляла по одному, чтобы выказать уважение Эрешкигаль и склонить ее к благосклонности не прикасаться своим крылом.

– Аппа, как думаешь, смогу я отыскать красное перо? Вот бы получить такое! Для алтаря!

–Ты такая же дурёха, как женщина, что тебя породила. Моли богов Эблы, Ил, чтобы этого никогда не случилось!

– Нет… Но я…

– Красное перо – предвестник смерти. И не чьей-то одной, а всех…

– Эрешкигаль к нам милостива, аппа. Я гимн ее учила вместе с Раманом! Запомнила пять строк.

– Пять! – усмехнулся старик. Он отвлекся и побрел по редким островкам сухой травы. Туда, где в ночи истошно блеял козленок. – Гимн великой царицы читается пять полных закатов. Без остановок. Нельзя ни есть, ни пить, не перестать читать. Никто не выдерживает. Никто наизусть его не знает, кроме ученика Ияри. Кроме того уродца.

Пастух увидел застрявшего в расщелине серого козленка. Его задняя нога была вывихнута после неудачной попытки освободиться.

– Ему нужно помочь! – рванула Ил к козленку, – аппа, спаси его! Ему больно!

– Оставь. Этому дохляку не выжить, – быстро осмотрел вывихнутую ногу блеющего козленка Рул, освобождая из расщелины.

– Я… я… понесу его! Я видела, что лекари связывают кости между палок и заливают глиной!

– Девочка, ты сегодня ела козлятину. Ты не должна жалеть свою еду.

– Но он живой! – не слушала Ил старика.

Козленок жалобно блеял и хромал. Он пытался спастись от Ил, убегая на подкашивающихся ногах, не привыкший к человеческим рукам и ласке, но каждый раз падал пока не обессилил у серого валуна, уставившись на Ил огромными пересохшими глазницами.

– Солнце восходит, – посмотрел старик на оранжевую дольку, что вот-вот вынырнет из горной гряды апельсиновым диском. – Пора гасить костры.

Он покосился на девочку, пытающуюся приманить козленка остатком кунжутового среза.

– Я назову ее Шерсть! Ну же, не бойся! – тянула она ладонь, – на! Кушай, Шерсть! Ты поправишься, я вылечу твою ножку! О, великая Эрешкигаль, даруй моему козленку еще много закатов! Молю тебя, Эрешкигаль, помоги козленку!

Козленок повернул голову и сделал первый нерешительный шаг на трех здоровых ножках в сторону вытянутой ладошки. Он почти коснулся пальцев девочки, она успела почувствовать его теплое дыхание из широких ноздрей, когда серое тельце взмыло в воздух и только порыв сухого ветра еще больше растрепал спутанные волосы Ил.

Белокрылый беркут спикировал на раненое животное. Шестисантиметровые когти пронзили тушку насквозь. Под истошное блеяние, исчезающее в высоте в вытянутую к небу руку Ил опустилось окровавленное перышко.

Оно было очень горячее.

И красное.

Глава 2.

«Не умирай! Помоги! Приди! Эрешкигаль! Услышь нас, мы к тебе взываем!»

«Молим о помощи, великая царица Эрешкигаль!»

«О, великая Эрешкигаль, даруй моему козлёнку еще много закатов!»

– Козлёнку?! – сморщилась Эрешкигаль, впервые прислушиваясь к писку надоедливых серых лук, которые вились возле основания её диадемы, – Козлино́г… – повторила она, – что за смертное имя? Впервые слышу. О ком молится это дитя?

Короткие молитвы раздражали великую богиню. Неужели она – царица мира мертвых величественной Иркаллы заслуживает жалкой пары строк гимна в обмен на спасение души? А как же гимны, длящиеся по пять закатов? Кто-нибудь их еще помнит? Дождется ли она когда-нибудь истинной мольбы, что не читались ей три тысячи лет?

Прогоняя лук подальше от диадемы, Эрешкигаль топнула ногой:

– Да сколько можно! Пищат и пищат! Пошли прочь!

Несколько луков отлетели от диадемы, остальные сбились в плотную кучку.

Нынешний люд измельчал. Во век не услышишь полноценного гимна о даровании жизни. А нет гимна, нет и пощады. Так решила богиня, вот только избавиться от лук было не в ее власти.

Всякое обращение к царице по имени превращало людские слова в мотыльки – луки.

Восьмикрылые пищащие тараканы с серым подсвеченным брюхом собирались вокруг диадемы Эрешкигаль. Каждый насвистывал ей человеческую мольбу. Среди луков соблюдалась иерархия. Чей человек больше слов гимна начитал, тот лук ближе всех и подлетал к царице. Но в последние полтысячи лет знатоков полного гимна почти уж не осталось.

Потому Эрешкигаль не торопилась дарить свою милость завтрашним мертвякам.

Эрешкигаль закатила глаза, когда два десятка неосторожных луков затянуло в серые водовороты, что вились над ее диадемой. Луки пищали и лопались молниями и растворялись дымом, от которого голове царицы делалось щекотно.

– Что за проклятье! Слушать и слушать мерзких букашек!

За последние три тысячи лет правления Иркаллой, Эрешкигаль так и не научилась абстрагироваться от тараканьего писка. Если бы не странное имя Козлино́г, о котором молилось смертное дитя, царица продолжила бы думать о своей дочери Ралин. Уже не такой юной, как девочка с Козлиногом, а потому дарующей матери не радость милого взросления, а горе непокорной юности.

Ралин снова сбежала и никто в Иркалле не мог ее разыскать, а потому и не было спокойно в царстве.

Эрешкигаль поднялась с парящего трона. Расправила изумрудные крылья и сорвалась камнем вниз, в напольные залы младших богов.

Крылья Эрешкигаль свернулись и плотно прижались к спине идеально ровными половинками. Каждое перо в них обладало силой боли и не было их количеству предела. Какое-то могло лишить разума, части тела, ослепить или отобрать память. Перья не действовали на богов, только на смертных. Они защищали Эрешкигаль в те дни, когда она покидала подземное царство.

Боги не испытывают физической боли.

В детстве маленькая Эрешкигаль не понимала, почему смертные кричат, когда она достает из них кости? Почему не возвращают голову на место, если она оторвется? Зачем тонут в ледяном океане или плавятся в лаве, когда она даровала им то, что просили – один молил о тепле, а второй о воде.

Они получили, что так усредню требовали, но все равно недовольны, и помирали в гневе. Несмотря на ее старания явились в Иркаллу, где их никто не ждал и имена на их глиняные таблички не выбивал.

– Мельчают, – всматривалась Эрешкигаль в видение растрепанной девочки, рыдающей над измазанным кровью белым пером, повторяющей, как заведенная молитву из одной фразы. – Милое дитя с пером, – вспомнила царица о Ралин в возрасте тысячи лет.

Ралин горевала так же, как эта чумазая девочка в пустыне, когда ей объяснили на примере что такое быть смертным. На обучающем уроке для наглядности и демонстрации Ралин, что значит человеческая смерть потратили одного смертного, второго, третьего.

Дочь богини только заливалась слезами пуще водопадов океана Абзу, и ничто было не способно остановить ее рыдания. Наставницы ломали головы, что так огорчило наследницу?

Слишком мало людей? Слишком скучная смерть? А может быть Ралин сама хотела окатить кипячёной смолой мальчишку и срезать ему ступни – посмотрев, далеко ли он убежит, пока кожа его и волосы стекают по торчащему из спины позвоночнику?

Наставница протянула кувшин со смолой капризной малышке.

И слава великим, Ралин перестала плакать. Девочка взяла кувшин, принюхалась к смоле и опрокинула ее над своей головой. Веки ее тут же слиплись. Перья в серых крыльях налились тяжестью. Она пробовала убрать с лица грязные волосы и посмотреть на мальчишку, который должен был получить вскипяченную смоль на себя. Посмотрела и… улыбнулась, что заметила Эрешкигаль, явившаяся на тот урок.

Наставницы Ралин лишились крыльев, а мертвяки – демонстрационный материал с урока – получили глиняные таблички, которые Эрешкигаль, желая порадовать свое дитя, набила в обход очереди, даровав мальчишкам сильные пыльные крылья и обещав перерождение в отпрысков знати всего через полсотни лет.

– Не плач, о смертное дитя, – снизошла милостью Эрешкигаль до девочки в пустыне, – я верну жизнь тому, за кого ты молишься.

Картинка в видении Эрешкигаль сменилась.

Белый беркут выронил из когтистых лап серый комок. Тот рухнул с неба. Удачно получилось, что старик возле девочки сделал шаг, смягчив падение серого… чего-то там, что девочка называла Козлиногом.

Приятно хрустнуло. Сломалась шея старика, зато Козлиног ровно стоял на всех своих четырех ногах совершенно живой и здоровый. Ни переломанной больше ноги, ни единой раны на проткнутых органах, лишь дарованная Эрешкигаль новая сила и долгая жизнь.

Дитя с красным пером перестало молиться, а потому Эрешкигаль выглядела удовлетворённой из-за исполненного долга, который подарил ее царству очередную душу старика, а девочке вернуло Козленога.

Но что такое какая-то душонка! Всего одна!

В минувшие тысячелетия бывало, что смертные толпились у Семи врат, убитые мором и войнами. Демоны с болотистых пустошей пировали костным мозгом до пыльной рвоты, пока не прекращалось столпотворение, пока достойные не проходили сквозь оставшиеся врата с единой целью – получить клинописную табличку с именем из рук Эрешкигаль и крылья.

Пока нет таблички и крыльев – нет ни смерти, ни жизни.

Эрешкигаль бродила по дворцу, но ни в одних покоях не могла разыскать свою дочь. Она знала, если Ралин захочет, никто ее не обнаружит, но продолжать оставаться на троне не было мочи. Нужно или кого-то убить, или казнить, чтобы успокоиться.

– Моя царица, – поднялся к ней навстречу супруг, когда Эрешкигаль вошла под своды глиняных табличек с переписью военных стратегий, – ты разыскала Ралин? Скажи, что знаешь, где она?

Нет, убить супруга Эрешкигаль бы не осмелилась. Их брак одобрил сам Господин богов, а получить его неодобрение равнялось получить пять сотен врагов, коих у Эрешкигаль и без того хватало еще со времен изгнания ее сестры Иштар.

– Приветствую, муж мой, – ответила Эрешкигаль и посмотрела прямо в глаза супруга – бога войны и мора, – Нергал, наша дочь юна. Дворец для нее невыносимо мал и скучен.

– Такая же, как ты, когда нас поженили. Такая же упрямая! – добавил он, кряхтя, справляясь с доспехами, – дерзкая и дикая. Ну ничего, скоро этому наступит конец. Очень скоро, любезнейшая супруга!

– Ты отбываешь? – перевела она тему, заметив в зале ближайших стражников царя.

Его прислужники – демоны с головами львов и бычьими хвостами толпились возле ступней в покои. Их лица с выколотыми глазницами покрывали чугунные шлемы, выплавленные на огнищах сожжённых тел, когда марийское сражение унесло в Иркаллу три тысячи душ.

– Заждалась уж меня месопотамская хворь и падеж скота. Но эти смертные… Они придумали растворы для лечения. Ноги, руки отращивать не научились, а гнойные волдыри им, видите ли, жить мешают! Из-за лекарских растворов у наших врат в Иркаллу нет больше той обожаемой мной кровавой давки, когда мертвяки убивают мертвяков. Пора то исправлять, моя царица.

– Как интересно, – равнодушно произнесла Эрешкигаль.

– А по твоему виду я могу сказать, что серый лук тебе во сто крат интересней, чем собственный супруг.

– Голова раскалывается от их визга. Ты устроишь мор, а мне придется выслушивать нытье тысяч жуков!

– Таков твой долг, Эрешкигаль. Выслушивать людей и даровать блага тем, кто доказал свою преданность усердием. А мой долг – людей убивать и стравливать.

– Мой долг, Нергал, воспитывать дочь!

– Но ни с первым, ни со вторым долгом ты не преуспела, моя любезнейшая! Ты не родила наследника. Теперь мы прокляты богами дочерью. И если Ралин не будет править, то ее супруг займётся этим.

– Супруг? Ралин совсем девчонка!

– Иштар была моложе, когда ты ее отослала.

– Ты произносишь имя предательницы в царских покоях? Вон! – гаркнула она на стражников с бычьим хвостами и головами львов, – пошли все вон!

Демоны издали львиный рык, хвосты их заходили во все стороны, но пока Нергал не махнул рукой, выпроваживая, ни один не шевельнулся.

– Эти твари осмелились на меня рычать? Мой муж, – взяла себя в руки Эрешкигаль помня – боги не гневаются, они мстят. С холодной маской равнодушия. – Ты не забыл, что это ты при мне царь, но не я царица при тебе. Таким же будет и супруг Ралин. Она наследная правительница. Он – всего лишь муж для продолжения рода.

– Ралин царица, которая не желает служить Иркалле. Никого не напоминает? – поднял Нергал двухглавый топор, закидывая его за спину. – Ты ненавидишь лук, не отвечаешь на молитвы, а дочери нет дела до покойников. Живых ей подавай.

– Пусть тренируется с живыми.

– Она не жизни их лишает! Она… читает, как их исцелить! Как вернуть мертвяков в людское царство. Думаешь, откуда у людей то снадобье? Это всё Ралин. Она им преподнесла состав!