Вишневые воры

Наступили летние каникулы. Свободные от школы, мы с Зили бешено носились по полям вокруг дома, обширным, как городской парк. Беллфлауэр-виллидж расположен в двадцати минутах от Гринвича, который, в свою очередь, находится от Нью-Йорка в одной короткой поездке на поезде. Здесь обосновались многие богатые семьи, но других домов такого размера в нашем городке не было.

От дома до улицы простирался широкий газон, струившийся вниз, словно тихий ручей. Задняя часть дома выходила на цветочные сады с террасой, а за ними был лягушачий пруд, окруженный поляной. К северу от дома, через дорогу, тянулся густой лес, а на южной стороне под пологом кленов расположился семейный кладбищенский участок, окруженный кованой оградой с заостренными прутьями. Когда я была маленькой, там было лишь три могилы: дедушки, бабушки и старшего брата моего отца, родившегося мертвым. Остальные части кладбища ждали своего часа.

Летом мы с Зили почти все свое время проводили на свежем воздухе, радостно вырвавшись из мрачных, темных комнат нашего дома и улизнув от шумных, вечно командовавших нами старших сестер. Нам это разрешалось, лишь бы мы не уходили за пределы принадлежавшей нам территории. Пожелай кто-нибудь найти нас, им бы это вряд ли удалось, но обычно никто и не пытался. Наши имена часто произносили скороговоркой, как одно целое: АйрисиЗили.

«Где же АйрисиЗили?» Этот вопрос обычно звучал именно так.

Но то лето – свадебное лето Эстер – было совсем другим. Привычные шалости меня уже не забавляли. Июнь был невероятно жарким – почти каждый день столбик термометра переваливал за отметку в тридцать пять градусов. И как будто этого было мало: в дополнение ко всему у меня, тринадцатилетней, впервые пошли месячные. Эстер показала мне, как пользоваться этой ужасной штуковиной – гигиеническим поясом; других приспособлений у нас тогда не было. Когда начались кровотечения, я осознала, что дни беспечного веселья подходят к концу. Я не очень понимала тогда, что со мной происходит, но знала, что распространяться об этом не стоит. Носить брюки нам не разрешали, и мне постоянно приходилось нагибаться и рассматривать ноги на предмет каких-либо неожиданностей.

Я предложила Зили устраивать прогулки на природе. Мы ходили смотреть божьих коровок и бабочек, а я брала с собой альбом для рисования и карандаши. О моих месячных мы не говорили, хотя Зили о них знала. Обсуждать такое не было принято даже с сестрами; я и маме не сказала, да и наверняка это не очень бы ее заинтересовало. Но начавшиеся кровотечения, пусть даже и небольшие, омрачили те летние дни. Если бы меня попросили создать палитру цветов для июня 1950 года, я бы начала с киновари, затем добавила гематит, а поверх – глубокий красно-коричневый; оттенки ватных прокладок стали бы фильтром для моей памяти.

В то воскресенье мы с папой и сестрами ходили в церковь. Вернувшись домой, мы с Зили пошли к лягушачьему пруду, где я стала делать зарисовки к ее портрету. Она беспрерывно щебетала что-то о свадьбе, спрашивая своим тоненьким голоском маленькой девочки на пороге зрелости:

– Правда же, Мэтью сказочный? – Она обожала называть мальчишек «сказочными». – Вот бы уже поскорее увидеть наши платья на свадьбу! – О платьях она тоже обожала говорить, называя их не иначе как «платьями принцесс». Они еще не были готовы, и Эстер тоже об этом беспокоилась – эти два пункта она никак не могла вычеркнуть из своего списка.

Зили все продолжала щебетать, а я все пыталась – безуспешно – ее нарисовать. Она слишком превосходила мои тогдашние таланты – черноволосая прерафаэлитка, уменьшенная до размеров одиннадцатилетней девочки. Они с Эстер были очень похожи – как две подставки для книг на полке сестер, начало и конец нашего алфавита[4]. Обе были спело-округлыми – в наши дни их назвали бы толстыми, в том негативном смысле, как это сейчас принято, но тогда все было иначе. Казалось, что их кожа не может вместить полноты их существа и что, если я надавлю пальцем на руку Зили, из нее потечет сок. Я даже знаю, что на вкус это будет спелый персик.

Мне сразу вспоминается стихотворение Кристины Россетти о двух сестрах и гоблинах: «А ну, налетай, а ну, покупай!»[5] Мы с сестрами очень любили эту поэму, хотя в то время еще не видели в ней эротического подтекста.

Потом мы проголодались и пошли домой, а в саду увидели Белинду – тоненькая фигура в длинном белом платье, розовый зонтик – прямо как распустившийся георгин – над ее головой. Она занималась цветами, издалека казавшимися пестрой полосой фиолетового, розового и желтого.

Цветник находился за домом, рядом с террасой, и это было целиком и полностью царство Белинды; основную работу делал садовник, но задания ему давала она. Это было единственное аккуратное и ухоженное место в ее жизни, с розами на решетке, кустами гортензии и стройными рядами петуний, сальвий и цинний. Такой порядок сильно контрастировал с тем, что было у нее в голове: темные дебри печалей и страхов, окруженные забором, ключ от которого был только у нее. Казалось, что солнечный свет – тот целебный свет, в котором купались ее цветы, – никогда не попадал в чертоги ее разума.

– Мама! – радостно крикнула Зили, и Белинда обернулась. Она смотрела на нас, и по плотно сжатым губам было понятно, что ей не хотелось отвлекаться, но она все равно улыбнулась.

В отличие от наших сестер мы всегда были рады ее видеть. А это удавалось нам нечасто – обычно только во время обеда или ужина, ну или в такие редкие моменты, как сегодня. Я не могу с уверенностью сказать, как именно она проводила свои дни. Она ухаживала за садом, консультировалась с Доуви по вопросам домашнего хозяйства, делала записи в своем спиритическом дневнике, иногда занимала себя вышивкой и рисованием. Днем она могла уйти подремать, потому что ночью всегда спала плохо. Трудно представить, как все это складывалось в целый день жизни, но жизнь эта в любом случае была почти полностью скрыта от наших глаз.

– Вы только посмотрите на себя! – обеспокоенно сказала она, взяв мое лицо за подбородок и поворачивая его из стороны сторону. – Вы обе красные, как редиски! – Другой рукой она приобняла Зили и сжала ее плечи. – Сегодня слишком жарко, чтобы быть на улице!

– Но ты на улице, – сказала Зили. Это и правда было удивительно, потому что днем, в жару, Белинда обычно не выходила из дома.

– Хм, – ответила она. Мы стояли, обняв ее за талию – несмотря на жару, от ее тела исходила прохлада. Мы чувствовали запах ее любимых духов «Вайолет флер» – реплики любимого аромата императрицы Жозефины. К запаху духов не примешивался запах пота, и было видно, что она недавно напудрилась. На улице она пробыла не так долго.

– Ты собираешь букет для свадьбы Эстер? – спросила Зили.

Белинда взглянула на нее, но не ответила. В подготовке к свадьбе старшей дочери она не принимала никакого участия, да и вообще никак этим не интересовалась. Сейчас я понимаю, что, возможно, то был предвестник подбиравшейся к нам беды.

– Я вышла посмотреть, все ли в порядке с цветами, все-таки такая жара. Волнуюсь за них. – Она высвободилась из наших рук, передала мне зонтик и нагнулась, проведя большим пальцем по лепесткам поникшей лиловой петунии, а потом по душистому горошку. Я тут же почувствовала укол ревности.

Белинда была привязана к своим цветам – как ребенок, связанный с мамой пуповиной; цветы питали ее жизнь. После долгой зимы она и сама расцветала при виде лепестков в своем саду, словно спустя несколько темных месяцев в ее мире вдруг зажигался свет. Но был только июнь, а цветы увядали.

– Мои цветы умирают, – сказала она, хотя это было не так: они сохли, как и все мы, но, как и все мы, они были еще живы.

– Они не умирают, у них просто солнечный удар, – сказала Зили, нагнувшись над клумбой и положив руку на спину Белинды. – Они поправятся.

– Боюсь, что нет. – Белинда встала, и мы придвинулись к ней, под тень ее зонта, и вновь обвили руками ее талию. Мы посмотрели на нее снизу вверх, но она больше ничего не сказала и не ответила нам успокаивающим взглядом. Ее глаза блуждали по клумбам и разглядывали чуть поникшие стебли.

– Идите домой, лепесточки, – сказала она, вновь высвобождаясь из наших объятий; очень уж она была увертливой. – Я пойду прилягу ненадолго, голова болит. – Она достала из кармана белый платок, и я подумала, что она хочет вытереть лоб, но вместо этого она прижала его к носу и рту и вдохнула. – Зайдите на кухню, попейте воды. Ну, бегите.

Оставшись без ее внимания, мы нехотя ушли из сада и поплелись по траве вокруг дома, задетые тем, что больше ей не нужны. Повернувшись, чтобы еще раз посмотреть на нее, я увидела, как во дворе за ней закрылась дверь.

На кухне Доуви усадила нас за стол, и мы обе выпили по два стакана воды.

– Ну вы даете, – сказала Доуви, покачав головой. – На таком солнце и в обморок упасть недолго. Вы только посмотрите на себя – прямо как две собачки, умирающие от жажды.

Должно быть, ей тогда было около пятидесяти, как и Белинде. К тому времени она жила в Америке уже больше двадцати лет – приехала из Ирландии и начала работать у моих родителей почти сразу после их свадьбы. Формально она была нашей экономкой, но на самом деле она играла в семье Чэпел гораздо большую роль.

– Мы видели в саду маму, – сказала Зили, и вода потекла у нее по подбородку, намочив переднюю часть платья.

Доуви слегка нахмурилась, не пытаясь, впрочем, как-то это скрыть от нас, и вновь наполнила наши стаканы из кувшина.

– Немного солнца ей не помешает. – Она была одета в клетчатую юбку и белую блузку, а ее голову обрамляли тонкие светлые волосы, завитые перманентом в тугие локоны. Ее звали Эдна Бёрд, но для нас она была Доуви[6] – если она и возражала, то никогда не говорила об этом. Она жила на третьем этаже, в крыле для прислуги, в котором, кроме нее, никого не было. Кухарка и горничные с нами не жили.

На кухонном столе лежали бумажные пакеты с ореховыми драже, катушки с лентами и крошечные золотистые мешочки из сетчатой ткани. Шла подготовка к свадьбе, и дом был переполнен милыми вещицами.

– Можно мне один такой? – спросила я, потянувшись к мешочку с драже, но Доуви шлепнула меня по руке.

– Нельзя! Я все утро с ними возилась! – Она достала из рефрижератора наш обед – тарелку бутербродов из белого хлеба с ветчиной и горчицей и мисочку клубники, посыпанной сверху дробленым кокосом.

– Опять ветчина с горчицей? – спросила я, поднимая с тарелки половинку бутерброда.

– Все претензии к миссис О’Коннор.

Миссис О’Коннор жила в соседнем городке – кухаркой в нашей семье она стала еще до моего рождения. Когда ее сын погиб на войне, она два месяца не приходила на работу, а когда вернулась, отец запретил нам жаловаться на ее стряпню.

– Нет уж, – сказала я.

– Ее все равно здесь нет, – сказала Доуви. – Уехала домой. Ужин сегодня готовит Эстер.

– Эстер не умеет готовить, – сказала Зили, и мы засмеялись. Мысль об Эстер, готовящей что-либо, была уморительной.

– Будет учиться. Ей предстоит самой вести домашнее хозяйство, и ей ведь нужно будет готовить для мужа, как вы считаете?

Зили высунула язык, задумавшись об этом, и взяла половинку бутерброда, а затем другую.

– Лучше я тогда наемся как следует… – Она откусила огромный кусок, и капельки горчицы потекли с ее губ.

– Вы бы поддержали сестру, – сказала Доуви. – Быть хозяйкой непросто. Мне ли не знать.

Она снова открыла дверь рефрижератора и принялась двигать ею вперед и назад, словно это был веер. Ее платье в подмышках потемнело от пота.

– Сегодня днем не ходите больше на улицу – в газетах пишут, что такая жара опасна.

Хотя в ее рабочие обязанности это не входило, Доуви ежедневно к нам заглядывала, чтобы убедиться, что мы с Зили не умираем от жажды или голода, солнечного удара или обморожения.

– Сбегайте-ка за сестрами. У меня выходной, и я уже ухожу, – сказала она, прогоняя нас из кухни. – Скажите им, что их обед я оставлю в столовой.

На втором этаже «свадебного торта» у нас было отдельное крыло – девичье, как его называли: три спальни и гостиная. Несмотря на размеры дома, мы с сестрами всю жизнь ютились здесь, по две сестры в спальне. Стены наших комнат пестрели цветами – мама нарисовала их, когда мы были маленькими, вдохновленная французской книжкой ботанических иллюстраций: листья и лепестки, каждой спальне свой сад, каждый сад на краю темного леса.

Спальня Эстер и Розалинды была расписана астрами и розами, но астры преобладали. Белинда никогда не любила розы и, назвав дочь Розалиндой, пыталась схитрить – почтить память своей матери, Розы, не уступая при этом ненавистному цветку. Астры же она обожала и рисовала их в виде звезд: aster на латыни – звезда, и каждый цветочек сиял заостренными пурпурными лучами, расходившимися из золотистого центра. Когда я была маленькая, Эстер сажала меня на коленки, показывала на стену астро-звездочек и говорила: «Загадывай желание!» – и каждый раз я загадывала что-то новое, что-то еще более захватывающее, чем в предыдущие разы. Когда Эстер забрали у нас, я сидела около этой звездной стены и изо всех сил желала, чтобы она вернулась. «Хочу, хочу…» – шептала я, зажмурившись. Я желала, чтобы она выбралась из своей могилы и возвратилась к нам.

На стене в комнате Каллы и Дафни были нарисованы каллы, стоявшие в вазе у открытого окна: Белинда считала, что лилии ядовиты и что нахождение с ними в закрытом помещении может привести к удушью. Для Дафни мама нарисовала бледно-розовые цветки волчеягодника, позади которых возвышалось лавровое дерево. Она рассказала нам историю прекрасной нимфы Дафны, которая дала обет целомудрия и которую охваченный страстью Аполлон преследовал в лесу. Убегая от него, Дафна взмолилась своему отцу, речному богу, чтобы тот защитил ее – и он превратил ее в лавровое дерево, чтобы Аполлон не смог до нее добраться. Это мне всегда казалось несправедливым: если кто-то и должен был стать деревом, так это Аполлон, чтобы его жадные руки, навеки застывшие шершавыми ветвями, больше никогда не познали объятий настоящей любви. Но даже в том возрасте я понимала, что от последствий мужских действий приходится страдать именно женщинам.

В спальне, где жили мы с Зили, на стенах распускались пурпурные ирисы. Они были похожи на созвездия астр, но здесь цветы росли из земли и широким ковром простирались вглубь, до самой кромки темного леса. Для Зили стена была расписана цветками колдовского ореха, только вот, несмотря на мамины усилия, эти паукообразные желтые соцветия вовсе не были красивыми. Вероятно, поэтому Хейзел стали называть Зили почти сразу после ее рождения; имя Хейзел[7] нашей младшей сестренке не очень подходило – она была кругленькой, как пион.

Садовую тему продолжала девичья гостиная, в которую вел длинный коридор. Она напоминала оранжерею: кругом большие окна, обрамленные зелеными занавесками, вздувавшимися от ветра, словно горло лягушки. Зеленоватых оттенков ткани – обивка дивана и стульев цвета нильской воды, по углам керамические горшки с папоротниками, стены вручную расписаны узорами вьющегося плюща. Лишь одна вещь казалась здесь чужеродной: портрет над камином, Энни Оукли с винтовкой Чэпела через плечо. Это был подарок от самой Энни – винтовки она использовала в своих шоу «Дикий Запад» с Буффало Биллом. Когда мой отец был маленьким, она часто приезжала сюда в гости. Портрет много лет висел в рабочем кабинете отца, пока он не решил, что у нас ему самое место.

Мы с Зили нашли сестер в гостиной. Из-за жары они находились в разной степени обнаженности – их длинные белые руки и ноги были вытянуты вдоль диванов, а тонкие пальцы накручивали пряди темных волос. Их шеи, похожие на белые цилиндры, были вытянуты, а головы покоились на бархатных подушках и ручках диванов; в такую погоду каждое движение давалось с трудом. В комнате было душно, но запах пота, распространявшийся от них, меня не смущал. Я смотрела на них как завороженная, на всех четырех, томных и красивых, как лебеди в трясине.

Через какое-то время они заметили, что мы стоим в дверях.

– Наши малышки пришли, – сказала Розалинда своим скрипучим голосом, по тембру напоминавшим пчелиный гул. Она на секунду подняла голову, посмотрела нас с Зили и вновь опустилась на подушку, упиравшуюся в ручку дивана.

– Закройте дверь, зайки. А то еще заглянет кто.

– Боже, ну и вид у вас, – испуганно сказала Эстер, взглянув на нас с Зили. – Чем это вы занимались после церкви?

Она лежала на диване напротив Розалинды, их щиколотки были переплетены. На полу был открыт путеводитель Бедекера по Парижу с загнутыми страницами, отмечавшими места предстоящей поездки Эстер и морского существа в медовый месяц.

– Что же с вами будет, когда я уеду? – спросила она, не отрывая щеки от ручки дивана.

– Ты еще не уехала – и только посмотри на них, – сказала Дафни. – Совсем одичали. – Она откинулась на спинку своего дивана; на коленях у нее была одна из тех мрачных книг в мягкой обложке, которые она вечно читала: «Дьяволица» или «Грех на колесах».

– Когда я уеду, вы должны последить за ними, – сказала Эстер Розалинде, Калле и Дафни. – Все вы!

Калла, свернувшаяся калачиком в кресле у камина и безучастно смотревшая в окно, неохотно повернулась и взглянула на нас с Зили.

– Не так уж плохо они выглядят, – сказала она и вновь отвернулась к окну.

– В этом-то и проблема, – сказала Эстер. – Вы ничего не замечаете.

– Мы замечаем, – ответила Дафни. – Просто нам все равно.

Розалинда села и жестом подозвала меня к себе. Я оставила Зили у двери и осторожно села на подушку, волнуясь, не испачкаю ли я ее кровью, но не решаясь спросить об этом. Розалинда потянула за ленту и распустила хвост, в который были убраны мои средней длины волосы. Она попыталась было распутать их, подергала пару прядей, потянула за узел, а потом со вздохом опустила руки.

– Проще отрезать это все, – сказала она, откидываясь назад.

– Рози, что ты будешь делать, когда выйдешь замуж? – спросила Эстер, садясь, чтобы освободить место для Зили. – У тебя дети будут? Или ты забыла об этом?

Розалинда задумалась.

– У меня будет дочка, очень воспитанная. – Только одна. А если окажется, что материнство – это не для меня, я положу ее в корзинку и оставлю на чьем-нибудь пороге.

– Ужасно даже шутить об этом! – сказала Эстер. – Ну ты и скажешь иногда, Рози!

– Вот бы мама с нами так поступила, – сказала Дафни.

– Интересная мысль, – отозвалась Калла, задумавшись. – Можно попытаться представить, какая судьба нас бы ждала.

Мне не нравились разговоры о замужестве, детях и судьбе. Мало того что Эстер уезжает, так еще думать о том, что однажды уедет и Розалинда!

– Я не хочу, чтобы ты тоже выходила замуж, – сказала я Розалинде, прижавшись к ее влажной руке, которой она тут же меня обняла. Эстер месяцами наполняла сундуки, стоявшие в холле, – «ее приданое», как она сама говорила. Когда она наконец закончила, их увезли.

– Не выходить замуж? И остаться в этом доме навсегда? Нет, благодарю вас. – Розалинда взяла со стола бокал с лимонадом и приложила его к щеке. – Из этого дома есть лишь один выход, девочки. Наша Эстер покидает его первой, но и я здесь не задержусь.

– Правда? – спросила Дафни. – И как его зовут?

– Пока не знаю, – ответила Розалинда, прикусывая нижнюю губу. – Но следующим летом меня здесь уже не будет, помяните мое слово. Мне все равно, кем он окажется. – Она повернулась к Дафни. – А ты, Даф? Каким будет мужчина, за которого ты выйдешь замуж?

– Как насчет «никаким»? – ответила она, обменявшись взглядами с Розалиндой.

– Замужество – это такая скука, – заметила Калла. – И в каком-то смысле трагедия. Взять хотя бы нашу мать.

– Наша мать была трагичной и до свадьбы, – сказала Розалинда.

– Да, но замужество уж точно делу не помогло. – Калла взяла со стола блокнот и карандаш. – Бедная женщина – ее утроба, должно быть, искромсана, как капуста. Задумайтесь хотя бы на секунду о том, какому разрушению подвергается тело женщины в течение жизни и какому разрушению подвергается ее душа – и все ради чего? Чтобы сохранить человеческую расу? А ведь всего несколько лет назад человечество едва не стерло себя с лица земли. Она с отвращением покачала головой и записала что-то в блокнот.

– Ну надо же, – сказала Эстер под смех Дафни. – Ты предполагаешь, что после свадьбы со мной произойдет именно это, Калла? Полное разрушение?

Калла подняла глаза и задумчиво постучала карандашом по подлокотнику.

– Возможно, – ответила она без каких-либо эмоций и продолжила писать.

Эстер выглядела подавленной, и Розалинда поспешила на помощь.

– Не обращай на них внимания, Эстер, дорогая. Это они исходят желчью от зависти.

Я покрутила кольца на пальцах Розалинды – топаз на одном пальце, коралловая камея на другом. Сначала Эстер, потом Розалинда – все они рано или поздно оставят этот дом. Я уже видела, как это будет: мы с Зили одни в доме родителей, тишина в девичьем крыле, пустые спальни, унылые обеды.

– Ужасно быть самой младшей!

– Второй самой младшей, – поправила меня Зили, не желая отказываться от места в конце «хвоста». Я ухватилась за коралловую камею и стянула ее с костяшки пальца Розалинды, прежде чем она выдернула палец из моих рук.

– Не так уж это и плохо, – сказала она, возвращая кольцо на место. – Когда мы состаримся, вы с Зили все еще будете молодыми – моложе нас, по крайней мере.

– Не хочу быть моложе.

– Ну же, это неразумно, – сказала Розалинда.

Зили поднялась с дивана и взяла с каминной полки павлинье перо, стоявшее в вазе. Держа его перед собой, она стала обмахивать нас, как веером; его зеленовато-синий глаз гипнотически покачивался.

– Им нужна няня, – сказала Эстер, разглядывая Зили, ее влажное платье, ее сандалии и ноги, испачканные в грязи.

– Ни в коем случае, – ответила Дафни. – Отец приведет сюда очередную ирландскую командиршу, которая почему-то будет считать, что может говорить мне, что я должна делать. А мне не нужно, чтобы за мной присматривали.

– И мне не нужно, – сказала Калла, пока Зили продолжала обдувать нас пером. Наша последняя няня сбежала много лет назад, и с тех пор нам никого больше не нанимали.

– Ну кто-то же должен последить за ними после моего отъезда, – сказала Эстер.

– Вообще-то у них есть мать, – сказала Розалин-да, и старшие девочки, включая Эстер, громко рассмеялись.

5

Мама считала, что в нашем доме водятся привидения. Над ней посмеивались и поэтому тоже. Она много раз рассказывала нам, что в тот день, когда она впервые вошла в «свадебный торт», от него повеяло холодом дома, за который заплачено смертью. Она слышала голоса. Видела фигуры. Она всегда верила в привидения, с самого детства, верила в них еще до того, как встретила моего отца и стала его женой. С первых дней замужества она была уверена, что в «свадебном торте» живут духи, которые хотят говорить с ней, и только с ней.

За этот дом и правда заплачено смертью, с этим не поспоришь. Наш отец унаследовал его от своего отца, а его отец построил его в 1870-х годах на деньги, заработанные во время Гражданской войны. Собственно, так наша семья и обогащалась: война, убийства, суициды, забой скота. И как бы жутко это ни звучало, винтовка Чэпела остается почитаемой иконой Америки, и у отца есть фотографии, на которых он позирует с генералом Джоном Першингом и президентом Франклином Рузвельтом. Оружейный завод Чэпела находится недалеко от нашего города. Он давал рабочие места сотням людей в мирное время и тысячам во время войны. Если рабочие не могли себе позволить жить рядом, их привозили сюда на автобусах из других городов, а затем увозили обратно – каждый день, в четыре часа.

Завод Чэпела производил продукцию, которая была востребована во всем мире, и этим местные жители очень гордились. Во время войны женщины из Беллфлауэр-виллидж работали на заводе, и выпущенные с их помощью винтовки вооружали войска в странах Европы и Тихоокеанского региона, где они применялись против нацистов и японских солдат.

Но моя мать была не такой, как все. Для нее завод Чэпела и производимое им оружие бросало тень на весь Беллфлауэр-виллидж – тень морального осквернения. Девочкой я не понимала, почему Белинда так ненавидит оружие; как и сестры, я находила это крайне странным – и даже постыдным. Она не гордилась завоеваниями Чэпелов – выигранными войнами, захваченными территориями, когда все вокруг, казалось бы, гордились.

Она практически не принимала участия в жизни местного общества, ее нельзя было увидеть днем на Мейнстрит, куда наведывались женщины ее класса, чтобы приобрести что-нибудь для дома и посидеть за кофе с эклерами. В «свадебном торте» можно было жить, как на необитаемом острове. Не исключено, что в этом, отчасти, и заключалась проблема («проблема!», когда дело касалось мамы, мы всегда пытались найти первопричину проблемы, а это было бесполезно, уж сейчас-то я должна это понимать). Из нашего дома невозможно было разглядеть жизнь вокруг даже через бинокль. Белинда заявляла, что ненавидит «свадебный торт», но при этом почти никогда его не покидала, замуровав себя внутри, без связи с остальным миром. В своем длинном белом платье она прогуливалась по коридорам своего собственного мира – мира дочерей, цветов и призраков.