Как быть съеденной

* * *

Эштон не любил переписку в мессенджерах. Он предпочитал присылать письма, составленные от руки, и экстравагантные подарки: коробки, наполненные круассанами с голубикой или кексами «синий бархат», синие цветы – незабудки, синие ирисы, букеты потрясающих синих роз, – синюю бархатную коробочку с сапфировыми серьгами и открыткой, адресованной «Дорогой ГолуБерри» и подписанной «Твой СинеЦветик».

Эштон отсутствовал по нескольку дней подряд. Как раз в тот момент, когда я уже уверялась в том, что он бросил меня, он появлялся с каким-нибудь сюрпризом: дорогим ужином в городе, обедом на его яхте. А один раз заехал за мной на работу на синем лимузине – к изумлению всех моих коллег – и увез меня смотреть бродвейское шоу в первом ряду партера. В интернете я обнаружила фотографию, на которой мы выходим из этого лимузина. Синяя борода Эштона сверкает при свете камеры. Где бы мы ни появлялись на публике вместе, его борода притягивала внимание, и за нашими спинами слышались перешептывания.

В момент физической реализации наших отношений я лежала головой в изножье его кровати, а он нависал надо мной, глядя в овальное зеркало над лазурно-синим туалетным столиком с костяной инкрустацией – его любимым предметом обстановки.

После этого Эштон призвал Андреа доставить нам позднюю закуску.

– Как пожелаешь, дорогой.

Мне Андреа представлялась красивой женщиной, похожей на кого-нибудь из его бывших. Я «гуглила» их – они были разные, но тонкие как тростинка, с длинными ногтями и большой грудью.

– Эштон?

– Да?

– Ты заинтересовался моей сестрой.

– Твоя сестра красива. Но у тебя есть кое-что более важное.

Я хотела, чтобы он сказал мне, что именно, но Эштон уже вылез из постели и направился в ванную в синем шелковом халате.

На следующее утро, слишком рано, мой телефон подал признаки жизни. Я свернулась рядом с Эштоном и прошептала:

– Не хочу идти на эту дурацкую работу. Хочу остаться здесь, с тобой.

Его пальцы прошлись по моей спине, вызывая дрожь.

– Я мог бы оставить тебя здесь, – голос его был странным – совсем не игривым, а холодным и логичным, как будто он просто констатировал факт.

Я засмеялась, словно он пошутил.

Его пальцы остановились на моем позвоночнике, словно зубцы штепселя.

– У тебя нет выбора, – сказал он. – Тебе придется остаться здесь навсегда.

Когда через пятнадцать минут я вышла из особняка, здание нависало надо мной, серо-синее в темноте. Я отвернулась от него, переходя улицу и наполовину ожидая увидеть, что мой дом куда-то исчез. Но он стоял на своем месте, маленький, точно кукольный. Казалось невозможным, что два этих дома располагались на одной и той же улице. Это было похоже на одну из этих хитрых картинок, где ты видишь либо красивую девушку, либо старую каргу, но никогда обеих сразу.

* * *

Бернис репетировала свой рассказ совсем не так. До этого момента она даже не помнила об этом утреннем разговоре. Но воспоминание никуда не исчезло. Оно скорее напоминало мебель, спрятанную под чехлом. И теперь, сдернув чехол, она почувствовала в животе холодный узел.

– Что не так? – спрашивает Уилл.

– Ничего, – отвечает Бернис.

– Остановись на этом ощущении, – Уилл подается вперед, удерживая ее взгляд, и когда она не говорит ничего, он разрывает этот контакт, откидываясь на спинку своего стула.

Бернис прилепляет свой палец к уголку бейджика, который наполовину отклеился от ее блузки, и отлепляет обратно.

– В то утро мне стало жутко. Мне следовало понять: что-то тут не так. – Голос ее срывается. – Может быть, отчасти я это действительно понимала.

– Послушай меня, Бернис, – говорит Уилл. Он смотрит на нее с такой сосредоточенностью и сочувствием, что остальным кажется, будто они наблюдают некий очень личный момент, и их присутствие в комнате совершенно не к месту. – Быть может, ты стыдишься того, что случилось с тобой, стыдишься того выбора, который сделала, но ты должна также гордиться своей способностью поделиться этим с нами.

Бернис горько улыбается и кивает.

Руби разминает костяшки кулака о ладонь другой руки.

– Да, Руби? – обращается к ней Уилл.

– Ничего, – отзывается она, пожимая плечами. – Но на самом деле это не такое уж большое откровение. Любая девушка двадцати с небольшим лет может влюбиться в какого-нибудь жутенького ублюдка.

– Это не просто какой-то жутенький ублюдок, – поправляет ее Эшли. – Это Эштон Адамс.

– Ну, значит, богатый жутенький ублюдок, – фыркает Руби. – Еще менее оригинально.

Гретель слегка ерзает на своем стуле, и Уилл замечает это – словно ястреб, замечающий любое шевеление в траве.

– Гретель?

– Оригинальность – это цель рассказов?

Тон ее столь невыразителен, что фраза непохожа даже на вопрос, не то что на вызов, но Руби поднимает брови и спрашивает:

– А ты хотела бы выиграть в этом?

– Это не состязание, – говорит Рэйна.

– Я просто сказала, что это не особо необычная история, – поясняет Руби.

– Я поняла, Руби, – говорит Бернис еще до того, как Уилл успевает предложить ей ответить. – Я всегда это понимала, так что не нужно лишний раз на это указывать. Я не была особенной до того, как это случилось, и сейчас я тоже не особенная. Я просто еще одна женщина, которой хватило отчаяния и глупости сунуться прямиком в ловушку.

* * *

Мой любимый подарок – настоящее яйцо Фаберже, созданное для русской императрицы: сделанное из ляпис-лазури и отделанное изящной золотой филигранью. Внутри лежала цепочка с подвеской из редкого доминиканского синего янтаря с мухой, заключенной внутри.

Перед завтраком Наоми посмотрела кулон на просвет, поднеся его к нашему кухонному окну. На свету янтарь был глубокого, искрящегося синего цвета.

– Круто, – сказала она и уронила подвеску обратно в яйцо Фаберже. На столешнице, обитой линолеумом, оно казалось фальшивкой – словно безделушка из универмага. – Мои парни заказывали мне только еду навынос, – добавила сестра и снова принялась взбивать вилкой омлет.

С того места, где я сидела, синий особняк занимал все окно.

– Ты можешь позволить мне просто оставить это?

– Я и позволяю тебе оставить это.

– То, что он богатый, не значит, что он сволочь. Он был просто сиротой из Спокана, который…

– …который бросил учебу в Стэнфорде, – закончила она за меня. – Знаю, знаю, слышала. Он упоминал об этом мне лично и в каждом своем интервью, это есть на его странице в «Википедии» и в его биографии в «Нью-Йорк таймс»…

– Это нечестно, – сказала я. – Они цитируют это так, как будто Эштон хвастается, хотя на самом деле он просто гордится тем, что сделал свою карьеру сам.

– Вот так Эштон это видит? – спросила Наоми, глядя на меня. Она вылила омлет на скворчащую сковороду, и я подумала про взбитый палочкой мозг, вытекающий из ноздрей. – Вот что я скажу – потому что я пожалею, если не скажу этого. Меня беспокоит то, какую власть он получает над тобой. Ты бежишь на каждый его зов. Ты бросаешь все, когда ему это нужно. Ты знаешь, что для него купить тебе яйцо Фаберже дешевле, чем тебе – купить ему обед в «Макдоналдсе»? – Сестра вздохнула и помешала омлет на сковороде. – В вашей совместной жизни именно он всегда будет определять все. Ты будешь жить в его истории. Ты всегда будешь спутником вокруг светила.

Неужели моя сестра не понимала, что я всегда была таким спутником? Что я всю жизнь жила в ее тени? На наших совместных фотографиях я всегда смотрелась проигрышно по сравнению с ней – будто копия, выполненная неумелой рукой.

Борода Эштона была такой яркой, что все смотрели сначала на него. И все же рядом с ним я не смотрелась кем-то контрастно-ничтожным – скорее, кем-то дополняющим. В женщине, которая находилась рядом с ним, просто должно было быть нечто особенное.

…Как-то раз в субботу, несколько недель спустя, я сидела одна за одним из множества обеденных столов в особняке, рассматривая на экране своего новенького синего ноутбука модели кораблей в наборах для сборки. Я думала, что на Эштона произведет впечатление какое-нибудь хобби такого рода, к тому же мне нужно было чем-то заняться. Я оставалась в особняке все чаще, то на ночь, то на все выходные – отчасти ради того, чтобы избегать встреч с Наоми. Но Эштон, как оказалось, обычно отсутствовал по работе. Я чувствовала себя странно – одна и все же не одна, под взглядами молчаливых дворецких и цифровой ассистентки, которой, как мне казалось, я не нравилась.

Я едва успела заказать один набор с доставкой в особняк в этот же день, когда кто-то закрыл крышку моего компьютера, и я ахнула. По ту сторону стола стоял Эштон, одетый для деловой встречи: синий костюм, синий галстук, синие кожаные туфли.

– Вижу, тебе понравился твой новый ноутбук.

– Я не знала, что ты здесь, – отозвалась я, прижимая руку к груди. – Ты напугал меня до полусмерти!

– Только до «полу-»? – уточнил Эштон. – Перед тем, как уйду, я хочу кое-что отдать тебе. – Он протянул мне маленькую книжечку с золотым обрезом, украшенной филигранью обложкой и золотой застежкой. – Ты проводишь здесь много времени, и я решил, что ты захочешь осмотреть дом получше. – В книге содержались пароли от всех запертых дверей особняка, в то время как сам Эштон мог открывать их посредством голоса или отпечатка пальца. Знаменитый пробный камень «ключи от моего дома», который впоследствии обсуждали во всех СМИ.

Из нагрудного кармана он достал старинный прорезной ключ на ленте, завязанной бантиком, и покачал его на пальце.

– Это от комнаты за винным погребом. Единственное место, куда я прошу тебя не заходить.

– Но тогда зачем давать мне ключ?

Вид у него на мгновение сделался разочарованный.

– Я тебе доверяю, – с улыбкой сказал Эштон и вложил ключ мне в руку.

После его ухода я пошла бродить по особняку, зажав металлический ключ в руке и строя гипотезы относительно таинственной комнаты; я открывала двери, используя невероятно длинные шифры. К тому времени, как я примерила старинный водолазный шлем, сделанный из меди и бронзы, который хранился в шкафу вместе с другим старым оборудованием для погружения под воду, я пришла к мысли, что та комната была проверкой. В ней должны были скрываться какие-нибудь постыдные фетиши Эштона – синие дилдо, коллекция искусственных вагин, приспособления для БДСМ. Если я загляну туда, то предположительно упомяну об этом. Но если я об этом не упомяну, то смогу притвориться, что вообще не была в этой комнате.

Я сняла водолазный шлем и направилась в подвал. Лестница вела глубоко под дом, сквозь лабиринт полок с винными бутылками, которые, как я знала, сто́ят больше, чем я могу заработать за год. Я замерзла к тому времени, как добралась к тускло освещенной нише со старинной дубовой дверью, в которой была прорезана классическая замочная скважина в форме шахматной пешки. Мое сердце забилось чаще, когда я вставила в скважину ключ и отворила дверь.

Сначала я почувствовала запах – резкий, отвратительный и сладкий, словно от гниющих фруктов. Я подавилась воздухом, потом зажала нос, выпрямилась и вошла внутрь. Если это было как-то связано с сексом, я явно не хотела бы в таком участвовать.

Комната была темной, холодной, слегка сырой и огромной – я могла угадать это по отзвуку своих шагов. Тусклый луч света зловеще пробивался через приоткрытую дверь за моей спиной. Я пощупала холодную каменную стену в поисках выключателя, но не нашла его. Сунула руку в карман за своим телефоном – но я оставила его наверху.

– Андреа? – Ответа не было, только мой голос – гнусавый, потому что я все еще зажимала нос.

Постепенно мои глаза привыкли к темноте. Я увидела стену, где на колышках висели старинные инструменты – стамески, щипцы, пилы, молотки, мясницкие ножи. Они был сделаны из старой стали; у некоторых были истертые деревянные рукояти, в трещинах которых лежала чернота. Свернутая щетинистая веревка висела рядом с противогазом из литой синей резины с выпуклыми стеклянными глазами и единственной толстой канистрой, торчащей словно хоботок насекомого.

Что это было? Мастерская? Или что-то вроде стилизации под старинную пыточную?

Я перегнулась через верстак, чтобы прочитать надписи на потертых корешках книг, сложенных в углу: «Энциклопедия таксидермии», «Мебель и другие домашние поделки», «Посмертная анатомия», «Полный справочник по домашней выделке кожи».

Во рту у меня пересохло настолько, что мне пришлось отлеплять язык от нёба, прежде чем заговорить.

– Андреа? – снова попыталась я.

Ответа не было. Я отвернулась от книг и увидела на стене, покрытой потеками, стальные оковы, прикрученные к ней. В середине комнаты с потолка свисала какая-то фигура, темная как тень.

Что это было? Секс-кукла? Секс-кукла на крюке? Секс-кукол можно покупать десятками, выбирая таких, которые тебе нравятся.

Я направилась к ней, и настенные светильники, заключенные в металлическую сетку, зажглись сами собой, один за другим; их свет был желтым и тусклым.

Она была тощей. Голова ее висела, словно склоненная в молитве. Кожа была восковой, синеватой, провисшей на скулах и надбровьях. Нос у нее был длинный, слегка вздернутый на кончике. Мне вспомнилось, как она ныряла в бесконечный бассейн.

Мой желудок стянулся в узел. Взгляд метнулся обратно к инструментам. Я подумала о туалетном столике с костяной инкрустацией, о кожаном абажуре, о томах в кожаном переплете, который Эштон предлагал мне понюхать, обо всех его «приобретениях».

К горлу подкатила тошнота. Я сглотнула ее, во рту остался кислый вкус. Меня он тоже «приобрел».

Ужас взял надо мной верх. Я бросилась к выходу и помчалась вверх по бесконечным лестницам, крича во весь голос, как будто кто-то мог меня спасти… как будто Эштон не спланировал все заранее, как будто дом не был полон слуг, бесконечно преданных ему.

Как раз в тот момент, когда я оказалась у выхода из особняка, по дому прокатилась волна резких щелчков – сымитированный звук запирающихся дверей. Но я все равно стала дергать ручку – отчаянно и безуспешно. Красная кровь размазалась по блестящей ручке, и я осознала, что сжала ключ с такой силой, что проколола кожу на ладони.

– Куда-нибудь уходишь? – спросила из воздуха Андреа.

Моя рука дрожала на окровавленной дверной ручке. Я тряслась так, что зубы мои лязгали – я и не знала, что можно испытывать такой ужас.

– Выпусти меня, – пискнула я.

– Я не могу сделать этого, Тейлор.

– Я не Тейлор.

– А, это была его прошлая девушка, – отозвалась Андреа. – Ты виделась с ней? В подвале?

– Я Бернис! – воскликнула я с такой убежденностью, с какой вряд ли когда-либо произносила свое имя.

– Не нужно кричать, – сказала она.

– Что ты за женщина? – выкрикнула я.

– Я существую вне вашей человеческой концепции гендера.

– Да пошла ты!

– Не нужно ругаться, – укорила она меня.

Даже до того, как я перепробовала все: свой телефон, свой компьютер, двери, окна, шифры из синей книжицы, крик во весь голос, попытки разбить окно синей статуей фламинго, – еще до всего этого я знала, что нахожусь в ловушке.

Я легла на расшитый бусинами диван. Сердце колотилось о ребра, словно пойманный зверек.

– Андреа? – прошептала я.

– Да?

– Ты можешь открыть двери?

– Нет.

– Я могу сказать какой-нибудь пароль, чтобы ты открыла двери?

– Нет.

– А окна?

– Нет.

– Тебе часто задавали такие вопросы?

– Да.

Включился девятнадцатифутовый телевизор, и на экране появилось синебородое лицо моего мужчины. На лице его виднелась полуулыбка – одной стороной рта, как будто он перенес инсульт. Эта усмешка на экране была вдвое больше моего роста. Он выглядел так, как будто мог проглотить меня целиком, но на это оставалось только надеяться: Эштон явно любил помучить свою жертву.

– Нашла что-нибудь интересное? – Его голос из стереосистемы гулом раскатился вокруг меня.

– Нет, – мой голос дрожал.

– Я же просил тебя не ходить туда, – с укором произнес он.

Неожиданно я увидела Эштона таким, как видела его моя сестра, – не героем и не самосозданным владыкой бизнес-империи, а неуклюжим и уродливым негодяем. Его борода была предназначена для того, чтобы прятать его мягкое, глупое лицо. Его высокомерный тон был попыткой придать возвышенность горькой истории невзрачного гика. Я вспомнила всех школьных стрелков, обиженных на своих соучеников и особенно соучениц, добровольных девственников-нацистов, пухлых и раздражительных диктаторов, бледных поганцев, одержимых властью, которые всегда были моими начальниками или моими любовниками.

Это странно: узнать, что твой мужчина – маньяк, и не очень-то удивиться.

– Конечно же я наблюдал за тобой все это время.

– Конечно, – пискнула я.

– Конечно же я у входной двери.

Он вошел, держа перед собой свой телефон, так что теперь в комнате вместе со мной было два насмешливых синебородых лица – три, если считать то, которое отображалось на экране его собственного телефона.

К тому времени, как я осознала, что мне следовало броситься к двери, она уже закрылась за ним.

Должно быть, Эштон заметил, как мое тело слегка дернулось навстречу свободе.

– Извини, – сказал он. – Пытаться бесполезно. На следующие пять часов здесь только ты и я.

Пять часов? Я вспомнила о ножах, молотках, пилах. Я думала, что меня стошнит, но вместо этого принялась неудержимо икать, отчего все, что я говорила, звучало нелепо.

– Не… ик… надо.

– Скажи мне, – отозвался Эштон, хладнокровный, как ящерица, – почему ты не заслуживаешь этого?

Я проверила, нет ли поблизости острых или твердых предметов. Задумалась о самом древнем в мире трюке: соблазнении. Когда я направилась к Эштону, он отложил свой телефон, так, что телевизор теперь показывал только ярко-белый потолок, безликий и ровный, словно мягкий свет пустоты, которую ты, предположительно, увидишь после смерти.

Я постаралась, чтобы голос звучал сексуально.

– Я сделаю все… ик… что ты захочешь.

Он наклонился ко мне, словно собираясь поцеловать меня, потом прошептал мне на ухо:

– Я знаю.

Я отступила назад и снова икнула, повторив:

– Не надо…

– Почему? Скажи мне, почему ты не заслуживаешь этого?

– Потому что я не сделала ничего плохого. Ты убил… – Я снова икнула.

Он засмеялся.

– Значит, ты невинная жертва? – Солнечный свет лился в узкое окно рядом с дверью, озаряя его со спины длинным треугольником света. Это было похоже на тщательно поставленную экранную сцену: синие кожаные туфли Эштона ярко сверкали, его смарт-часы отбрасывали блики. – Не говори мне, что ты любила меня за личные качества, не говори, что ты не использовала меня. Где было все это женское внимание, когда я был пухлым подростком в компьютерном лагере? – Он вздохнул. – Я поведал тебе свою философию в самую первую нашу встречу. Ты совсем меня не слушала? – Указал на мою синюю янтарную подвеску, на мой закрытый синий ноутбук, стоящий на столе. – Заслужила ли ты все это? Чем ты заслужила плоды моей работы? Неужели ты думаешь, что можешь получить все ключи от моего королевства, хотя не сделала для этого ничего?

Я почувствовала на своих щеках горячие слезы. До меня вдруг дошло, что я считала – в каком-то смысле, – будто отношения с Эштоном были сами по себе достаточным трудом.

– Ты сам дал мне все это, – сказала я. – Ты дал мне ключи.

– Ты точно такая же, как и все остальные. Ты говоришь мне в лицо «да, да, да», а потом отворачиваешься и делаешь все, что хочешь. Делаешь, по сути, именно то, чего я просил тебя не делать. Ты не уважаешь меня.

– Нет, уважаю, – дрожащим голосом возразила я.

Эштон ухмыльнулся:

– В чем заключается моя работа, Бернис?

– Ты предприниматель.

– Ты даже не знаешь, чем я занимаюсь, и думаешь, будто заслуживаешь тех денег, которые я зарабатываю?

– Ты крадешь данные у масс.

– О, значит, все еще хуже, чем я думал!.. Ты хочешь моих денег, но не хочешь быть замешанной в моих преступлениях? Ты ничем не лучше жены нациста, которая изображает невинность, сверкая золотыми украшениями, снятыми с мертвых, и читая книгу в теплом свете лампы под кожаным абажуром, в то время как ветерок доносит в окно запах горелой плоти. Я, по крайней мере, не притворяюсь хорошим.

«Мужчинам и не надо притворяться хорошими, – подумала я. – По сути, от них ждут некоторой брутальности».

Эштон начал речь, которую, как я была уверена, много раз повторял до того, перед множеством девушек, которых он убил. Помимо всего прочего, эта речь была об аристократии, меритократии, лицемерии, технологии, морали, нарушениях оной и его ассоциациях с синим цветом.

– Моя борода на самом деле не просто синяя, она циановая. Циановый символизирует собой букву C в аббревиатуре CMYK – четырехцветной полиграфической модели, которая переводит цифровую суть обратно в физическую. Слово «циановый» происходит от «цианида». Проверь раствор на цианид при помощи сульфата железа, и ты получишь «берлинскую лазурь», первый из современных красителей. Ты это знаешь? – риторически спросил Эштон, хотя я это знала. Глубокий темно-синий цвет, словно «королевский синий», рассматриваемый в полумраке. – Гидроген цианида в газообразном виде – это «Циклон Б», который нацисты использовали в газовых камерах. «Б» означает синильную кислоту, blausäure. – Он выговорил это слово, тщательно воспроизводя немецкий акцент.

Эштон старательно вырабатывал некое ядро внутренней логики, но пытаться следовать этой логике было все равно что искать смысл в спаме. Я то слушала его речь, то переставала слушать. Сквозь окно увидела человека, направляющегося к дому. Он был одет в коричневую униформу и держал в руках большую картонную коробку. Доставка UPS. Моя модель корабля.

Доставщик остановился в нескольких футах от узкого окошка, и прямоугольник солнечного света, лежавший на полу, исчез, но Эштон продолжал говорить. Я пыталась поймать взгляд курьера, я хотела, чтобы он прочитал ужас у меня на лице.

– В моем королевстве, – разглагольствовал Эштон, – такие преступления, как твое, караются смертью. Если ты хочешь наслаждаться моим богатством, не делая ничего, ты с тем же успехом можешь быть неодушевленным предметом.

Доставщик вообще не увидел ужас на моем лице. Он просто улыбнулся и жестом показал, что принес посылку. Повернул ручку. И дверь… просто отворилась. Доставка день в день, deus ex machina[7].

Эштон повернулся на звук, и я пнула его в пах. На краткий момент уловила выражение его лица: не гнев и не ужас, а потрясение – потрясение от того, что именно я могла так поступить с ним. Согнувшись пополам, он схватил меня за ступню. Я дернула ногой, вырвалась и выскочила за дверь.

К тому времени как прибыла полиция, озаряя синими проблесковыми маячками синий дом – словно решив напоследок добавить синевы, – Эштон был мертв. Яд. Цианид. Прощальный красивый жест.

* * *

Снаружи уже вечереет, но подвал освещен ярко, словно сцена. Голова Бернис склонена вперед, плечи поникли.

Уилл по-прежнему кивает, всегда кивает, словно болванчик, не знающий покоя. Рот Эшли широко раскрыт, словно отверстие водостока.

– Мне очень жаль, – шепчет Рэйна.

«Доставка день в день, deus ex machina». Бернис нравилась эта фраза, которую она проговаривала по ночам под одеялом, репетируя свою речь. Эти слова казались эффектными до тех пор, пока она не произнесла их вслух – и они неожиданно прозвучали нелепо. Может быть, сама фраза и была умной, но вот Бернис умной себя совсем не чувствует.

Она полагала, что к тому времени, когда завершит свой рассказ, с ее души свалится тяжесть. Но ошиблась.

– Это ужасно грустная история, – говорит Эшли, грустно кривя губы. – Честно говоря, я даже не предполагала, что он едва не убил и тебя тоже.

– Да ладно, – хмыкает Руби с преувеличенно выразительным вздохом.

– По статьям в СМИ такого не поймешь, – парирует Эшли. – В основном там писали что-то типа «Особняк миллиардера Синей Бороды – место убийства!» Или вроде того.

– И слово «убийство» тебе ни на что не намекнуло? – спрашивает Руби. Эшли хмурится.

– То, что писали в новостях, было полной бессмыслицей, – говорит Бернис. – Они полагали, что я недостаточно привлекательна, чтобы встречаться с ним, так что я, должно быть, помогала ему – но как? Заманивала женщин? Обеспечивала прикрытие? Даже полиция не пришла ни к какому выводу. Они прекратили допрашивать меня уже давно. – Она делает паузу. – Знаете, когда люди узнают меня, то переходят на другую сторону улицы. Не из страха. Просто из отвращения. Без него я не представляю собой ничего, даже угрозы.

Уильям постукивает пальцами по колену, размышляя.

– Ты проделала очень хорошую работу, рассказывая нам свою историю, – говорит он. – Для меня это прозвучало так, словно ты могла бы рассказать ее где угодно; однако ты отказалась от публичных интервью. Я пытаюсь понять почему.