Операция «Цитадель»

Они все еще сидели на корточках, и женщина заметила, что генерал по-прежнему держит пистолет где-то на уровне плеча, стволом к себе, как бы полуподнесенным к виску.

Чуть позже Мария даже с горечью упрекнула его: «Ну да, вы бы стрельнули в себя – и на небеса! А что было бы со мной? Обо мне вы, конечно, не подумали».

– Но у меня в стволе один-единственный патрон, последний.

– А мне больше и не надо, – наивно блеснула Мария антрацитовой чернотой своих глаз. – Только верно стреляйте, генерал, чтобы не мучиться.

– Одним патроном двоих, что ли? – устало привалился Власов к сросшимся стволам сосны. – Не получится, в стремени да на рыс-сях.

– Вы, главное, меня пристрелите, генерал, – покорно опустилась женщина рядом с ним. – Над вами, таким известным командующим, немчура измываться не станет. Во всяком случае, не так будет измываться, как надо мной. Мне, вон, от своих отбиваться трудно было, даже притом, что все знали: «повариха эта – генералова». А что в плену будет?

Но это было потом, а пока что…

– Почему они так и не заметили нас? – поражалась их везению Мария. – Такого ведь не должно было случиться. Вам, генерал, не кажется, что в эти минуты мы стали невидимыми для них? Что существует сила, которая все еще хранит нас, как хранила до сих пор?

Хотя они уже множество раз делили общую солдатско-полевую постель, Мария по-прежнему обращалась к Андрею на «вы». Впрочем, в постели она тоже относилась к нему с той же уставной уважительностью, с какой поварихе надлежит относиться к генералу, и ни разу ни в чем – ни в слове, ни в настроении, ни в постельной покорности, – не решилась переступить ту грань, которая отделяла их в социально-армейской градации.

Единственное, что она позволяла себе наедине с ним, так это упускать обращение «товарищ», оставив только «генерал», да и то лишь потому, что Власов сам велел ей избавиться от этого слишком уж официального «товарищества».

– Случай, – проворчал теперь Власов, пытаясь объяснить Марии причину их невероятного спасения. – Фронтовое везение. Может, потому нам так и везет на этом болоте, что все те силы, ангельские и сатанинские, которые только способны были отречься от нас, давно отреклись и забыли. Словом, вся жизнь – в стремени, да на рыс-сях.

Он попробовал опустить руку с пистолетом, но ощутил, что она не разгибается, словно одеревенела. И теперь, спустя многие месяцы после того случая, Власову нет-нет да и являются эти возрождающиеся в тумане голоса; эти чавкающие солдатскими сапогами по болотным кочкам тени; и они с Марией – совершенно невидимые, словно бы растворившиеся посреди леса, в гуще целого сонмища врагов. Эдакое видение из полубреда-полуреальности…

Однако хватит воспоминаний. Жизнь давно вошла в новый виток, вводя его, командующего теперь уже Русской освободительной армией, в такие реалии германской действительности, которые там, в волховских болотах, а затем и в лагерях военнопленных не могли ему даже пригрезиться.

И одно из проявлений этой реальности – где-то там, за стеной, откуда доносятся шум воды и блаженное мурлыканье женщины, смывающей с себя всю греховность прожитого дня, чтобы, оказавшись в постели рядом с мужчиной, предаваться вместе с ним еще более изысканному греху. По-настоящему красивая, статная женщина, в душе и теле которой постоянно и неукротимо бунтовала страсть. Правда, это уже не Мария Воронова. И к тому же немка!

Какая чернокнижница, какая пророчица-ведунья способна была напророчить ему, лучшему из красных генералов, защитнику Москвы, что еще во время войны женой его станет немка, да к тому же вдобавок еще и вдова погибшего на фронте эсэсовского офицера? Никакие силы – земные и небесные – додуматься до такого не могли. Что-то немыслимое должно быть произошло с течением его судьбы, какой-то непостижимый облом, – чтобы подобное могло стать реальностью.

…Да, к сожалению, это уже не его спасительница Мария, которую и там, на волховских болотах, и в лагерях военнопленных он благодарственно именовал и до конца дней своих будет именовать по-библейски просто – Спасительницей! Причем вкладывая в это понятие воистину христианский смысл.

Власов потянулся за лежащими рядом, на журнальном столике, сигаретами. Прикуривая, отметил, как презренно дрожат руки, словно не зажигалкой щелкал, а где-то там, в окруженческих лесах, нажимал на курок, находя спасение в выстреле чести.

«Нервы, – сказал он себе – проклятые нервы!» Он мог бы еще и посетовать: «Война!», если бы не понимал, что нет ничего бессмысленнее для профессионального военного, нежели жаловаться на свою военную, солдатскую судьбу. Ибо вот уж поистине вся его, генерала, мирная жизнь – это всего лишь приготовление к той, главной, войне, к которой он и обязан всю свою жизнь тщательнейшим образом готовиться.

– Вы еще не заждались меня, мой генерал генералов? – ворвался в его раздумья голос Хейди.

– Я же знаю, что душ – предел твоего блаженства.

– Потерпите еще немного, – раздался ее звонкий, беззаботный смех. – Мне нужно предстать перед вами не только отмытой, но и безгрешной.

Сегодня вечером прямо здесь, в банкетном зале санатория, состоялась их помолвка. Те несколько генералов и офицеров, которые представляли штаб Русской освободительной армии, ее германских шефов и круг друзей Хейди, состоящий в основном из медиков-эсэсовцев, удивлялись: почему не свадьба? И вели себя, как на свадьбе. Впрочем, не все. Кое-кто из эсэсовцев поглядывал на него, презрительно поджимая губы и поигрывая желваками.

«Странная складывается у тебя судьба, – сказал себе Власов, когда весь этот скорбный цирк закончился. – Помолвка в сорок четвертом, посреди войны и посреди Германии. Когда ты уже не настоящий пленный, но еще и не настоящий командарм».

– Как вы там, мой генерал генералов, подождать несколько минут еще в состоянии? Это свое «мой генерал генералов» Хейди уже произносит по-русски, но все еще со своим неукротимосаксонским акцентом.

Но теперь он уже начинает понимать даже ее «саксонский». Хотя еще недавно, во время своего первого знакомства, его немецкий был чуть-чуть лучше ее русского. В большинстве же случаев они объяснялись на языке объятий и жестов. И все же, несмотря на мелкие неудобства и курьезы, это было прекрасное время.

…А тогда, осознав свое странное, озаренное чудом спасение, они с Марией набрели на какой-то хуторок о двух мазанках и трех сараях. Забаррикадировали дверь в одном из полуразрушенных домишек, занавесили подобранными на окраине русскими шинелями окна и, выставив на столе напротив окна найденный в овраге ручной пулемет с остатками ленты, безмятежно улеглись спать.

Голодные, обессиленные, разморенные развеявшей туман июльской жарой, они впервые за много дней разделись почти донага и, уверенные, что коль уж высшие силы спасли их утром, то ночью без своего покровительства не оставят, погрузились в объятия друг друга.

Несмотря на голод и лишения последних месяцев, тело Марии все еще сохраняло округлость своих форм и упругость мышц. Обмытое родниковой водой, оно источало лесной аромат, а дыхание оставалось ровным и чистым.

Жаль только, что рядом с этой женщиной он, ее командарм, ее повелитель, чувствовал себя хлипким и неухоженным. Истощенный, издерганный, он за всю ночь так и не смог овладеть этой женщиной, и до сих пор помнит, как после каждой неудачной попытки Мария простительно успокаивала его: «Это война, милый. Это – всего лишь война!»

Но при этом не оставляла надежды возбудить его, прибегая к таким способам, что порой Андрея повергало в жар, и он смущенно отстранялся, стесняясь своей худобы, своего бессилия и фронтовой завшивленности. Как-никак, вот уже два месяца они бродили по лесам, от одной полусожженной деревни к другой, от одной случайной группы окруженцев к другой, еще более мелкой и отчаявшейся.

И лишь под утро между ними, наконец, произошло то, что должно было произойти между мужчиной и женщиной, которые, если и не любили друг друга, то, по крайней мере, давно свыклись с тем, что только друг для друга они и предназначены. Как она терзала тогда его тело! Как властвовала над ним! И тогда уже не он, а Мария оправдывалась: «Это война, милый, это – всего лишь проклятая война. Это она так истосковала нас обоих. И чует мое сердце, ни одной ночи судьбой нам больше не отведено. Эта – последняя. Но все еще наша!..»

13

Как только Родль вышел, Скорцени сразу же решил, что курортным романом прелестной Адели, уже видящей себя в роли жены нового правителя освобожденной России, он займется чуть позже. Самое время еще ближе познакомиться с этим самым Шкуро.

Белый генерал решил мириться с бывшим «краснопером»? На первый взгляд ничего странного: их вполне могла помирить ненависть к коммунистам, ибо ничто так не сближает, как общая ненависть. Для Скорцени не было тайной, что на этой почве уже произошло слияние «платформ» тех русских эмигрантов, кто в Гражданскую яростно отстаивал возрождение монархии, и тех, кто с не меньшей яростью выступал против нее, полагаясь на Временное правительство. Кто признавал только «единую и неделимую Россию», в составе которой права инородцев были бы сведены только к одному праву – жить в ее пределах; и кто выступал за их широкую автономизацию.

И потом не ясно было, является ли генерал-лейтенант Шкуро гонцом от вождя русского белоэмигрантского движения генерала Краснова, или же решил представлять свою собственную «вольницу», объединяющую автономистов Дона и Кубани?

Только теперь штурмбаннфюрер понял, что слишком легкомысленно отнесся к сообщению об этой встрече двух генералов. Об амурных делах Адели Биленберг ему в любом случае еще такого насообщают! А кто поведает, о чем совещались-плакались друг другу во френч эти несостоявшиеся правители России, ее недоученные степные бонапарты?!

О самом генерале Шкуро штурмбаннфюрер уже знал немало. Но из донесений, имеющихся в «досье Власова», ничего нового о генерал-лейтенанте белой армии Шкуро выудить не удалось. Если только не принимать во внимание факты, подтверждающие, что этот вечно мятежный генерал очень близок теперь к бывшему атаману белоказаков Петру Краснову. Но кому в русских кругах это не ведомо?

А вот то, что после июльского покушения «валькирийцев» на Гитлера он стал активно обхаживать генерала фон Паннвица[26], командира казачьей дивизии, воюющей ныне в Югославии, – действительно заслуживает внимания. И еще в коротенькой справке к донесению указывалось, что после подавления путча «Валькирия» казачья дивизия под командованием Паннвица перешла в личное подчинение рейхсфюрера Гиммлера и переименована в «корпус СС».

Прочтя об этом, Скорцени, все еще мало сведущий в тонкостях бытия казачьих частей, снова насторожился: казачий корпус СС?! В этом есть что-то похожее на его, Скорцени, давнишнюю подброшенную Шелленбергу идею – предложить Гиммлеру сформировать дивизию СС из пленных красных комиссаров. Тех самых, которых согласно «Приказу о комиссарах» следовало расстреливать на месте.

Напрасно Шелленберг воспринял его предложение лишь как шутку. Одну из туземных частей СС действительно можно было сформировать из бывших комиссаров. Подумать только, какой пропагандистский резонанс это имело бы во всем мире!

Однако Власов встречался со Шкуро явно не по этому поводу. Не успела дивизия Паннвица перевоплотиться в эсэсовский корпус, как главный штаб войск СС решил создать свой особый, казачий, резерв, командовать которым было поручено все тому же генералу Шкуро, предусмотрительно успевшему сдружиться с фон Паннвицем.

Возможно, Власов только потому и встречался со Шкуро, что знал: Паннвиц тоже находится в очень близких отношениях с Гиммлером. А ему так хотелось вырвать казаков из-под командования штаба войск СС и присоединить к своей Русской освободительной армии.

«Правда, в этом „сватовстве” добиться успеха будет куда труднее, чем в случае с фрау Аделью, – напророчествовал генералу штурмбаннфюрер Скорцени. – Вот именно: чем с „СС-вдовой” Аделью… – задумчиво повторил он, еще раз отыскивая фотографию фрау Биленберг…»

– Здесь материалы о Хорти, – развеял его мечтательную улыбку Родль, положив на стол перед ним новую папку. – Извините за задержку. Только что доставили.

– Опять этот Хорти! Каждый раз, когда я пытаюсь полюбоваться прелестями «СС-вдовы», вы, Родль, немедленно подсовываете мне кого-то из провинциальных фюреров: не Муссолини, так Тиссо, не Антонеску, так Хорти.

– Служба, господин штурмбаннфюрер.

– Но к Власову… к Власову мы еще вернемся, Родль.

– Это уж неизбежно.

– Как неизбежен и наш рейд на Будапешт, – задумчиво молвил Скорцени.

14

В Берлин Ференц Салаши был вызван за трое суток до прибытия туда регента Хорти. Уже самим этим фактом он был польщен.

После того как правительство Дёме Стояи легализовало возглавляемую им партию «Скрещенные стрелы» (в простонародье ее еще сокращенно называли «Нилашпарт»), Салаши получил возможность вернуться из своего добровольного «германского изгнания». Но и после этого он предусмотрительно старался подолгу не задерживаться в Будапеште, предпочитая все больше времени проводить в древней столице венгров Эстергоме.

Однако и там он в конце концов не прижился. Возможно, потому и не прижился, что армянская община в Эстергоме была незначительной и довольно бедной, в то время как политические противники постоянно напоминали венграм, что настоящая фамилия человека, претендующего на звание фюрера венгров, – Салосьян. Да и кровь его предков – это всего лишь кровь невесть откуда прибившихся на землю угров мелких армянских торговцев. И несмотря на то что отец Ференца был военнослужащим австро-венгерской империи, да и сам он дослужился до майора Генштаба венгерской армии, враги его прямо заявляли: «Этому чужеземцу не пристало взывать к предкам угров со стен эстергомских башен!»

Словом, как бы там ни было, а в последнее время Салаши облюбовал для своей полуподпольной резиденции отдаленный от столичной суеты городок Шопрон, с трех сторон охваченный австрийской частью Великогерманского рейха. Причем значительная часть этой территории относилась к исторической области Бургенланд, которая после распада Австро-Венгерской империи по Трианонскому договору была отторгнута от Венгрии вместе с Трансильванией, Банатом, Бачкой и некоторыми другими землями.

На карте, которую изготовили специально для Салаши, все эти земли были «включены» в состав Венгрии, но именовалась теперь эта страна не Венгрией, а Венгерским Союзом Древних Земель[27].

«Глядя на эту карту, – говорил личный адъютант и начальник охраны Салаши майор в отставке Гёза Унгвари, – любой венгр прослезится, а истинный венгр, то есть венгр-патриот, еще и станет перед ней на колени».

Когда Салаши-Салосьян слышал в своем присутствии определение «истинный венгр», он, по армейскому обыкновению, натужно багровел, воспринимая его, как явный или непроизвольный намек на свое «венгерское малокровие». Однако на сей раз его умиляло то, что, демонстрируя образец истинного патриотизма, Унгвари первым опустился на колени перед столом, на котором эта карта была расстелена, чтобы, поражая Салаши своими порывами, поцеловать ее и даже вполне естественно прослезиться.

– Так что, друзья мои неподсудные, – несколько необычно начал встречу с ними обергруппенфюрер СС Мюллер, – настал и ваш черед выйти на эту гладиаторскую арену. Застоялись вы, как рысаки в будапештских конюшнях.

Салаши и Унгвари молча, исподлобья, переглянулись. Лишь узнав о том, что Гитлер принял в своей альпийской ставке регента Хорти, обер-нилашисты поняли, для чего их, собственно, пригласили в Берлин, да к тому же за несколько дней до прибытия туда адмирала.

Для германцев важно было, чтобы Хорти знал о пребывании Салаши в Берлине и ежечасно ощущал, как в затылок ему дышит напористый и безжалостный соперник. Как поняли венгерские оппозиционеры и то, что дальнейшая их судьба будет зависеть от исхода переговоров фюрера с регентом. Тем более что никто и не скрывал, что определенное время их действительно использовали втемную, как гладиаторов, на жизни которых поставили задолго до выхода на политую кровью арену.

Впрочем, все это уже позади. Теперь Салаши и Унгвари, который должен был со временем то ли возглавить личную охрану нового венгерского диктатора, то ли по примеру обер-диверсанта рейха Скорцени налаживать его диверсионную службу, – уже знали, что «неискренность и продажность регента Хорти окончательно свела на нет все попытки фюрера заставить его оставаться верным своему союзническому долгу».

Получив эту информацию от опекавшего их офицера СД, Салаши понял: это его шанс! У фюрера не осталось времени для того, чтобы и дальше испытывать на верность продажного адмирала. Именно сейчас Гитлер должен решить для себя, что предпочтительнее: то ли расстаться с престарелым адмиралом Хорти, то ли навсегда потерять Венгрию, с ее военным потенциалом и с запасами нефти?

– Мы давно понимали, что регент не способен вести Венгрию к победе, – по-армейски четко ответил Салаши. – За нами же – сплоченная партия, и за нами – значительная часть венгерского народа. В то время как Хорти давно потерял всякую поддержку какой-либо политической силы, поддержку армии и полиции. Словом, регент теряет реальную власть над страной.

Умение отвечать коротко и по существу – то, что нравилось в нем фюреру, а особенно Мюллеру, который своей склонностью подавлять волю собеседников короткими неожиданными вопросами даже самые дружеские беседы умудрялся превращать в форменные допросы.

– Не согласен, друзья мои неподсудные, – неожиданно резко возразил Мюллер, выходя из-за стола и неторопливо, широкими шагами, словно крестьянин, меряющий свою нивку, прошелся по кабинету. – У Хорти все еще достаточно и политической власти, и военной силы.

В кабинете воцарилось неловкое, гнетущее молчание. Не обращая внимания на раздосадованных столь резким выпадом венгров, шеф гестапо продолжал вперевалочку «измерять свою ниву».

– Сейчас меня интересует не то, какие силы поддерживают Хорти, а какие вас. Меня интересует только одно: способны ли вы мобилизовать достаточное количество своих боевиков, чтобы в день Икс, в тот день, который будет вам указан отсюда, из Берлина, захватить все жизненно важные пункты столицы.

Прежде чем ответить, Салаши окинул оценивающим взглядом приземистую, плотно скроенную фигуру Мюллера. Квадратный череп, неширокий, но резко выступающий вперед морщинистый лоб, небольшие, обладающие каким-то особым, пронзительным взглядом, карие глазки, с немигающими, но в то же время нервно подергивающимися веками.

– Если я верно понял, вы хотите, чтобы мы совершили переворот?

– Вы же не станете утверждать, что в мировой истории – это величайшая редкость?

– То есть от нас требуется совершить обычный военный путч?

– А вы, друзья мои неподсудные, – откровенно бравировал своим резким баварским акцентом «гестаповский мюллер»[28], – решили, что мы будем устраивать всенародные выборы нового правителя Венгрии, чтобы проводить их под залпы русских катюш?

– Но ведь фюрер может отстранить Хорти от власти. Нужно, чтобы фюрер объявил о его отстранении или попросту вызвал сюда, в Берлин, и арестовал.

От Мюллера не скрылось, как, говоря все это, Салаши постыдно волновался.

– Это ж как вы себе представляете это «отстранение», друзья мои неподсудные? – вцепился своими короткими толстыми пальцами в спинку свободного кресла шеф гестапо. – Если бы фюрер мог позволить себе арестовать Хорти, он арестовал бы его прямо в своей ставке еще вчера.

– Это сразу же развязало бы нам руки, – повел широкими борцовскими плечами Геза Унгвари.

Мюллер знал, что этот сорокалетний крепыш, прошедший подготовку в венгерской и германской диверсионных школах, буквально обожествлял обер-диверсанта рейха Отто Скорцени, тоже, по матери, венгра, и всячески старался подражать ему. Вот только дальше какого-то внешнего да мысленного подражания не продвинулся, поскольку ни одной мало-мальски сложной операции за ним пока что не числилось.

– Это развязало бы руки кое-кому из военных, поддерживающих премьера Стояи, – мрачновато скалил желтоватые, но все еще довольно крепкие зубы Мюллер, – который хоть завтра готов объявить о выходе Венгрии из войны и перемирии с русскими. И что потом прикажете делать Германии? Объявлять Венгрии войну, превращая последнего своего союзника в своего первейшего врага? Нет, друзья мои неподсудные, ваш, сугубо венгерский, нарыв следует взрывать изнутри, преподнося его и венгерскому народу, и всему миру как внутреннее дело самих венгров.

Этим «друзья мои неподсудные» Мюллер заразился лишь недавно, случайно услышав «приглянувшуюся» ему фразу от одного из берлинских адвокатов. Поначалу она попросту прилипла к нему, и Мюллер не придавал ей особого значения. Но вскоре понял, что, умело используя ее, можно психологически изводить своих собеседников. И теперь охотно изводил.

– Но такой переворот потребует очень серьезной подготовки и не может остаться незамеченным, – упавшим, преисполненным разочарования голосом объявил Салаши. – И если учесть, что служба безопасности, полиция и воинские части все еще подчинены регенту… Он может подавить наш путч.

– Может, конечно, – невозмутимо согласился Мюллер. – И даже обязательно должен подавить, иначе какой он правитель? Мы, вон, свой путч совершенно недавно подавили. Хотя во главе его стоял целый легион генералов и старших штабных офицеров. И даже было совершено покушение на фюрера. Но как только на заговорщиков напустили Скорцени с его горлорезами, заговор в течение каких-нибудь двух часов был потоплен в крови. Подавлен и потоплен.

– Ну, своего собственного Скорцени Венгрия пока что не взлелеяла, – самоуверенно проворчал Салаши. – Так что у Хорти взяться ему неоткуда.

– Возьмется, – опять невозмутимо осадил его Мюллер. – Мы сами направим его регенту.

Салаши и Гёза Унгвари молча уставились на обер-гестаповца рейха, не понимая, к чему он клонит.

– Видите ли, друзья мои неподсудные, я не успел сказать вам главного: ваше дело – взять под контроль почту, вокзал и все такое прочее, а что касается штурма цитадели, в которой находится резиденция регента, то этим займется Отто Скорцени со своими коммандос.

Салаши и Унгвари облегченно вздохнули и сразу же оживились.

– Это совершенно меняет ситуацию, – уверенно молвил Салаши, откидываясь на спинку кресла. – В Венгрии уже находятся германские части, которые Скорцени может задействовать. Но важно и другое: когда наши военные узнают, что переворот затеян германцами, они не решатся выступать против нас.

– Во всяком случае, решатся далеко не все, – менее оптимистично заметил Унгвари. – Но даже те, кто решится, будут знать: при попытке подавить этот переворот они столкнутся с германскими войсками, и тогда воевать придется на два фронта: против русских и против германцев.

– Вы правильно мыслите, господин Унгвари, – похвалил его Мюллер. – Понятно, что Скорцени появится лишь незадолго до переворота, который скорее всего может произойти осенью. Так что у вас, господин Салаши, есть время для того, чтобы собрать силы, подумать о составе нового правительства и смене армейского руководства.

– Но уже сейчас мы должны готовить общественное мнения к тому, что во главе правительства станет господин Салаши? – спросил Унгвари. – Я правильно понимаю замысел фюрера?

– Если у вас, друзья мои неподсудные, не обнаружится других кандидатур…

– Их нет.

– Я не случайно спросил о других кандидатурах, поскольку ваш избранник должен стать не только премьером венгерского правительства, но и фюрером венгерского народа. – Мюллер, задумчиво глядя себе под ноги, помолчал, вернулся на свое место за письменным столом и вдруг, впервые за все время их встречи просветлев лицом, озорно спросил: – А почему мы все решили, что другой кандидатуры быть не должно? Почему бы не подумать об известном нам Отто Скорцени, который по материнской линии, как известно, является венгром?

– Скорцени действительно не скрывает, что у него венгерские корни, – легкомысленно ударился в рассуждения по этому поводу Унгвари, совершенно забыв, что разговор происходит в присутствии Салаши, который и мысли не допускал о том, чтобы во главе Венгрии стал кто-либо иной, кроме него.

– Причем не обязательно рассматривать обер-диверсанта как претендента на кресло премьера, – подхватил его мысль шеф гестапо. – Скорцени вполне мог бы смириться с должностью фюрера как главы государства. Хотя… – побарабанил толстыми, как крупнокалиберные пулеметные патроны, пальцами обергруппенфюрер СС, – почему бы не взглянуть на судьбу венгерского правления шире и не начать зарождение новой венгерской королевской династии с обер-диверсанта рейха?

– Вы говорите об этом всерьез? – искренне удивился Салаши.

– В этом мире, друзья мои неподсудные, есть только один человек, которому позволено считать меня самым большим шутником рейха. Но этот человек – фюрер. Причем не Венгрии, а Германии.