Силы и престолы. Новая история Средних веков

Теперь христианского бога привечали по всей империи, и если поначалу ему не позволяли возобладать над традиционными римскими божествами, вскоре он стал первым среди равных. На смертном одре Константин принял крещение. После него христианином не был только один римский император – Юлиан Отступник, правивший в 361–363 гг. В V в. христианство стало официальной религией империи, а императоры начали серьезнее относиться к его теологическим тонкостям, особенно когда дело касалось преследования еретиков и схизматиков. В свою очередь, христианство пережило первую волну романизации, приобрело явный воинственный оттенок, остановилось на латыни как языке толкования священных текстов, обзавелось сетью епархий-диоцезов (по иронии судьбы название заимствовали из нововведений Диоклетиана, некогда главного гонителя христиан, для удобства управления разделившего империю на светские диоцезы) и тягой к монументальной архитектуре и зрелищным ритуалам и – что, пожалуй, оказалось самым важным – разделилось на восточную и западную ветви, зеркально отразив разлад, определивший характер Римской империи от Константина и далее[62].

Вряд ли кто-то мог предугадать, что Константин, закаленный в боях полководец, станет тем человеком, который откроет для христианства дорогу к великому будущему. Его попытки проповедовать своим придворным, скорее всего, выглядели не слишком естественно и наверняка оставались безответными, а о причинах, побудивших его так внезапно и глубоко уверовать, до сих пор идут споры. Простые римляне еще не один десяток лет сочетали христианскую веру с любовью к старым богам и языческим ритуалам. И все же принятое Константином в начале IV в. решение имело неоспоримое значение. До него христиан преследовали, ненавидели и отправляли на корм диким зверям на аренах. После него христианство превратилось из непопулярного маргинального культа в центральную религию империи. И это было (пожалуй, здесь это слово вполне уместно) настоящее чудо.

Наследие

«Одно торопится стать, другое перестать», – писал философ-стоик и римский император Марк Аврелий (пр. 161–180)[63][64]. Если бы мы задались целью отыскать особые переломные моменты в истории империи, которой он правил, мы нашли бы множество подходящих вариантов. Одним из таких моментов был изданный в 212 г. эдикт Каракаллы, радикально расширивший гражданские права для жителей провинций. Другим стал кризис III в., когда Рим содрогнулся, раскололся, почти рухнул, а затем обрел новую форму. Третьим – правление Константина, когда Рим принял христианство, а новая столица, Константинополь, передвинула политический центр и само будущее империи с запада на восток Средиземноморья. И четвертым, как мы увидим в следующей главе, стало пришествие в 370 г. в Европу кочевых степных племен, разрушительным образом подействовавшее на римские государственные институты, границы и структуры власти.

Каким образом мы распределим ответственность за падение Римской империи между этими – и не только этими – факторами, не столь важно в контексте нашей истории. Важнее то, что на рубеже V в. переживающая период упадка Римская империя почти тысячу лет оставалась на западе крупной политической, культурной, религиозной и военной силой. Владельцы клада из Хоксне, примерно в это время зарывшие в землю свои сокровища, пользовались неограниченным доступом ко всем благам римского образа жизни: христианская вера, гражданство, городской комфорт, общий язык, власть закона и возможность свободно пользоваться всеми этими преимуществами за счет рабского труда. Такую же жизнь вели многие подобные им от Британии на западе до земель, граничивших с империей Сасанидов на востоке.

Но в начале V в. было совершенно неясно, как долго еще будет существовать римский образ жизни. Это могло показать только время. В некоторых регионах, особенно в древнегреческом Восточном Средиземноморье, Риму суждено было жить, обновившись, но не претерпев радикальных изменений, еще много веков. В других местах – например, в Британии, с которой мы начали эту главу, – наиболее очевидные следы римского влияния резко исчезли сразу после ухода имперских легионов, а большая часть римского наследия оказалась похоронена (иногда в буквальном смысле) с прибытием новых волн переселенцев. Для одних крах Западной Римской империи стал огромным потрясением, и эти люди, собрав все свое имущество, закопали его в землю или увезли с собой к новой жизни на новом месте. Для других он прошел почти незамеченным. Точно так же, как не существовало единого универсального опыта жизни под властью Римской империи, не существовало и единого универсального опыта жизни без нее. Было бы наивно думать иначе.

Но все эти рассуждения и экивоки вовсе не означают, что падение Рима было мелким несущественным событием. Это один из важнейших этапов западной истории, и мы должны относиться к нему с полной серьезностью. Долговечность Римской империи, ее сложное устройство и исключительный географический размах, ее способность к благородству и к крайней жестокости – все это в той или иной мере укоренилось в западном культурном и политическом пространстве. Все это по-прежнему играло свою роль, когда античный мир превращался в средневековый. Даже после того как Рим канул в прошлое, он не был забыт. Он стал историческим фундаментом, на котором покоилось все построенное в Средние века.

2

Варвары

Кто поверит, что Рим, воздвигшийся завоеванием целого мира, пал? Что матерь народов им же разверзла могилу?

Преподобный Иероним Блаженный. Толкования на пророка Иезекииля

Тех, кто привык подмечать знаки, скрытые в ткани мироздания, о скором падении Западной Римской империи предуведомила череда знамений. В Антиохии собаки выли, словно волки, ночные птицы испускали ужасающие крики, а люди шептали, что императора следовало бы сжечь живьем[65]. Во Фракии на дороге лежал мертвец и глядел на прохожих пугающе пристальным, словно бы живым взглядом, пока через несколько дней внезапно не исчез[66]. А в самом Риме горожане упорно продолжали ходить в театры – и этим безобразным, вопиюще греховным времяпрепровождением, по словам одного христианского автора, прямо навлекали на себя гнев Всевышнего[67]. Люди во все времена были суеверны и особенно хорошо умели разгадывать смысл знамений, обладая преимуществом ретроспективного взгляда. Именно поэтому историк Аммиан Марцеллин в конце IV в., оглядываясь назад, мог заметить, что это было время, когда колесо Фортуны, «вечно чередующее счастливые и несчастные события», вращалось особенно быстро[68].

В 370-х гг., к тому времени, когда Римом начала овладевать гибельная слабость, Римское государство – монархия, республика и империя – существовало уже более тысячи лет. Однако прошло чуть больше столетия, и к концу V в. все провинции к западу от Балкан выскользнули из хватки римлян. В самом сердце древней империи распадались римские институты власти, механизмы сбора налогов и торговые сети. Из повседневной жизни исчезали видимые признаки римской элитарной культуры: роскошные виллы, дешевые импортные товары массового потребления, горячее водоснабжение. Вечный город несколько раз подвергался разграблению. Западную часть империи наследовала череда недоумков, узурпаторов, тиранов и малолетних детей, пока она в конце концов не перестала существовать, а земли, составлявшие ядро могущественного государства, не поделили между собой народы, которых гордые граждане времен расцвета Рима прежде презирали как дикарей и недочеловеков. Они были варварами – этим пренебрежительным словом называли самых разных людей, от кочевых племен, совсем недавно появившихся на Западе и не знавших римских обычаев или не находивших нужным с ними считаться, до издавна знакомых соседей, долгое время ощущавших в своей жизни влияние римских традиций, но не имевших возможности пользоваться плодами римского гражданства.

Возвышение варваров представляло собой сложный процесс, развитию которого способствовали массовые миграции на ближние и дальние расстояния, столкновение политических систем и культур и общий упадок имперских институтов. На Востоке Рим продолжал существовать в почти нетронутом виде и процветать, приняв вид грекоязычной Византии, но на Западе будущее Рима оказалось в руках пришельцев. Наступила эпоха варваров.

«Ужаснейший из воинов»

Мы имеем все основания говорить, что эпоха Античности полностью завершилась (а Средние века начались) в 370 г. на берегах Волги. В этот год у реки появились толпы людей, в совокупности известных как гунны, покинувших родные места, расположенные за тысячи миль отсюда в степях к северу от Китая. Вопрос о происхождении гуннов, вероятно, навсегда останется спорным, но глубина их влияния на историю Запада не вызывает сомнений. Первые появившиеся на Волге гунны были, как мы могли бы сейчас сказать, климатическими мигрантами, или даже беженцами. Однако в IV в. они пришли на Запад вовсе не для того, чтобы искать сочувствия. Они явились верхом на лошадях, сжимая выгнутые составные луки, отличавшиеся необычайными размерами и мощностью: пущенные из них стрелы без промаха поражали цель на исключительном расстоянии до 150 метров и пробивали броню на расстоянии до 100 метров. Столь мастерски сработанного оружия не было в то время ни у одного другого кочевого народа. Благодаря искусству в конной стрельбе из лука гунны обрели славу жестоких и кровожадных разбойников – и с воодушевлением поддерживали свою репутацию. Это была кочевая цивилизация, возглавляемая кастой воинов и имевшая в своем распоряжении революционные военные технологии – народ, закаленный бесчисленными десятилетиями жизни в безжалостной евразийской степи, не знавший никакого иного образа жизни, кроме кочевого, и считавший насилие неотъемлемым фактором выживания. Им предстояло потрясти римский мир до основания.

Гунны состояли в некотором родстве с кочевой группой, которая начиная с III в. до н. э. доминировала в азиатских степях и правила возникшей там племенной империей[69]. Эти кочевники сражались против китайских империй Цинь и Хань – китайские писцы называли их сюнну, «воющие рабы»[70]. Название прижилось и было позднее транслитерировано как «хунну», или «гунны». Во II в. н. э. империя сюнну распалась, но многие входившие в нее племена остались, а разрозненные потомки имперских сюнну сохраняли свое название и двести лет спустя. Сюнну, хунну или гунны – кто, где и когда называл их этими именами, известно крайне смутно, в силу фрагментарного характера источников того времени. Как бы ни писали и ни произносили это слово, в нем всегда ощущался отзвук ужаса – страха и отвращения, которые оседлые цивилизации издавна питали к чужакам-кочевникам.

К концу IV в. гунны уже не правили империей, но по-прежнему имели определенный политический вес. Не только китайские наблюдатели заостряли против них свои перья. Приблизительно в 313 г. купец из Средней Азии по имени Нанай Вандак писал, как безжалостно банды гуннов разоряют города на севере Китая – в Лояне они «сожгли дотла дворец императора и разрушили весь город»[71]. Еще через несколько десятков лет, после того как отколовшаяся от общей массы группа гуннских племен устремилась в Европу, злодеяния гуннов так же пылко и пространно принялись перечислять западные авторы. Аммиан Марцеллин писал, что гунны «превосходят в своей дикости всякую меру». Об этом говорил даже их облик – у гуннов было в обычае перевязывать черепа детей так, чтобы их головы приобретали вытянутую конусообразную форму. Приземистые, волосатые, грубые, привыкшие к жизни в седле и под полотняным пологом, писал Аммиан Марцеллин, гунны «не знают над собой строгой царской власти, но, довольствуясь случайным предводительством кого-нибудь из своих старейшин, сокрушают все, что ни попадется на пути»[72].

Что именно заставило гуннов в IV в. устремиться на Запад, долгое время оставалось загадкой для историков. К сожалению, гунны, как большинство кочевых племен того времени, были неграмотными: они не вели никаких записей и не имели летописной культуры. Они никогда не смогут заговорить с нами на своем языке, и мы никогда не узнаем их версию истории. Большая часть дошедших до нас сведений о гуннах оставлена теми людьми, которые их ненавидели. Такие авторы, как Аммиан Марцеллин, считали гуннов божьим наказанием – по его словам, их приход на Запад был проявлением «ярости Марса». Какие человеческие факторы способствовали их появлению, его не слишком занимало. Аммиан Марцеллин лишь отмечал, что они «пламенеют дикой страстью грабить чужое добро»[73]. Ни ему, ни другим авторам того времени не пришло в голову разобраться, почему гунны появились на берегах Волги в 370 г. Факт, что они это сделали.

И все же у нас есть один источник, способный дать ключ к разгадке и объяснить, что заставило гуннов покинуть родные азиатские степи и двинуться в сторону запада. Однако этот источник – не летопись и не записки купца, путешествующего по Великому шелковому пути. Это выносливое, покрытое колючками китайское дерево под названием можжевельник цилянь, или можжевельник Пржевальского (Juniperus przewalskii). Обильно произрастающее в горах неприхотливое растение со временем достигает высоты около 20 метров. Отдельные деревья нередко живут более тысячи лет и по мере роста сохраняют в своих годовых кольцах драгоценные сведения об истории окружающего мира. В данном случае можжевельник цилянь может рассказать нам, какое количество осадков выпало на Востоке в IV в.[74].

Опираясь на данные годовых колец образцов можжевельника цилянь из провинции Цинхай на Тибетском плато, можно предположить, что в 350–370 гг. Восточная Азия пережила чудовищную засуху, худшую из всех отмеченных за последние две тысячи лет. Небо попросту высохло. Суровые испытания, выпавшие тогда на долю Северного Китая, вполне можно сравнить с американским «Пыльным котлом» 1930-х гг. или китайской засухой 1870-х гг., во время которой от голода умерли от 9 до 13 млн человек. Миссионер Тимоти Ричардс оставил душераздирающий отчет о жизни простых людей во время засухи XIX в.: «Люди сносят свои дома, продают жен и дочерей, едят коренья и падаль, глину и листья… Если этого недостаточно, чтобы пробудить жалость, вообразите мужчин и женщин, беспомощно лежащих на обочинах дорог, и мертвецов, терзаемых голодными собаками и сороками… Известия же о том, что где-то варят и едят детей, столь ужасны, что одна мысль об этом заставляет содрогнуться»[75]. Вероятно, нечто подобное настигло и гуннов в IV в. Степные травы и кустарники высохли и превратились в едкую пыль. Для гуннов, полностью зависевших от пастбищных животных, дававших пищу, питье и одежду и служивших средством передвижения, это стало экзистенциальной катастрофой. Перед ними встал суровый выбор: отправиться куда глаза глядят или погибнуть. Они предпочли первое.

В 370 г. разрозненные отряды гуннов начали переходить Волгу, впадающую в Каспийское море на границе между современной Россией и Казахстаном. Само по себе это не представляло непосредственной угрозы для Рима. Когда Юлий Цезарь в 49 г. до н. э. пересек Рубикон, он находился примерно в 350 км от столицы империи, а переправлявшиеся через Волгу гунны были в десять раз дальше от Центральной Италии и более чем в 2000 км от восточной столицы империи, Константинополя. Прошли десятки лет, прежде чем они заявили о себе как о силе, с которой пришлось считаться римлянам. Однако в 370-х гг. главной проблемой были не гунны. Проблемой были те, кого они согнали с обжитых мест.

Перейдя Волгу и оказавшись примерно на территории современной Украины, Молдовы и Румынии, гунны вступили в контакт с другими племенными цивилизациями: сначала с ираноязычными аланами, затем с германскими племенами, в совокупности известными как готы. Достоверных записей о том, что именно происходило между этими двумя группами во время их первых встреч, не сохранилось. Впрочем, греческий летописец Зо́сим позволяет в общих чертах представить картину. Разгромив аланов, писал он, гунны вторглись на земли готов «вместе со своими женами, детьми, лошадьми и повозками». Хотя, по мнению Зосима, гунны были настолько грубы и нецивилизованны, что даже не передвигались на двух ногах, как это свойственно людям, они тем не менее, «катясь, нападая, своевременно отступая и стреляя с лошадей, учинили великое побоище» среди готов, которые были вынуждены покинуть свои дома и направиться в Римскую империю, где «умоляли императора принять их»[76]. Говоря другими словами, чрезвычайная климатическая ситуация на востоке Центральной Азии косвенным образом спровоцировала вторичный миграционный кризис в Восточной Европе. Засуха привела в движение гуннов, а гунны привели в движение готов. В 376 г. множество обездоленных готов из разных племен появилось на берегах еще одной крупной римской пограничной реки, Дуная. Общее число беженцев составляло, вероятно, от 90 000 до 100 000 человек, хотя подсчитать их количество с какой-либо точностью невозможно. Некоторые были вооружены, многие пребывали в отчаянии. Все они искали убежища в Римской империи, представлявшей собой если не рай на земле, то по крайней мере свободную от гуннов территорию, где нормой считался порядок, а армия могла обеспечить гражданам и зависимым народам защиту в период кризиса.

Гуманитарные кризисы никогда не выглядят привлекательно, и кризис 376 г. не стал исключением. Задача справиться с наплывом готов, то есть решить, кого и на каких условиях допустить в империю и где их поселить, выпала на долю восточного императора Валента (364–378). Нервный человек, своим положением на троне в Константинополе обязанный покойному брату и бывшему соправителю Валентиниану I, Валент в годы своего правления был занят главным образом тем, что пытался решить бесконечно возникавшие военные затруднения доступными ему ограниченными средствами. Его внимание постоянно поглощали то внутренние восстания, то конфликты с сасанидской Персией на границе в Армении и в других местах. До сих пор персы были самой серьезной угрозой для безопасности Рима на востоке, и соперничество между двумя империями играло главенствующую роль в ближневосточной политике. Однако даже так Валент не мог не придавать значения появлению огромного количества бедствующих чужаков из царства варваров. Это ставило перед ним как практическую, так и моральную дилемму. Что лучше: принять измученных готов или велеть им возвращаться назад и позволить гуннам перебить и поработить их? Если позволить им переправиться через Дунай, это повлечет за собой новые трудности: будет явно нелегко поддерживать общественный порядок, регулярно снабжать беженцев продовольствием и одновременно бороться с распространением болезней. В то же время отчаявшиеся мигранты всегда служили отличным источником дешевой рабочей силы, а римская армия постоянно нуждалась в новых рекрутах. Позволив готам войти в империю, Валент мог бы заставить мужчин воевать в его армии против Персии, а остальных обложить налогами. Положение было щекотливое, но вместе с тем не лишенное перспектив.

В 376 г. готские послы нашли Валента в Антиохии и обратились к нему с официальной просьбой принять их народ. Император некоторое время размышлял, затем сказал, что разрешит некоторым готам вместе с семьями пересечь Дунай и поселиться во Фракии (на территории современной Болгарии и Восточной Греции) при условии, что они будут присылать своих мужчин в римскую армию. На границу передали приказ, что перейти реку разрешается готскому племени под названием тервинги. Вместе с тем в империю не следовало допускать соперничающее с ними племя грейтунгов (остготов)[77].

Очевидно, этот замысел показался Валенту вполне разумным, а результат, согласно источникам, в том числе Аммиану Марцеллину, был принят им «скорее с радостью, чем со страхом»[78]. Казалось, из трагедии удалось извлечь пользу. Римский флот на Дунае начал крупную гуманитарную операцию – порядка 15 000–20 000 готов переправились через реку «на кораблях, лодках, выдолбленных стволах деревьев»[79]. Прошло совсем немного времени, и готский миграционный кризис принял весьма скверный оборот. Оглядываясь назад, легко утверждать, что Валент проявил беспечность и совершил катастрофическую историческую ошибку. Впрочем, в подобной ситуации наверняка оказались бы бессильны даже Октавиан Август или Константин I. Так или иначе, было ясно одно: официально открыв границы империи для огромного числа беженцев, этот процесс оказалось невозможно повернуть вспять[80].

Первая кровь

В недавнем прошлом у римлян и готов уже была общая история. В 367–369 гг. Валент вел войны против готских племен. Конфликт окончился мирными переговорами, но разорение римскими войсками готских земель вкупе с наложенными экономическими санкциями оставило у обеих сторон чувство недовольства. Вполне вероятно, именно война с Римом сыграла существенную роль в ослаблении готов незадолго до прихода гуннов. И поэтому государственная программа расселения мигрантов довольно скоро омрачилась случаями отвратительной эксплуатации, где «преступления совершались из худших побуждений… против доселе ничем не провинившихся новоприбывших»[81].

Согласно Аммиану Марцеллину, римские чиновники Лупицин и Максимус, поставленные руководить переправой через Дунай, пользуясь бедственным положением голодавших переселенцев-тервингов, вынуждали тех продавать детей в рабство за мешок собачьего мяса. Помимо жестокости они отличались некомпетентностью. Лупицин и Максимус не только притесняли готов-тервингов, но и оказались не в состоянии помешать проникнуть в империю другим беженцам, «нежеланным варварам». Партизанские переправы, происходившие втайне от римских речных патрулей в 376–377 гг., постепенно наполнили Фракию тысячами недовольных и притесняемых готских беженцев. Некоторые из них прибыли законным путем, многие – незаконным. Большинство утратили всякую связь с родиной, но не питали никакой любви к приютившей их стране. Инфраструктуры, которая позволила бы содержать, расселить и обеспечить пропитанием десятки тысяч прибывших, не существовало. Основное внимание империи по-прежнему было сосредоточено на границе с Персией, и Валент поручил решение готского вопроса людям, совершенно не подходившим для этой работы. Балканы постепенно превращались в пороховую бочку.

В 377 г. оказавшиеся в Римской империи готы подняли несколько восстаний. Разграбление богатых фракийских деревень и усадеб вскоре переросло в полномасштабную войну, в которой готы сражались с римскими военными отрядами с «неукротимой яростью в сочетании с отчаянием»[82]. В одной схватке в месте под названием Салиций (Ad Salices, «у ивовых деревьев») недалеко от берега Черного моря готы, атаковав римские войска, «метали в наших огромные обожженные палицы» и «поражали в грудь кинжалами наиболее упорно сопротивлявшихся… Все поле битвы покрылось телами убитых… одни – пронзенные свинцом из пращи, другие – окованной железом стрелой, у некоторых были рассечены головы пополам, и две половины свешивались на оба плеча, являя ужасающее зрелище»[83].

В 378 г. готов настигла расплата. Первое крупное сражение произошло в середине лета. К этому времени готские племена внутри империи объединились. На поле боя к ним присоединились группы аланов и даже некоторое количество гуннских наемников, которые также пересекли плохо охраняемую речную границу в поисках приключений. Общими усилиями они превратили широкий коридор между Дунаем и Гемскими (Балканскими) горами в дымящуюся выжженную пустошь. Однажды готский военный отряд даже проскакал в пределах видимости от стен Константинополя. Это была уже не третьестепенная миграционная проблема на окраинах империи, а полномасштабный кризис, угрожающий и целостности, и чести империи.

У Валента не оставалось выбора – ему пришлось действовать. Во время короткой передышки на персидском фронте он лично повел армию на Балканы. Валент отправил гонцов с просьбой о подкреплении к западному императору, своему девятнадцатилетнему племяннику Грациану. Само по себе это было разумно, поскольку, несмотря на молодость, Грациан уже одержал ряд впечатляющих военных побед над германскими племенами выше по Дунаю. Необходимость просить о помощи гораздо более молодого и успешного соправителя вызывала у Валента противоречивые чувства. Собственная гордость, а также советники настойчиво призывали его разобраться с делом без посторонней помощи. По этой причине Валент в конце концов не стал дожидаться прибытия Грациана. Большую часть лета он продержал армию в лагере, а в начале августа получил известие, что близ Адрианополя (ныне Эдирне в Турции) собралось множество готов под командованием вождя по имени Фритигерн. По сведениям разведчиков, у них было около 10 000 воинов. Валент решил атаковать самостоятельно.

На рассвете 9 августа «войска были быстро двинуты вперед»[84]. Валент повел своих людей из укрепленного лагеря в Адрианополь. Преодолев 13 км по пересеченной местности под палящим полуденным солнцем и наконец приблизившись к тому месту, где стояли готы, римляне обнаружили, что «широкая равнина блистала пожарами: подложив дров и всякого сухого материала, враги разожгли повсюду костры». «Истомленные летним зноем солдаты стали страдать от жажды, – писал Аммиан Марцеллин. – Беллона [римская богиня войны], неистовствовавшая со свирепостью, превосходившей обычные размеры, испускала бранный сигнал на погибель римлян»[85].