Похитители бриллиантов

– Клаас, брат мой, вы мельчаете.

– Скоро вы увидите, мельчаю ли я и настолько ли меня ослепили две страсти – любовь и ненависть, – чтобы я забыл интересы «Похитителей бриллиантов». Ни мистер Смитсон, ни его родные даже не подозревали, что я нахожусь рядом с ними. А я сумел следить за каждым их шагом, я жил их жизнью, я проник в их тайны. Я, грубиян, белый дикарь, который как будто только на то и годится, чтобы выследить гиппопотама, – я чувствовал себя в большом городе так же привольно, как в здешних пустынях.

– Наконец-то! Узнаём нашего брата Клааса.

– Так вот, они тоже остались без средств. И ни на что они сейчас не рассчитывают, кроме одной сумасшедшей, абсурдной идеи, в которую никто на свете не поверит, а я, возможно, единственный верю.

– Говорите, Клаас! – перебили заинтересованные слушатели.

– Вы слыхали легенду о неисчислимых сокровищах кафрских королей, об этой невероятной груде алмазов, припрятанных где-то на Замбези, недалеко от порогов?

– Бедняга тронулся умом, – перебил его преподобие, – а мы теряем время на то, чтобы выслушивать глупую болтовню.

Клаас пожал плечами, пропустил себе в глотку изрядную струю пойла и весьма холодно продолжал говорить:

– Тайну о сокровищах им выдал кафр Лакми. Вы знавали этого чудака. Я держал его над жаровней и пропекал ему пятки, но ничего не мог из него вытянуть. А у них есть карта местности, – это я знаю наверняка. И они твердо уверены, что найдут этот клад. До такой степени, что сам этот проклятый Вильрож лично отправился на поиски. Я не выпускал его из виду и незаметно проводил до Нельсонс-Фонтейна, где он был вчера вечером. Я слышал, как он там говорил с одним французом-землекопом. Вильрож взял его в компаньоны. Я даже чуть было не получил пулю от этого компаньона, когда подслушивал, о чем говорили в палатке. Если бы у меня была хоть крупица сомнения, достаточно было того, что я услышал, чтобы оно рассеялось. Самый факт существования клада абсолютно неоспорим, и я уверен, что они его найдут.

– Ну что ж, дело ясное. Надо следовать за ними, а потом, когда они найдут клад, надо будет освободить их от этого бремени. Самые простые идеи всегда самые верные.

Клаас скроил презрительную улыбку и с видом некоего превосходства, обычно не свойственного ему, оглядел своих слушателей:

– Плестись по их следам мало – надо их сопровождать. Надо что-то придумать такое, чтобы быть принятыми в их общество. Но это невозможно – они слишком хорошо нас знают.

– А мне это вполне доступно, – заметил его преподобие, на которого подействовала самоуверенность бандита.

– На вас я и рассчитывал.

– И совершенно правильно, друг мой. А я, со своей стороны, охотно повидаю наших бывших помощников, западных бечуанов. Мне нетрудно будет набрать среди них хоть целую команду и бросить по следам французов. Таким образом французы получат почетную охрану, которая будет состоять из самых отчаянных головорезов Южной Африки.

– Хорошо! Недаром я на вас надеялся. Повод для встречи с французами и присоединения к ним по-детски прост. Скоро будет война между кафрами и англичанами. Я сужу об этом по безошибочным признакам. А вы якобы сопровождаете несчастных беженцев, которые переселяются на север, чтобы спастись от войны и основать там колонию.

– Ну, Клаас, вы молодец! Пока что ваш план совершено безупречен.

– А все потому, – мрачно ответил бандит, – что меня днем и ночью гложут две безжалостные страсти. Во имя любви и ненависти я способен на все, даже на добрый поступок.

– Вы могли бы присоединить к этим двум страстям еще и жадность.

– Не знаю. Я люблю, и я ненавижу. Вот и все. Конечно, я хочу участвовать в дележе, если, как я надеюсь, нам удастся забрать у проклятого француза его клад. Но я бы отказался от своей доли, если бы мне позволили вырвать у него сердце из груди и если бы я мог держать в своей власти ту, воспоминание о которой стало для меня сладостным и мучительным кошмаром.

– Вот и отлично! – сказал его преподобие. – Я пускаюсь в путь сегодня же, собираю всех наших молодцов из племени бакалахари, догоняю французов, стараюсь во что бы то ни стало завоевать их доверие, произношу проповеди направо и налево и в конце концов становлюсь их неразлучным спутником. А вы что думаете делать в это время?

– Корнелис и Питер останутся здесь и будут дожидаться меня. А я возвращаюсь в Кейптаун.

– Ничего не понимаю!

– В двух словах. Я буду краток, потому что время-то не ждет. Надо, чтобы жена Вильрожа уехала из города: там она находится в безопасности. Пусть выедет сюда. Напасть на нее в пути и похитить – пара пустяков.

– Это несомненно. Но как вы ее заставите пуститься в путь?

– А уж об этом, преподобный отче, тоже вы должны позаботиться. Я-то сам ни читать, ни писать не умею, а вы сейчас же нацарапаете мне письмецо и заметку в газету. У вас есть бумага и чем писать?

– Найдется.

– Хорошо! Сочините-ка мне письмо, которое Вильрож, якобы будучи тяжело ранен, продиктовал некоему человеку – все равно кому. Пишите, что состояние его внушает самые серьезные опасения и что он нуждается в тщательном уходе. А уж доставку письма я возьму на себя. Она его получит и сразу тронется в путь.

– Так. А газетная заметка о чем?

– Об убийстве еврея-купца. И вину надо взвалить на французского авантюриста.

– Никто никогда не поверит.

– Заметка появится в печати на другой день после отъезда этой дамы. Так что ее внезапный и поспешный отъезд будет похож на бегство и только внушит подозрение.

– Постойте, но вы привлечете целые орды полицейских!..

– Подумаешь! Вы их знаете так же хорошо, как я. Они безобидные твари.

– Но ваши намерения?

– Закрыть Вильрожу, по крайней мере на время, доступ в колонию. А так как его жена будет в наших руках, у него не хватит времени оставаться в Кейптауне и доказывать свою невиновность. Он все пустит в ход, чтобы освободить жену, но ему придется обходиться собственными силами и нельзя будет обратиться за содействием ни к англичанам, ни к бурам Оранжевой реки из-за возможности потерять драгоценное время, потому что его тотчас арестуют по обвинению в убийстве.

– Ничего нельзя прибавить к тому, что вы сказали, друг Клаас. Вот вам обе бумажки. Заметка для газеты сложена в длину, а письмо – квадратиком. Смотрите не перепутайте.

– Будьте спокойны. А теперь отдохнем. Скоро будет обнаружено убийство еврея и ограбление повозки. Я тоже там буду и постараюсь толкнуть полицию на ложный след.

– Только опасайтесь мастера Виля. Кстати, вы нашли в фургоне нечестивца что-нибудь стоящее?

– Пустяки. Но не в этом дело. Мне был нужен труп, покойник. И я его нашел.

Глава 7

Размышления самонадеянного, но нерешительного полицейского. – Человек, который верит в предчувствия. – Концерт диких зверей. – Кто рычал – лев или страус? – Шакал охотится, лев забирает добычу. – Новый подвиг опытного охотника. – «На помощь!» – У льва в пасти. – Своевременный выстрел. – Бред. – Шина. – Жарко́е из слоновьей ноги для цивилизованных гурманов. – Мнение доктора Ливингстона о южноафриканском льве. – Появление его преподобия, который узнает в раненом мастера Виля.

Мастер Виль, полицейский с приисков Нельсонс-Фонтейна, считал себя самым ловким из всех сыщиков Объединенного Королевства, но все же он был вынужден сознаться самому себе, что задача, которая свалилась ему на голову, полна необычайных трудностей. Если весьма лестное мнение, которого он держался насчет своих личных талантов, и толкнуло его ввязаться в это, скажем прямо, путаное дело; если он поначалу увлекся, что не совсем обычно для представителя англосаксонской расы, – то зрелое размышление подействовало на него охлаждающе, как ледяной душ.

Волнение, вызванное загадочным убийством торговца, улеглось в несколько минут, словно по волшебству. Весь прииск снова принял свой обычный деловой вид: на участках стучали кирки; скрипя поднимались и опускались по железным тросам кожаные мешки; люди, которых ночное происшествие отвлекло было на минуту, работали с обычным упорством. Тут, черт возьми, у каждого хватало своих забот, чтобы не слишком долго думать о вещах посторонних. Вот если бы убийцу тут же, на месте, поймали и линчевали, тогда другое дело – тогда они, пожалуй, потратили бы несколько минут на то, чтобы посмотреть повешение. На приисках так мало развлечений! Но что им за дело до слез осиротевшей девушки, потерявшей единственную опору в жизни? Что им до более или менее неприятных размышлений полицейского, занятого распутыванием загадочной драмы?

Текли часы, но мастер Виль не знал, что предпринять. А тут над самонадеянным сыщиком еще стали подтрунивать коллеги, их насмешки сыпались градом на полицейского. Их грубые шутки заставляли его держаться нарочито уверенно, хотя никакой уверенности у него не было, – по крайней мере, создавалась видимость, что он благодаря им отвлекался от своих забот.

– Ладно, ладно! – угрюмо отвечал он. – Хорошо смеется тот, кто смеется последним. Занимайтесь своими делами, а мои вас не касаются. Я у вас не прошу ни совета, ни помощи. Мне нужен отпуск. Если мне откажут, я все равно устроюсь. А все остальное беру на себя…

Мастер Виль принял героическое решение. Он запихнул в сумку необходимые вещи, приготовил оружие, оседлал коня и пустился в путь. Он обошел все алмазное поле, осмотрел все участки, тщательно осведомился обо всех, кто уехал и кто приехал, и убедился, что, кроме буров и французов, ни один посторонний на прииске не показывался.

Хотя здесь и работала добрая тысяча человек и среди них хватало темных личностей, которых легко можно было заподозрить в каком угодно преступлении, в том числе и в том, жертвой которого стал еврей, сыщик все время думал только о трех французах и трех бурах. Это была навязчивая мысль, какое-то смутное, но неодолимое предчувствие.

«Да почему бы и нет, в конце концов? – рассуждал Виль. – Эти французы едва появились и сразу исчезли. Тот, который здесь работал, виделся с убитым вечером незадолго до убийства, а ночью они скрылись. Все это наводит на нехорошие мысли. Но, с другой стороны, три тяжеловеса-бура тоже, по-видимому, изрядные жулики. С какой целью могли они сюда пожаловать на столь короткий срок? Один из них преподнес мне ножны. А зачем? Чтобы помочь мне или чтобы сбить меня с толку? Однако не могу же я разорваться на части и пуститься по всем этим следам одновременно. Буры разделились и пошли в разные стороны: один – на юг, двое – на запад. Французы подались на север. Какого черта им нужно на севере? Все-таки мне надо выработать какой-нибудь план. Здесь я задерживаться не могу, иначе я стану всеобщим посмешищем. Надо выследить или тех или других. Но кого? Орел или решка? Буров или французов? Я больше склоняюсь в сторону французов. Потому что предмет, который я нашел на месте убийства, мог принадлежать только убийце, а мои буры слишком большие мужланы, чтобы владеть подобными драгоценностями! Ну что же, так и быть, махнем на север. Там я и раскрою истину».

Едва покончив со своими колебаниями, мастер Виль стал укрепляться в мысли, которая, как мы видели, нелегко ему далась. Считая, что лучше ошибиться, чем оставаться в нерешительности, он пустился в путь, нисколько не думая о неизбежной потере службы, если его поиски окончатся неудачей, что, в конце концов, тоже было весьма вероятно. И еще – пусть объяснит тот, кто умеет объяснять такие вещи, – наш полицейский, хотя и был человек весьма положительный, слепо верил в предчувствия и, как мы видим, ошибался лишь наполовину. Впрочем, верно и то, что предчувствия, вероятно, заставят его совершить огромную оплошность.

Напасть на след трех французов было легко в краях, где жили только негры или колонисты, потому что они ничуть и не старались скрыть или замести свои следы. Полицейскому почудилось в этой беспечности не что иное, как доказательство закоренелости преступников, а заодно и сознание ими своей безопасности. До границы английских владений было едва каких-нибудь два дня ходьбы, а задержать их на чужой территории, где власти чрезвычайно ревниво охраняют свои прерогативы, мастер Виль не мог. Но преступники – сыщик не сомневался, что они преступники, он бы дал голову наотрез, – от него не уйдут. И, как говорится, что отложено, то не потеряно. Вильям Саундерс решил не отставать от них ни на шаг, сопровождать их в любое место, куда им только захочется сбежать, но в конце концов схватить их и предать в руки карающего закона, едва только они неосторожно ступят ногой на английскую землю. Для человека такой закалки, как мастер Виль, время, расстояние, лишения, болезни не имеют ровно никакого значения!..

И он повторил недавние слова рудокопов: «Will, for ever!»

Альберу де Вильрожу и Александру Шони не сразу удалось разобраться в шуме, который внезапно поднялся на берегу реки, там, где были убиты слоны и где произошло столь грандиозное пиршество. Лошади, стоявшие на привязи, взвились на дыбы и делали отчаянные, но напрасные усилия, чтобы вырваться, но в конце концов покорно застыли на месте. Однако их била дрожь, и они судорожно фыркали и храпели, глядя в сторону опушки. Туземцы, отяжелевшие от огромного количества только что съеденного мяса, спали глубоким сном и, проснувшись, еле могли двигаться. Большинство из них разлеглись на траве, как сытые удавы.

Один только проводник сохранял хладнокровие. Покуда трое европейцев брались за оружие и делали это с тем спокойствием, какое присуще подлинным храбрецам, проводник, дитя природы, старался проникнуть взглядом в густые заросли, которые едва освещала луна, затянутая белыми облаками. Наступило несколько секунд покоя, затем в тишине ночи раздался трепещущий звук, точно вырвавшийся из металлического горла, – как если бы хищный зверь, потревоженный в своем царственном одиночество, поднял свой голос, полный недоумения и гнева. Затем этот шумный раскат перешел в глухое прерывистое рычанье, от которого стали дрожать листья и которое оглушило наших не столь испугавшихся, сколь заинтригованных европейцев.

– Лев… или страус, – сказал черный проводник на своем ломаном английском языке.

– Как это – страус? – с недоумением спросил Александр. – Разве это страус?

Его прервал неописуемый шум. В непроходимых африканских зарослях поднялась буря звуков. Только что слышанный вопль был для нее как бы сигналом. Она прокатилась по берегу и, подобно отдаленному грому, замерла над рекой. Сила этих дьявольских звуков была такова, как если бы мимо проехала сильно нагруженная повозка или на полной скорости промчался поезд. Эти ужасные голоса доносились справа и слева, и путешественники понимали, что невидимые музыканты расположились вокруг всего их бивуака. Нетрудно было догадаться, что их много – оркестр, так сказать, был в полном составе. Наконец послышались крики на высокой ноте, подобные звукам дудки, их сменили пронзительные звуки фанфар и всех прочих медных инструментов.

– Это не страус! – крикнул проводник Александру в самое ухо. – Это лев!

– Почему?

– Я слышу шакала. Он вышел на охоту для льва.

– Невозможно, чтобы один-единственный лев поднял такой шум. Их, должно быть, не меньше полудюжины.

– Ты прав. Но тех привлекает билтонг, который провяливается на деревьях, а также запах жаркого из слоновьей ноги, которое тушится в ямке.

– Но тот лев, о котором ты говоришь…

– Он вожак. Он великий лев, и он ест только живую добычу. Сейчас он преследует газель или буйвола. Шакал ведет его по следу, как охотничья собака.

– А мы что будем делать в это время?

– Ничего. Нам ничто не грозит. На нас львы не нападут. Они слишком боятся человека, в особенности белого человека.

– Ты меня удивляешь. Но это не важно. Все-таки неприятно, когда тебя будят этаким манером. Если бы я мог различить в темноте хоть одного из этих крикунов, я бы с радостью послал ему пулю восьмого калибра – просто чтобы заставить его с минутку помолчать.

– На, смотри!..

Облака, закрывавшие луну, разошлись, и ночное светило залило лесную лужайку ярким, почти дневным светом. Молодой человек отчетливо увидел в тридцати шагах от себя резко очерченную черную, неподвижную, как пень, массу и узнал в ней льва, величественно сидящего на задних лапах.

Александр не был человеком впечатлительным, но и он оторопел.

Как же это? Добычей, столь легко и добровольно подставляющей себя под его выстрелы, был лев, великолепный царь Африки, гроза долин и лесов? Он, скромный босеронский Нимрод, заброшенный по прихоти судьбы в необозримую пустыню Калахари, сможет повторить легендарный подвиг великих охотников? Всего каких-нибудь двенадцать часов назад он убил слона, – колоссальное, сильное, хитрое, почти неуязвимое животное, а сейчас он еще подстрелит льва?

Все эти соображения, описывать которые было бы слишком долго, молнией пронеслись у него в мозгу в ту минуту, когда он медленно поднимал ствол карабина. Он искал мушку и увидел ее блеск как раз над головой зверя. Оружие оставалось две секунды неподвижным в его руках, затем из ствола вырвался огонь. Густое облако дыма еще застилало стрелку́ глаза, и он еще ничего не видел, а лев, пораженный огромной пулей весом в шестьдесят пять граммов, сделал десятиметровый прыжок и свалился, издавая ужасное рычанье, в котором смешались боль и ярость.

– Здо́рово, Александр! – весело крикнул Альбер де Вильрож. – Ну и стрелок же ты, черт побери! Бьюсь об заклад, что ты попал этому милому котенку прямо в голову. Полюбуйся, как он извивается! И как он сжимает мордашку лапами, точно он хочет вырвать оттуда твой кусочек свинца! Не старайся по-пустому, приятель: позади этой пульки было пятнадцать граммов тончайшего пороха.

Выстрел заставил временно умолкнуть всех диких зверей. Некоторые из них уже, по-видимому, знали, что это за гром. И только лев, рана которого была смертельна, стонал жалобно, но все более и более тихо. Александр сменил патрон и собирался выстрелить второй раз, когда в нескольких шагах от него раздался хруст ветвей и крик ужаса и страха. Это был отчаянный призыв, издаваемый человеческим голосом. Он был настолько душераздирающим, что все три француза вздрогнули. Если вспомнить, как близко находились львы, то несчастного, который молил о помощи, надо было считать человеком конченым.

– Сюда! На помощь! – кричал он. – Погибаю! I am lost!

Альбер, как человек смелый, но безрассудный, был готов броситься туда, откуда доносились крики, но почувствовал на плече тяжелую руку Александра.

– Спокойствие, дружище! Ты хочешь пойти на верную смерть?

– К тому же бесполезную, – добавил Жозеф.

– На помощь!

Крик, ставший уже совсем слабым, как шепот, прозвучал в последний раз и замер.

Затем послышался глухой шум, какой могло бы произвести тяжелое тело при падении, и лужайку медленно пересек крупный лев, державший в пасти какую-то белую массу. Трое друзей оцепенели. В этой массе, которую хищник нес с такой же легкостью, с какой кошка несет мышь, они узнали очертания человеческого тела.

Совершенно машинально Альбер вскинул карабин на плечо и выстрелил – можно сказать, не целясь! Любому охотнику, оказавшемуся в отчаянной ситуации, приходилось стрелять чисто инстинктивно, наугад – и, как правило, с полным успехом.

Выстрел с плеча заставил льва резко остановиться. Он выпустил добычу и медленно сел. Держа голову прямо, он широко раскрыл пасть и, обернувшись в сторону своих неожиданных противников, устрашающе зарычал. А когти его впились в несчастного, который не подавал признаков жизни, и словно месили его бесчувственное тело.

Альбер, Жозеф и Александр хладнокровно прицелились.

– Пли! – скомандовал Александр.

Три выстрела слились в один. Хищник выпрямился во весь рост, стал пятиться на задних лапах, как лошадь, поднявшаяся на дыбы, сделал три или четыре шага и свалился.

Несмотря на все мольбы проводника, который не без оснований боялся последних судорог агонизировавшего зверя и заклинал их не двигаться с места, они все трое бросились к несчастному, который лежал, распростершись на земле. Покуда Альбер добивал выстрелом льва, Александр поднял раненого и перенес его к костру. Это был европеец, и на первый взгляд в крайне плачевном состоянии. Длинные кровавые полосы пересекали всю его спину, а одна рука, по-видимому пострадавшая от клыков хищника, беспомощно свисала.

Несколько капель холодной воды привели его в чувство. Он приоткрыл глаза и тотчас закрыл их, едва бросив растерянный взгляд на своего спасителя. Затем он стал бормотать что-то бессвязное, как человек, терзаемый неистовой одержимостью. Странная вещь: слова, что он произносил в бреду, в общем-то простительном в его состоянии, не имели никакого отношения к опасности, которой он столь счастливо избежал. Казалось, его терзали воспоминания о каком-то загадочном убийстве, и он все говорил о жертве, о суде Линча, о полиции и об убийцах.

– Что нам делать с этим беднягой? – спросил Альбер, умело оказывая помощь раненому – этому его научила бродячая жизнь путешественника.

– Я и сам не знаю, – ответил Александр. – С одной стороны, мы не можем взять его с собой: у нас не хватает перевязочных средств и для самих себя, но, с другой стороны, не можем же мы бросить его.

– Я того же мнения. По-моему, у него сломана рука. Я постараюсь наложить ему шину. Затем, если только он сможет удержаться, мы посадим его на одну из наших лошадей и доставим на ближайшую станцию.

– Но какого черта он здесь таскался, в этом гиблом месте, да еще ночью?

– Возможно, этот несчастный спасался от расправы. Тут какая-то мрачная драма.

– А может быть, это преступник, которого мучает совесть? Ибо не надо забывать, что мы там оставили довольно-таки пестренькую публику…

Альберу все не удавалось уложить сломанную руку незнакомца в лубки, наспех вырезанные охотничьим ножом, и он сделал раздраженный жест.

Тогда черный проводник, видя тщетность его стараний, сказал ему шепотом:

– Слушай меня, вождь, и подожди минутку. Если хочешь, я наложу этому белому перевязку по нашему способу.

– Пожалуйста! Мне кажется, что я только напрасно мучаю его. К счастью, он снова потерял сознание, и обморок, по крайней мере, позволяет ему не страдать от боли.

Чернокожий окинул опушку быстрым взглядом, затем, увидев молодое деревце приблизительно такой же толщины, как сломанная рука незнакомца, сделал на коре несколько продольных надрезов и весьма умело содрал ее. Затем он обложил корой раненую руку и перевязал гибкой лианой.

Наложение этого простого и остроумного устройства, весьма сходного с шиной, какими широко пользуются наши хирурги, принесло пострадавшему немедленное облегчение. Он зашевелился, попросил пить, жадно сделал несколько глотков и сразу глубоко заснул.

Тем временем над лужайкой поднялся аромат готового жаркого. Жозеф обратил на это внимание и прибавил, что после всех пережитых треволнений очень хочется есть, ибо переживания прогнали сон и ожесточили аппетит путешественников.

– Ты чертовски прав! – сказал Альбер. – Вчера нам поневоле пришлось отказаться от кабана как раз в ту минуту, когда мы собрались поесть. Я того мнения, что нам бы следовало попробовать слоновьей ноги.

Неутомимый черный проводник разбросал тлеющие угли, лежавшие на поверхности, и с бесконечными предосторожностями выгреб туземное блюдо из ямки. Ноги толстокожего животного невероятно разбухли и стали неузнаваемы. Но вид у них был соблазнительный, и они весьма вкусно пахли. Все трое голодных путешественников приблизились с понятной поспешностью.

– Да ведь это блюдо, достойное короля! – воскликнул Альбер, набивая рот.

– Оно достойно императора, сатрапа, набоба! – поддержал Александр. – Грош цена медвежьей лапе!.. Грош цена свиному окороку с трюфелями или без!..

– Нет, вот уж никогда не увидят современные Лукуллы такое вкусное блюдо на своем столе! Ни за какое золото не купят они ничего подобного…

– Просто непостижимо, как это такое грубое, тяжеловесное животное, как слон, может дать такое тонкое и деликатное блюдо.

– Я больше не удивляюсь тому, что дикое четвероногое, зовущееся царем лесов, тоже пришло понюхать аромат, идущий из этой незатейливой харчевни.

– А ведь правда! Я так увлекся нашими гастрономическими делами, что забыл о диких зверях. А проводник еще утверждал, будто один вид белого человека внушает львам непреодолимый ужас. Взгляните на беднягу, который валяется на траве, – вот вам убедительное опровержение.

Это замечание было сделано по-английски, и проводник, почувствовав себя задетым, ответил своим гортанным голосом:

– Я помню почтенного белого человека по имени Дауд[4]. Он-то прекрасно знал, что лев – трус и нападает только на более слабых. Какой это подвиг – зарезать блесбока, ньялу или антилопу гну? Я, например, сопровождал Дауда и Ма-Роберт[5] на озеро Нгами. Два льва напали на буйволенка. На буйволицу они напасть побоялись. Но она ринулась на одного из львов, подняла его на рога и убила наповал. А второй удрал, как последний трус. В другой раз Дауд спал ночью под кустом. Он лежал между двумя мужчинами моего племени. И вот они забыли поддерживать огонь, и уголь почти погас. Вдруг подошел лев. Он стал рычать, но не набросился на людей, которые лежали в нескольких шагах от него. Он не посмел броситься даже на быка, который стоял в кустарнике. Лев увидел белого человека и ушел подальше и только ворчал до самого рассвета. А ты разве не знаешь, что, когда белые люди стали стрелять дичь и отогнали ее далеко от краалей, голодные львы съедали своих детенышей, но не решались нападать на людей твоего племени?