Белые одежды. Не хлебом единым

«В том-то и дело. Все в этом. Рано или поздно… – подумал он о Краснове. – Альпинист уверен, что это произойдет слишком поздно, когда костюмы будут не нужны».

В финском домике в его комнате на столе лежал серый мяч Краснова. Сам Ким Савельевич стоял среди стеллажей, у окна. Ящики со своими растениями он устроил на самое лучшее место и каждый день по нескольку раз приходил любоваться ростками.

– Привет! – сказал Федор Иванович.

После ответного восклицанья, бодро прозвеневшего среди стеллажей, он коварно замолчал и подошел к ящикам.

– Ага, семена-то наши! Настоящий лист выкидывают! Та-ак, и здесь пошел листок… Смотри-ка, дружно! Хорошо перезимовали… – Он слегка мучил Краснова, которому не терпелось заговорить о вчерашнем.

– Как вам вчерашний рулончик? – спросил наконец Ким.

– Я чувствую, ты попался на эту фальшивку.

Спортсмен выглянул из-за ящиков с веселой зеленью, внимательно посмотрел на него и ничего не сказал. «Кажется, я перехватил», – подумал Федор Иванович.

– Первые кадры, где простое деление, конечно, чистая натура, – продолжал он. – Надо сказать, ловко сделано. А с колхицином фальшивка. Эти англичане просто подогревали препарат.

– А клетка? С удвоенным набором хромосом…

– Она нежизнеспособна…

– Как же… А у Троллейбуса? Вон у нас на стеллажах. А вот в ящике, из этих семян?..

– Вижу, научился кое-чему. Ты, по-моему, давно у них?

Ким уклонился от ответа.

– Вам и так верят, – сказал он после долгой паузы, во время которой обстоятельно, серьезно он думал черт знает о чем. – Так что клятва ваша была ни к чему. Она только настораживает.

– Ты думаешь? Заметил что-нибудь?

– Перегнули. Хейфец шушукался со студентами – сразу замолчал. Могу, между прочим, организовать и третью рекомендацию. Походить к ним стоит. Там бывают интересные вещи…

«Ловит», – подумал Федор Иванович.

– Вас кто послал? Рядно? – спросил Краснов, не отрывая взгляда от своих растений.

– Нет, от себя.

– Ну да, кто послал, вы не скажете. Ревнивый муж – это у вас получилось похоже…

«Ловит, ловит, – подумал Федор Иванович. – Но на чьей он стороне?»

– Я действительно ревнивый муж, – заметил он. – Но тебя-то я не ожидал там встретить. – Он сделал глупо-восхищенное лицо. – Наш-то шеф! Смотри какой старик хитрый. Тебе он тоже ничего про меня не говорил?

– Не говорил. То есть кое-что, конечно, говорил…

«Ага!» – подумал Федор Иванович.

– Ну, кое-что он и мне про тебя… А про то, что и я там буду, – это он тебе говорил?

– Про это не говорил. А про меня что?

– Так мы с тобой далеко зайдем. Что тебе про меня, что мне про тебя – давай оставим это. Старик не любит. Но информация у шефа на высоте!

– Шеф у нас еще тот! – сказал Краснов, несколько разочарованный беседой. – И сотрудники у него… Умеет кадры выбирать!..

– Хо-хо-хо! – хохотнул Федор Иванович, даже не улыбнувшись.

III

В следующее воскресенье – это был уже шестой день мая, – солнечным утром, Лена раскладывала в пробирки для своих мух свежезаваренный кисель. За распахнутой дверью мелькал ее мелкопестренький, узко перехваченный в поясе домашний халатик; Федор Иванович в трусах и майке лежал на постели, полуоткинув одеяло, и шелестел газетой. Из-за газеты он все время посматривал – любовался Леной. Она чувствовала его взгляд, и в ее движениях ласковыми волнами пробегали тайные иероглифы. И он все это читал. И она понимала, что газета шелестит вовсе не потому, что ее мужа так уж интересует пахнущий керосином текст.

– Что происходит с нашими девчонками? – заговорила она вдруг. – Совсем с ума сошли. Ты слушаешь меня?

– Конечно! Я тебя всегда слушаю.

– Девчонки, говорю, наши. Все время кого-нибудь выдают замуж! Шамкову принялись сватать. А полгода назад на меня напали. Новый парень тогда появился у механиков. Гена. Или Валера, не помню. «Так он же темнота!» – говорю им. «Не такая уж темнота, ремесленное кончил». – «Так он же моложе меня на шесть лет! От него пахнет водкой!» – «Дурочка, она еще рассуждает. Брать надо, брать!» Это, значит, я должна была еще ловить его, а они собирались загонять мужа мне в сети!

– Давай продолжай уж… – Федор Иванович отложил газету.

– Вчера пристали: «Это у тебя обручальное?» – «А как же, – говорю. – Я уже полмесяца в брачном полете». – «Врешь! А где свадьба? Мы тебя не пропивали!» Я говорю: «Свадьбу буду праздновать вместе с крестинами». Фату я, конечно, никогда не надену. А небольшое пропивание придется устроить, а? Для самых близких. Закончится учебный год, тут и устроим.

Федор Иванович был согласен. И они замолчали. И Лена опять занялась мушками.

– Нет, я так бы и осталась мухой-девственницей, – вдруг заговорила она, – если бы не встретила тебя. И за тебя я не просто так выскочила. Имей в виду. Не просто, а потому что ты – Федор Иванович. Ты еще Федор Иванович?

В этом последнем вопросе и была вся суть начатого ею разговора. Гибельная суть. Он мгновенно понял это.

Дня три назад в поведении Лены чуть проступил новый тонкий оттенок. Этот рубеж обозначился вечером. Кто-то позвонил, Федор Иванович открыл дверь и увидел худенького юношу в неопределенном вислом сером полупальто. Почти мальчик, с вихрами коротко остриженных волос, бледный, должно быть студент, стрельнул в него строгими глазами, помолчал и спросил Елену Владимировну. Федор Иванович хотел было пригласить его в коридор и позвать Лену, но она сама, слегка оттеснив его, продвинулась в дверь и, взяв юношу за руку, провела его в большую комнату. Федор Иванович шел сзади. Юноша оглядывался на него, не решаясь передать Лене письмо, которое уже достал из кармана. Лена подняла на Федора Ивановича глаза. «Неужели не догадываешься?» – сказал ее приказывающий жест, и он, пройдя в спальню, тихо прикрыл за собой дверь.

Он сидел на своей постели в темной от поздних сумерек спальне и смотрел на яркую щель в двери. И это тянулось, наверно, минут сорок. Потом дверь приоткрылась, в нее проскользнула Лена, протянула руку:

– Карандаш, карандаш дай скорее…

Федор Иванович дал ей свой карандаш, и она сейчас же скрылась. Она все время заботилась о том, чтобы дверь была закрыта и чтобы он не увидел того, что делалось в большой комнате. Но во время ее ловких предусмотрительных манипуляций с дверью внимание Федора Ивановича за долю секунды произвело моментальный снимок: посреди комнаты в море электрического света стоит незнакомый юноша, растопырив руки, распахнув обе полы своего короткого пальто, и там на специально прошитой подкладке рядами блестят стеклянные пробирки, заткнутые комками ваты. Этого снимка и всех осторожных движений Лены было достаточно. Федор Иванович сразу понял, что Лена снабдила своими мухами присланного откуда-то смелого, преданного делу ходока. Видимо, где-то в другом городе было еще одно «кубло», менее обеспеченное, нуждающееся в помощи.

Он ни слова не сказал Лене об этом своем открытии. Но впервые заметил: в речах ее появилась настороженная обдуманность. Появилась – и уже не исчезала. И их обоих понесло куда-то чуть заметным течением.

– Конечно, я знаю, – вдруг сказала она в это же воскресенье, но часа на три позднее. Значит, держала это все время в голове! – Я знаю, – сказала она, – что ты – это ты… Ведь иначе и быть не может, правда? Характер у тебя такой: ты ищешь истину. И признаешь только ее. По-моему, никому не своротить тебя с этой дороги. Так? «Куда это я должен свернуть? – спросишь сразу. – Покажите, куда нужно сворачивать. Куда и зачем? Представьте мне ваши соображения. Докажите!» Так ведь? Но вот я все же… – она мучительно потупилась, – все же я… никак не пойму. Зачем тебе твой Касьян? Белые одежды свои ты прикрыл, это хорошо. Но зачем ты должен, как ты говоришь, отираться там среди дураков и подлых душонок? Вот я… Ну и я немножко маскируюсь. Но я же иду своей дорогой…

– А куда идешь – знаешь? – не удержался, спросил Федор Иванович. Сейчас он был близок к тому, чтобы открыть ей всю свою тайну. «Надо будет поговорить с Иваном Ильичом. Надо ей открыть», – подумал он.

– У тебя такие крылья, Федька. Почему не летишь?

– А почему ты считаешь, что у тебя есть право требовать, чтоб у меня был какой-то полет? – спросил он, крепко держа себя в руках, потому что она все время трогала ручку запретной двери.

– Есть право. Если я доросла до того, чтобы понять этот полет, и если есть уже такие люди, что летят, то я могу, имею право требовать полета и от тебя. И ожидать.

– А если это невозможно?

– Тогда может быть плохо…

– А знаешь, это вовсе не обязательно, чтобы ты видела, как я лечу. Лоэнгрина помнишь? «Лишь имя в тайне должен он хранить» – эти слова помнишь? А как имя откроется, Лоэнгрина уже не будет. Ты этого хочешь?

– Тут Лоэнгрин, там святой Себастьян… Можно даже запутаться… – И она неуверенно, по-чужому хихикнула.

– Ты уже путать начала меня с этим… с этим…

– Сам говорил, что нужно знать, а не верить. Вот я и хочу… Мне кажется, что ты слишком преуспел в деле мимикрии. У белого медведя только и есть одно, что выделяется на фоне снега, – черный нос. А ты и его лапой закрыл. Как же я увижу, где снег, а где медведь?

– Так это он когда к тюленю крадется…

– А вдруг этот тюлень – я? Мы все там тюленями себя чувствуем…

– Ленка! – Он бросился к ней, обнял.

Она смело глядела на него сквозь большие очки.

– Он говорит, что ты – правая рука Касьяна. Незаменимая.

– И ты веришь?

– Федька! Для чего ты связываешься с ними? Что тебе там надо? На что тебе эта должность? Они же тебя покупают! А может, и купили уже, а ты еще не видишь сам. Лоэнгрин – это у тебя самооправдание, ты чувствуешь зло в себе и стараешься замаскироваться добром! Сам для себя. Мне со стороны виднее. Вот так и происходят почетные капитуляции… Давай уедем из этого города!

Они оба старались разбить стену непонимания, а она поднималась все выше.

– Уедем, а? – Лена делала последнюю попытку спасти себя и его. – Будем где-нибудь на сортоиспытательной станции. Будем ходить в телогреечках в стеганых. И никто не будет знать, что под этими телогреечками прячется самая большая, самая верная… вот это самое слово… которое любит темноту, тайну и иносказание…

– А ты сможешь оставить своих?

– Свое кубло, хочешь сказать? – Она замолчала, увядая. – Конечно нет. Не оставлю.

– Кубло… Я этого слова, по-моему, тебе не говорил. Это слово тебе кто-то сказал. Я, кажется, догадываюсь. Ты знаешь, чье это слово?

– Слушай, правая рука! Неужели можно позволить, чтобы по милости твоего Касьяна научная мысль годами стояла на месте! Это же немыслимо, чтобы никого не нашлось, кто мог бы взять на себя риск сохранения истины, сделанных находок, позволяющих науке удержаться на плаву. Ведь рано или поздно откроются, откроются же глаза! И что мы тогда увидим? Грандиозное пепелище! Отставание страшное! Как можно – знать, быть ученым, иметь возможность – и ничего не сделать!

– Ты меня хочешь образумить! – закричал он. – Я же это самое и делаю!

– Ладно, делай. А этот твой… альгвазил. Этому что надо от тебя?

– Ты о ком?

– Да этот же, рыжий. В крапинах! Тебя видят с ним на улице. Беседуете.

– Это один мой… давний мой оппонент по вопросам нравственности…

– Не трать усилий, я знаю, кто он. Вот и ты виляешь и врешь. Скажешь, нет?

– Я тебе могу все подробно рассказать.

Она согласилась выслушать и не освобождаясь из его объятий, но, напряженная, молчала минут двадцать, пока он ей рассказывал все о полковнике Свешникове.

– Я чувствую, Лена, сам: дело здесь не простое. Он или ходит вокруг меня, что-то учуял… То самое, что я тебе хотел бы рассказать, но пока не могу. Или он тоже признает только истину и ищет ее. И может быть, надеется, что я освещу ему что-то. Такое в истории бывало. Я осторожно пытаюсь осветить…

– Да?

– Да…

– Ты меня, пожалуйста, ни на кого не меняй. И ни на что. Ладно?

– Ленка! Ну что ты здесь мне…

– Потому что если это произойдет… Я не верю, чтоб… Но если вдруг… Я не буду жить! Ни одного часа! Ты представляешь, что получится? Получится, что я любила не тебя, а образ, то, чего нет… – в ее голосе нарастал высокий звон. – Я без этого образа уже не смогу. Я уйду к нему. В эфир.

Тут напряжение покинуло ее. Она повисла на нем и горько, тихо заплакала.

– Ну тебе кто-то и нагудел же про меня, – сказал он, перебирая сплетение мягких темных кос на ее затылке.

– Все гудят. Ох, если бы можно было выплакать все…

Вечером он водил ее в кино. Потом гуляли по длинному бульвару, пахнущему весной. Мирно и тихо беседовали. После чая легли спать. Они были опять ласковыми супругами, даже истосковавшимися. Но в объятиях их сквозил все время как бы горький дымок. И Лена, глядя в сторону, вдруг сказала, будто самой себе:

– Да… Не правы те…

– Кто не прав? Почему? – Он приник к ней.

– Так, пустяки.

Лена повернула к нему угасшие, больные глаза.

– Дамка не права. Которая говорит, что заслоняет. Что может даже забрать власть. Заслоняет, но, к сожалению, Федя, не все. Когда начнется такое, как у нас…

Неведомое течение все так же несло их куда-то.

Ночью он проснулся. Было около трех. Окно чуть синело – это еще была чуть заметная синь глубокой ночи. «Почему это я проснулся?» – подумал Федор Иванович. Лена спала, как всегда, на его постели, лежала в том же своем дневном жесте – словно повиснув на его плече.

И вдруг он услышал настойчивое, часто повторяемое сипенье звонка. Три раза мягко, но сильно ударили в дверь. И опять прерывисто засипел звонок. Федор Иванович осторожно снял руку Лены с плеча и босиком, неслышно ступая, прошел в соседнюю комнату. Тут, как ветер, мимо него в полутьме пронеслась Лена, запахивая халатик.

– Я открою, – приказала шепотом. – Стой здесь.

Она открыла входную дверь и закрыла ее за собой. Там, на лестничной площадке, кто-то быстро, горячо защебетал. «Ка-ак!» – воскликнула Лена, а кто-то в ответ опять, еще быстрее испуганно защебетал. Потом дверь хлопнула. Федор Иванович зажег свет. Схватившись рукой за голову, вошла Лена. Остановилась, глядя в стену.

– Сашу Жукова арестовали… – Бросила на него быстрый взгляд. – С пленкой захватили. Отвозил в Москву этот ролик. Под курткой…

Они сели оба за стол. Лена не смотрела на него.

– Сашу! Арестовали! Такого мальчика… Бедный отец! – Перекосив губы, она судорожно вздохнула. Пресекла плач.

– Куда Саша вез?..

Нельзя было этого спрашивать. Облитая слезами, она твердо взглянула на него:

– Позволь мне не говорить – куда…

Федор Иванович опустил глаза.

– Ты видишь обстановку? Неужели не видишь? – почти простонала она. – Ох, я ведь чуяла, чем кончится эта любовь между моим мужем и этим особистом. Ведь целый год ничего не было, пока ты… Вот что: ты сиди дома, никуда не уходи. А я сейчас… Я скоро вернусь, и мы поговорим.

Она быстро, резкими движениями оделась и хлопнула дверью. Вернулась часа через полтора. Синева за окнами уже сильно смягчилась. Он все так же сидел за столом.

– Продолжим наш разговор. – Уронив синюю телогрейку на пол, она села рядом, накрыв обе его руки на столе своими – маленькими, шершавыми, дрожащими. За очками горели решимость и боль. Долго, загадочно молчала.

– Я готов, – сказал он. – Говори.

– Сейчас. Я слушаю отдаленный голос. Он говорит, что ты – тот самый, кем я тебя всегда считала. Сейчас я вижу только тебя и не верю тому, чего наслушалась. Но грохот мыслей слишком велик. Боюсь, что мне не устоять. Ты же знаешь, что у нас за кубло… Ты слушай, не перебивай! Вот нас, допустим, двадцать человек. Увидел бы их, когда Иван Ильич показывает интересный препарат. Я всегда смотрю. Взъерошенные все, пальцы кто прикусил, кто в волосы запустил. Прямо видно, как зреет мысль. Это же смена! Будущее!

Она остановилась и долго смотрела на него. Он молчал.

– Ты знаешь, что будет завтра? Завтра твоего дурака, порождение массового безумия… твоего трухлявого идола швырнут на свалку, и он будет там лежать, моргать… Как дохлая кошка. А вонища еще на долгие годы протянется. На всю Вселенную. Диссертации будут писать… Об особенностях человеческих сообществ. И нас в пример… Он же всех профессоров… Ты же видел приказы министра! Видел в ректорате? Несколько лет студентов во всех вузах учил галиматье! Кто будет завтра настоящую науку преподавать? Некому! Некому! Тут мы и объявимся, – ну разве ты не понимаешь, как это важно? Двадцать человек по сорок студентов возьмут – это же будет почти тысяча!

– Зачем ты мне все это? Зачем агитируешь? Леночка!

– Постой. Разве ты не видишь, что твой Рядно обманывает лучшие чувства людей? Это же невиданное зло! Народный академик… Косоворотка, сапоги… Не поверить-то этому нельзя, этим сапогам в дегте. Этому народному акценту. Никто еще так не перекрашивался… Как не поверить!..

– Вот так и не поверить! Ничему! И в первую очередь акценту и сапогам, намазанным дегтем. И всяческим обрядам… Хлебу с солью…

– Да переста-ань! – закричала она. – Пока молодой научится знать, он тысячу раз помолится на эти сапоги. Тысячу раз Касьян сварит из него свою галушку, ни на что не годную. Тут и знание не спасет, так устроена жизнь! Дети, дети предшествуют взрослым, и зло прежде всего сюда, сюда! Все, кто обманывается, все хотят ведь прекрасной жизни для всех. Кто не хочет, тому и обманываться незачем!.. Так что мы должны делать? Что мы должны делать?

– Спасать…

– А что входит в это спасение? Тройная… нет, удесятеренная чуткость. Осторожность! Ведь вот же кто-то… Каин, гадина… Нераспознаваемый! Нового типа! С кукишем вместо сердца… Это, конечно, не ты… Но все говорят же, говорят! И если ты… Не слушай меня сейчас! Сегодня я буду немыслимое… Если ты, я убью и тебя, и себя. – Шепнув это, она уткнулась ему в грудь, вцепилась в майку, затряслась. – Я сделаю это… В поисках глотка воздуха. И сама улечу вместе с тобой.

Они надолго замолчали. Федор Иванович осторожно обнимал ее. Она о чем-то думала, пыталась намотать его майку на кулачок.

– Даже если ты обыкновенная шляпа, все равно это уже будешь не ты. Ты не шляпа.

– Леночка… Я не шляпа, но я обыкновенный. Не идеал.

– Ты мне не нужен, если ты не идеал! – прошептала она, шмыгнув.

– Ну, ты, может быть, найдешь настоящий идеал… Я тебя к нему отпущу. Иди. Я в этом случае даже постараюсь не страдать.

– Не будешь страдать? – Она подняла на него слепые, полные слез глаза. – Не будешь?

– Ле-еночка! Ты не понимаешь, о чем я. Ты не найдешь лучшего, чем я.

– Да, я знаю, что не найду. Мне даже сейчас хочется тебя поцеловать. Закрыть от всех. Но Саша!.. Сашу забрали! Знаешь, я тебе все-таки объявлю временный развод. Временный – можно? Давай, Феденька… Обоюдно решим… Пока не получу опровержения. Хотя куда уж тут опровергать! Ничего, потерпим. Ведь опровержение – я его получу? Здесь будешь жить, в этой комнате.

– Хорошо. Давай попробуем так. Кольцо я могу у себя?..

– Кольца снимем. Символически. Твое пусть у тебя… Сегодня и перетащишь сюда постель. И поменьше общения. Тихий перерыв.

«Ах, бабушки, бабушки нет…» – подумал он.

– По-моему… Лучше, может… Я лучше вернусь тогда в свою конуру? – тихо сказал он, как мог безразличнее, деловым, убитым тоном. – Тем более что и чемодан мой там…

– Может быть, так даже будет лучше, – согласилась она. – Ко мне ведь могут зайти. После того, что получилось, мы не имеем права быть счастливыми. Ни ты, ни я…

Торопливо оделся, надел пальто. Посмотрел на Лену. Хотел поцеловать, но она шагнула назад. И он ушел, тихо закрыл за собой дверь.

Он медленно шел в расстегнутом пальто по пустынной улице, и его окружал холодный, влажный рассвет, самый крепкий сон города. Он опять был без дома и без семьи. Шел медленно и еще больше замедлял шаги, ожидая, что она налетит сзади, ударит всем телом и, плача, потащит назад. Так он прошел всю улицу, парк, доплелся до своей холостяцкой обители. Пустая комната враждебно встретила его. Он поискал папирос – не нашел. Поднялся было, чтоб выйти, стрельнуть курева у кого-нибудь. Покачал головой и сел на место.

– Ах-х! – громко вздохнул он и, кривя лицо, зажмурился, замотал головой. – Ах-х!

Он был как солдат, когда, уходя воевать, тот оторвет наконец от себя плачущую любимую жену. Федор Иванович видел много таких солдат. Вот так же они плакали и вздыхали в своем товарном вагоне. Каждый – отвернувшись от товарищей.

«Свободен буду теперь, – шептал он. – Верно она сказала: мы не имеем права на счастье. Сегодня же явлюсь к Стригалеву, все ему расскажу и отныне – прощай личное. Будем действительно двойниками. И в деле, и в личной жизни».

Да, вот и пришли эти дни. Пора рассчитываться за все беды, которые он принес людям за всю свою жизнь, полную ошибок, детской веры и кривых дорог, казавшихся прямыми. Эта мысль, отрезвив и охладив его, даже обрадовала. «Буду свободен теперь для дела. Для искупления, – думал он. – Для дел совести».

* * *

Придя в учхоз, он сначала не заметил никаких перемен в оранжерее. Он подумал, что пришел до срока, раньше всех, и принялся выставлять на стеллажах горшки – для пикирования туда подросших сеянцев. Выставил горшки и на стеллаже Лены.

– Федор Иваныч! Трудимся? – крикнул ему Ходеряхин со своего места. И помахал ликующим кулаком.

– Блажко еще не приходила? – спросил он.

– Не-е! – закричал Ходеряхин. – Сегодня все что-то… Как сговорились.

«Может, ищет меня там?» – Федор Иванович побежал в финский домик. В его комнате стояла тишина. В двух других трудились над чашками Петри лаборантки. Краснов еще не пришел. «Все-таки, наверно, пора бы и ему о работе вспомнить», – подумал Федор Иванович и, взглянув на часы, онемел – было уже одиннадцать. Ничего не понимая, встревоженный, он вернулся в оранжерею. Вскоре из финского домика перебежала в оранжерею девушка в синем халатике:

– Вас просят к телефону.

Он опять понесся в домик. Раечка из ректората сказала: «Петр Леонидыч приглашает вас к половине второго. И Ходеряхину передайте».

В начале второго он уже сидел в полной народа приемной. Тут толпились профессора и преподаватели, возбужденный Ходеряхин все время вставал со стула и садился. Полный ужаса Вонлярлярский мешком сидел на стуле и озирался. Он что-то знал. Анна Богумиловна, колыхаясь и наклоняя голову к красным бусам, басистым шепотом что-то уже передавала соседям. Их всех словно ударило электрической искрой. Наконец дошло и до Федора Ивановича:

– Арестовали… Целую группу. Организованную. Связи с другими городами… Утром. Хейфец тоже взят. И Краснов, Краснов! Кто бы мог подумать! Стригалева на квартире не нашли, кинулись на вокзал. Еле успели, уже в поезд садился. Пленку куда-то вез. И Блажко с ним, была у них ученый секретарь. Все было поставлено как полагается, чин чинарем. Расписание, лекции…

Через несколько минут вся приемная уже знала невероятную новость. Стоял нервный, напряженный ропот. И он сразу стих, когда высокая кожаная дверь кабинета открылась.

– Петр Леонидович просит… – сказала Раечка, улыбнулась нескольким знакомым и отошла в сторону, уступая дорогу.

Гудящая толпа пронесла Федора Ивановича через дверь. В просторном и светлом кабинете ректора за большим столом сидел Варичев, сгорбясь и играя карандашом между двумя пальцами, как папиросой. Под узкими, почти закрытыми глазами его висели мешки, и точно такие мешки висели в других местах лица – как глазки у большой картофелины. Ректор шевелил молодыми широкими губами, роняя тихие слова – то направо, то налево – окружавшим его за этим столом всполошенным деканам, заместителям и профессорам. Там же, около Варичева, стоял незнакомец с женским выражением худого желтоватого лица, с огромной черной шевелюрой, летящей вверх. Он был в черном костюме с фиолетовым галстуком на остром кадыке и странным образом был похож на красивую нервную испанку знатного рода, переодетую в мужской костюм. Незнакомец встречал каждого входящего жарким взглядом внимательных черных глаз. Рядом, закинув одну руку за спинку кресла, замер изящный академик Посошков с бантиком на шее. В кабинете робко гремели стулья, приглашенные рассаживались вдоль стен.

– Товарищи, побыстрей, пожалуйста, занимайте места, – бросил Варичев, поглядев на аудиторию вполоборота и как бы с другого берега. – Я пригласил вас, товарищи, чтобы кратко информировать о некоторых делах. – Тут он встал и начал читать с листка: – Наши академики в который раз уже оказались правы, предупреждая научную общественность… Они не только большие ученые в своей области, но и зрелые мужи, знающие жизнь, знающие человека. Обнажаю голову перед великой прозорливостью знаменосцев мичуринской биологии. Не они ли предупреждали нас об опасности, которую таят невинная, на первый взгляд, хромосомная теория наследственности, увлечение скромным колхицином, крошечной мушкой-дрозофилой, мутагенами и другими тому подобными «детскими» игрушками. Сегодня мы все можем увидеть, как, продрав бумажку, на которой нарисован вейсманистско-морганистский голубок, высунулось черное орудийное дуло империализма, не брезгающего ничем для того, чтобы подорвать, дискредитировать советскую науку, оплевать достижения наших ученых.