Алийское зеркало

– Берите, – вздохнула я, кивая на подоконник, вернее, на укрытый в нем тайник. – Господин Ирранкэ…

– Что?

– Позвольте задать один вопрос, – сказала я, тоже подходя к окну. – Раз уж я вынуждена хранить эту вещь… могу я хотя бы знать, для чего она нужна? То есть…

– То есть ты хочешь знать, не используем ли мы ее во вред людям? – прищурился алий.

Я кивнула.

– Можешь быть спокойна, – усмехнулся он. – Силам, которые подвластны этой крохотной игрушке, безразлична ваша мышиная возня.

На его великолепие сегодня напала совершенно не свойственная ему говорливость. Не буду врать, будто я поняла все, о чем он поведал, но…

Главным, что я уяснила, было вот что: никто не знал, кто, когда и зачем создал эту вещицу. Никто не знал и всех ее возможностей, тайных ли, явных… Но алии – не все, а лишь немногие, кто обладал даром предвидения, как сам Ирранкэ, – могли уловить, что, оказавшись в нужное время в нужном месте, эта вещь может хоть немного, но изменить ход грядущих событий.

Как именно это происходит, они не понимали, но пользоваться этим все же научились. Человек скажет: ну какая разница, начнется сезон дождей в дальней провинции неделей позже или раньше? Но алии – не люди, особенно провидцы: они умеют заглядывать далеко вперед, им по силам понять, во что может вылиться даже самый безобидный на первый взгляд поступок. Не всегда это срабатывает, а если срабатывает – не обязательно так, как хотелось бы, но они стараются не упускать ни единого шанса…

– Другое дело, что такие перемены далеко не всем по нраву, – сказал алий под конец. Я не поняла его слов, но предпочла не переспрашивать. – Далеко не всем.

Он помолчал немного, потом добавил:

– Возвращать эту вещь тебе будет кто-то другой. Не я.

– Почему?

– Это путешествие станет для меня последним, – спокойно ответил Ирранкэ. – Ну что ты так смотришь? Мы это чувствуем. Знаем. А я уж тем более уверен – вернуться из этого похода мне не суждено. Что ж… я прожил жизнь так, что мне не в чем себя упрекнуть. Это уже немало…

Я хотела что-нибудь сказать, но промолчала: на ум ничего не пришло, а в таких случаях лучше промолчать, авось за умную сойдешь, как говаривала бабушка Берта.

– Жасмином пахнет, – сказал вдруг алий. – Откуда бы?

Я смутилась: сегодня я в подражание придворным дамам украсила волосы цветущей веточкой жасмина. Понятно, цветы в прическах дам были сплошь из золота и драгоценных каменьев, но жасмин смотрелся не хуже, а уж аромат – куда там лучшим духам!

И только тут я заметила, что стою совсем близко к алию, так близко, что наши руки едва не соприкасаются, и надо бы отойти, но… Я не пошевелилась. То ли ночь была виновата, то ли аромат жасмина, то ли полная луна, а пуще того я сама…

А он… Ему, должно быть, все же страшно было умирать, а кому не страшно? Жизнь прожил достойно… а что проку в том, если знаешь, что жизни этой осталось всего ничего? И хочется в эти последние дни взять от жизни все, даже то, на что в обычное время и не взглянул бы!

Кровать у меня узкая, такая узкая, что вдвоем на ней можно лежать, только тесно прижавшись друг к другу. Вот как мы…

Тонкая цепочка на шее Ирранкэ съехала на сторону, так что замысловатая вещица оказалась у него чуть ли не плече, как раз у меня перед глазами. Подумать только, из-за этой крохотной безделушки происходит столько всего… странного.

– Ты так не похожа на наших женщин, – сказал Ирранкэ. Это были первые его слова за все время. То есть он и раньше говорил, но только по-своему, не по-людски, а я по-алийски знаю всего несколько слов, да и те – «подай, принеси, поди прочь». – Вы, люди, совсем другие… Ваши женщины бывают красивы – и осознают это. Но красота эта так преходяща, так недолговечна и мимолетна… и это они осознают тоже. И так торопятся жить… Наверно, это в вас и привлекает.

– А вы такие прекрасные и безразличные, такие недосягаемые, – произнесла я тихо, бездумно водя ладонью по его плечу: на нем едва виднелась сложная вязь из сплетенных трав и цветов, она сбегала по руке почти до запястья и, мне казалось, едва заметно мерцала в полумраке. Никогда не видела татуировок настолько изящных! Казалось, это не творение чьих-то рук, Ирранкэ будто родился с этим рисунком… – Вечно молодые и при этом мудрые… Наверно, это в вас и привлекает.

– Шутишь? – едва заметно улыбнулся он. Я почувствовала эту улыбку щекой и невольно прижалась крепче. – Ничуть мы не лучше вас… Живем дольше, стареем медленнее, потому и опыта успеваем накопить побольше. Но настоящую мудрость обретают единицы, а будто у людей не так? Да что тут скажешь!

– Ничего не говори, – шепнула я. – До утра еще далеко…

«Утром ты уйдешь, – подумала я, нащупав подвеску на его груди и до боли сжав в ладони. – Навсегда, как сам сказал. А если и вернешься когда-нибудь, я к тому времени сделаюсь сморщенной старухой и ты меня не узнаешь, потому что даже не заметишь, как пролетело время. Принял же ты меня за бабушку Берту… Но даже если и так, пускай. Я тебя никогда не забуду…»

– А плакать не надо, – шепотом произнес Ирранкэ, коснувшись губами моей щеки. – Или я обидел тебя чем-то?

Я покачала головой. Он подумал, наверно, что я, как те придворные дамы, мечтала узнать, каковы алии… Но разве им он рассказал бы то, что доверил мне? Разве только какая-нибудь оказалась бы возможной хранительницей загадочной вещи!

А на меня-то что нашло? Всю жизнь держала себя в строгости, как бабушка Берта завещала, и вдруг… Лунный свет и запах жасмина виноваты, что ли? Как же, ничего умнее придумать не могла! Глаза его меня заворожили, изменчивые, как невиданное море, как небо и ветер в нем – подхватило порывом и унесло в чужедальние края…

Спроси – я ведь не сумею рассказать, каков Ирранкэ собой, красив или нет, но глаза его не забуду до скончания дней моих, и голос его буду помнить всегда.

– Я слышала, каждое алийское имя что-то означает, – сказала я, чтобы не молчать. – А твое?

– «Ири» по-нашему – радость или счастье, – помолчав, ответил он. – А «ран» – печаль.

– И что же выходит?

– Радость сквозь слезы, – был ответ. – Моя мать умерла, когда я родился.

– Неужели такое случается даже с алиями? – шепотом спросила я, потому что слыхала не об одной женщине, умершей родами.

– Редко, – сказал он. – Но это было не то, о чем ты подумала.

– Откуда тебе знать, о чем я думаю? – не выдержала я. – Ты в самом деле читаешь мысли?

– Нет. Угадываю, – улыбнулся он. – Люди в большинстве своем очень предсказуемо мыслят. А если видишь лицо, то понять, о чем думает человек, и вовсе легче легкого.

– Темно ведь… ах да, вы же видите в темноте!

– Для меня сейчас светло, как днем, – серьезно сказал алий. – Цвета не такие яркие, будто смотришь сквозь закопченное стекло, но все прекрасно различимо. Конечно, в кромешной тьме, в каком-нибудь каменном мешке и я мало что разгляжу, но если на небе звезды и луна, фонарь мне ни к чему. Даже и пасмурной ночью полной темноты не бывает.

– Вот оно как… – Мне показалось, будто Ирранкэ заговорил об этом, чтобы не вспоминать о матери, но он, видно, снова прочел мои мысли, потому что произнес негромко:

– Мне выпало родиться в страшный год. Вряд ли в ваших летописях найдется хоть что-нибудь о тех временах… Шла война, и все уже забыли, что послужило ее началом. Мать моя сопровождала отца: наши женщины сражаются не хуже мужчин, а бывает, и лучше, вот только…

Он помолчал.

– Отец не мог отослать ее домой, дороги были перекрыты. Ей было безопаснее оставаться рядом с ним, чем отправляться в далекий путь, в котором на каждом шагу поджидает опасность. И сопровождать ее было некому: ведь каждый воин на счету! Так и вышло, что родился я в крестьянской лачуге, в человеческой деревне из тех, чьи жители укрывали алиев, потому что никогда не видели от нас зла и помнили об этом. Приняла меня тамошняя знахарка, и все обошлось бы, если бы кто-то не выдал противнику наше убежище. – Ирранкэ перевел дыхание. – Наши бойцы держались до последнего, но все-таки не выстояли. Деревню сожгли, людей – кого убили, кого угнали в рабство, а моя мать…

Я невольно сжалась, а он закончил:

– Она была еще слишком слаба и не могла бежать. Может быть, еще несколько часов – и она осталась бы в живых, но… она предпочла умереть, но не достаться людям. Они не пощадили бы и роженицу. Любая алийка выбрала бы смерть, а не плен и рабский ошейник… в лучшем случае. Всегда есть надежда вырваться из плена, но когда привязывают врастяжку меж четырех кольев и весь отряд…

Он умолк.

– Но как же ты… – Я осеклась.

– Я родился в страшный день, но под счастливой звездой, – помолчав, сказал Ирранкэ. – Старуха знахарка завернула меня в свое тряпье, укрылась в погребе и сидела там, пока не остыло пепелище, а люди не убрались прочь. На наше счастье, я уродился не крикливым и нас не обнаружили. А уже на мое особенное счастье – в погребе у нее имелись кое-какие припасы, и она давала мне сосать тряпицу, намоченную козьим молоком. На третий день пришли алии, среди которых был мой дед, отец моей матери. Он и дал мне это имя.

– А знахарка?

– Она еще долго прожила при нашем дворе. Успела даже выучить меня разбираться в травах по-человечески, у нас-то их используют совсем иначе, – Ирранкэ улыбнулся. – Многие говорили, что не место человеку в наших краях, но дед готов был золотом осыпать ту, что спасла сына его любимой дочери.

– А я никогда не видела отца, – зачем-то сказала я. – Не знаю даже, каким он был, бабушка не желала рассказывать о нем. Говорила только, в родителя удался, такой же беспутный, только герцогского отпрыска хотя бы воспитание и долг его вельможный сдерживали, а этого шалопая ничем не остановишь…

– Герцогского? – нахмурился Ирранкэ.

– Ну да. Мой дед – бастард, хоть и не признанный. Но, конечно, на бабушке Берте он жениться не собирался, мало ли таких служанок! А куда он потом пропал, никто не знает. И отец так же – исчез однажды, и с концами.

– Надо же… – протянул алий. – А я все думал, на кого же ты так похожа! Вроде бы и на Берту, но есть еще что-то. Теперь вижу: вы же с герцогом словно брат с сестрой! Но не скажи ты, я и не догадался бы.

– Да и не нужно. Кто знает, тот помалкивает, а кто не знает, тому и не следует, – серьезно ответила я. – Я просто ключница.

– Откровенность за откровенность, – улыбнулся Ирранкэ и коснулся губами моего виска. – Иногда нужно, чтобы тебя услышали.

– Не умирай, – беззвучно попросила я, но Ирранкэ все равно разобрал, а может, прочитал по губам, и ответил негромко:

– Это не мой выбор. Я хотел бы остаться. Не с тобой – этого я сделать не могу, – но хотя бы в твоей памяти. Не так страшно уходить, когда знаешь – о тебе помнят…

– Даже если той памяти, как и жизни человеческой, – словно у бабочки-однодневки, по вашему-то счету?

– Да, – серьезно сказал он. – Знаешь, почему мы так редко сходимся с людьми?

– Теперь, наверно, знаю, – ответила я. От него пахло почему-то свежим снегом. – Вы же не каменные и не ледяные, хотя притворяетесь лучше некуда.

– Вот именно. – Ирранкэ обнял меня крепче. – Я ведь помню, как повстречал Берту. Она была совсем юной, не старше тебя. Времени прошло всего ничего, а ее уже не стало… А я всего лишь был знаком с нею, не более того, и то мне стало не по себе. Когда же узнаешь кого-то лучше, а вскоре потеряешь…

– Больно? – зачем-то спросила я.

– Да. – Он помолчал и добавил: – Существует множество легенд о людях и алиях. И ни одна не заканчивается счастливо. А наша завершится, даже не начавшись. И тоже печально.

– Почему?

– Потому, что я уйду и никогда не вернусь. Потому, что я тебя опозорил, так у вас говорят, я не путаю? А что ты могла принести в приданое мужу, кроме девичьей чести и той горстки золотых?

– С такой «горсткой» и горбатую вдову с пятью детьми умчат с присвистом… – пробормотала я. Мне почему-то сделалось смешно: много эти алии понимают в наших обычаях! – А я и отбиться бы сумела, если б не захотела… Ты что, смеешься?

– Конечно. – Ирранкэ провел ладонью по моим волосам. – Вот и ты улыбнулась.

– Не вздумай сказать, что я еще встречу своего человека и буду счастлива, – удачно припомнила я фразу из какого-то романа: дамы читали их друг другу за рукоделием, волей-неволей что-то да услышишь. – И довольно об этом! Может, я завтра с лестницы упаду и шею сверну, так что ты меня переживешь…

– А ты не шути такими вещами, – серьезно сказал он. – Мало ли, кто может услышать!

– Кто? Создатель, что ли?

– Может, и он. Говорят, он до сих пор бродит между мирами, – без тени иронии ответил Ирранкэ. – Вдруг заглянет и сюда, кто знает, какие дороги он выбирает? И возвращается ли туда, где уже побывал однажды? Мы ведь не отсюда родом.

– Как так? – не поняла я.

– Родина алиев не здесь, – произнес он. – Это легенда, но… Говорят, однажды Создатель вышел зимой в сад и поразился: до того хороши были заснеженные деревья! А потом обернулся и огорчился: на снегу остались его следы, а ветки, которые он задел, были черными и голыми. Тогда он решил создать существо, которое сумело бы пройти по первому снегу, не потревожив его, так же легко, как свет проникает сквозь ветви деревьев. Так и появился первый алий – из лунного луча и снега…

– Вот почему ты им пахнешь, – невольно улыбнулась я.

– В самом деле? – улыбнулся Ирранкэ. – Не замечал… Однако мы и правда почти не оставляем следов даже на рыхлом снегу, а по лесу можем пройти, не потревожив листвы. Хотя для этого нужны годы тренировок. Но даже если это и легенда, то красивая, не правда ли?

– Очень. А другие алии откуда взялись?

– Тому, первому, было одиноко, и он слепил девушку из снега, – совершенно серьезно ответил Ирранкэ, – говорил с ней и печалился, потому что близилась весна и она должна была вскоре растаять на жарком солнце. Создатель увидел это, понял, как горька будет разлука, и оживил снежную красавицу. От этих двоих и пошел наш народ.

– Ты сказал, вы не отсюда, – вспомнила я, – но как это может быть?

– Создатель, говорят, был рассеян и частенько забывал закрыть за собой двери, через которые странствовал между мирами, – сказал он. – И однажды, когда в нашем родном мире алиям не осталось места, мои предки ушли прочь через одну из таких незапертых дверей. Рассказывают, им помогли крылатые – они тоже покинули свою прародину, потому что тамошние люди истребили волшебство, а без него какая жизнь?

– Крылатые? Драконы? – удивилась я. – Но их же не существует, это сказки!

– Вовсе нет, – улыбнулся Ирранкэ. – Другое дело, что именно здесь их может не быть. Мы ведь рассеялись по многим мирам в поисках самого лучшего, так что где-то нет алиев, где-то крылатых, а где-то – людей. Мне выпало жить именно здесь, и я этому рад. Может быть, есть места и получше, но я люблю этот мир и не хочу его покидать…

– А люди тогда откуда взялись?

– Сами завелись, – серьезно ответил он. – А если взаправду – не знаю, никто не знает. Вероятно, вы – тоже дети Создателя, так ведь ваши священники учат?

– Незапертые двери… – проговорила я и сильнее сжала в руке странную вещицу. – Двери…

Мне ведь показалось, что она похожа на ключ! Так не может ли она и в самом деле им оказаться?

– О чем ты? – шепнул Ирранкэ, и я сбивчиво объяснила ему, что мне вдруг пришло в голову. – Хочешь сказать, у меня на шее висит ключ самого Создателя?

– Ты же сам сказал, что он был большим шутником, – сконфуженно ответила я, – вдобавок рассеянным. Вдруг он потерял этот ключ, потому и двери за собой не запирал? Ох, ну и чушь я несу!..

– Нет, Марион, – сказал вдруг Ирранкэ совсем другим тоном, и я почувствовала, как он напрягся. – Это не чушь. В этом что-то есть…

– О чем ты?

– Этот ключ… будем уж называть его так, – он накрыл мою руку своей и сжал пальцы, – передается у нас из поколения в поколение. Мы используем его, как умеем, но не понимаем и сотой доли его свойств. Это просто забылось за давностью лет, а может быть, никто никогда и не знал, на что именно он способен. Мы пытались исследовать его, но тщетно, удалось лишь подметить некие закономерности… Увы, даже нашего века не хватит, чтобы проверить, не было ли это случайностью! Но это не так важно. Мы живем долго, но есть те, кто старше нас. И, возможно, старше этого мира.

– Ты о Создателе? – Мне стало холодно.

– О его ровесниках, – шепнул мне на ухо Ирранкэ и обнял обеими руками. – Существует старая-престарая легенда о том, что эти создания стремятся открыть некую дверь, но не способны сделать этого. У них нет ключа.

– А взломать замок они не могут?

– Смогут, если наберут достаточно мощи. А для этого им нужно высосать все силы из мира, где они оказались… Они ищут свою родину, то место, откуда их изгнали люди, самые обычные люди, – он тихо засмеялся, – чьи потомки охраняют дверь и по сию пору! А эти твари – их остается все меньше и меньше, но даже одна такая может опустошить всю округу, чтобы набраться сил, – идут все дальше и дальше, если им удается обнаружить приоткрытую дверь. Их можно остановить, говорится в легенде, можно и убить, можно запереть и запечатать двери, чтобы твари никуда не ушли из умершего уже мира и сдохли от голода. Но если они заполучат ключ, открывающий любую дверь, для них не останется преград. И тогда…

– Нам конец? – прошептала я.

– Нет.

– Ты же сказал, они выпивают жизнь из тех миров, где оказываются!

– Выпивают – для того, чтобы хватило сил прорваться в другие места. А на своей родине они жили бок о бок с людьми, как мы живем, не замечая мелких зверушек… если вдруг не захочется позабавиться, устроив крысиные бои или тараканьи бега! Марион? Ты дрожишь?

– Да. – Я вздохнула поглубже и положила ладонь ему на грудь, на странный рисунок, туда, где ровно билось сердце. – Ты будто страшную сказку рассказываешь! Только это не сказка. И если это в самом деле ключ…

– То мы использовали его не по назначению, – закончил Ирранкэ. – Нужно было запереть дверь и уничтожить его. Но мы не знаем даже, где эта дверь и как ее найти! И одна ли она? А ключ прочнее, чем кажется: даже пламя огненных гор его не возьмет, что уж говорить о кузнечном молоте!

Он умолк ненадолго, потом добавил:

– Кажется, теперь я знаю, что должен сделать. Правда, не представляю, как именно, но время у меня еще есть. Вот, значит, что означали мои предвиденья…

Я промолчала. А что я могла сказать? «Не жертвуй собой ради призрачной цели», как пишут в тех же романах, которые дамы читают друг другу вслух? Ирранкэ все равно не послушает, раз уже все решил для себя! Но может… может, он все-таки сумеет вернуться? Не ко мне, какое там! Просто – вернуться живым, к своим родным, у него ведь есть семья… Если бы у меня была волшебная палочка, я загадала бы такое желание.

– Знаешь, – он вдруг коротко рассмеялся, – ты была права. Я боюсь смерти. Я не видел еще и сотой доли чудес этого мира!

– Я не видела ничего, кроме этого замка, нашего городка и ближней деревни с ярмаркой. Хотя, наверно, если сравнивать людей с алиями… – не удержалась я, порадовавшись, что он сменил тему, – то на то и выйдет. А ты, как ребенок, хватаешь то, что попалось под руку?

– Будь я таков, я бы всех ваших придворных дам перебрал, как тот самый ребенок – цветные камушки, – ответил он с усмешкой. – Не в том дело. Луна позвала, и цветы… будто лепестки ветром подхватило, голова пошла кругом…

– Неужто ты бы остановился, если б я сказала «нет»?

– Остановился бы, – негромко сказал Ирранкэ. – Никогда в жизни я никого не брал силой. А ты боялась, я чувствовал.

– И все же промолчала.

– Да. Но вовсе не потому, что опасалась отказать вельможе, просто не знала, каково это, и не хотела показаться смешной и неуклюжей…

– Опять угадываешь мысли?

– Конечно. Я ведь живу достаточно давно, чтобы научиться разбираться в человеческих побуждениях, не забывай. Довольно слов…

Заглянувшая в окно полная луна отразилась в его глазах, как в бездонном колодце, и я падала в него, падала, падала…

Наутро я проснулась одна. О том, что Ирранкэ был со мной, напоминала только смятая постель, а еще – цепочка у меня на шее. Та самая, с ключом на ней.

Алии уехали на рассвете, все разом, не потрудившись ничего объяснить, вот что я узнала поутру. Больше они не появлялись в наших краях.

В комнате еще долго пахло первым снегом, хотя на дворе стояла весна.

Глава 6

Моя дочь родилась на переломе зимы, в страшную вьюжную ночь, когда буря бушевала так, что дрожали ставни, а вой ветра мешался с волчьим воем – стая бродила совсем рядом с замком, в ближнем лесу…

Мне долго удавалось скрывать свое положение: я, повторюсь, рослая и крепкая, а под передником поди разгляди что-нибудь… Однако настало время, когда таиться уже не было возможности, и тогда хватило мне и заугольных шепотков, и любопытных взглядов. Всем интересно было, кому же это неприступная Марион доверила ключи от своей твердыни? Даже герцог как-то поинтересовался, но я смолчала… Боялась только: не выставил бы прочь! Но нет, обошлось, как и с бабушкой Бертой. Кому какое дело, от кого прижила ребенка ключница, если она не пренебрегает своими обязанностями?

Я до последнего срока не оставляла службы, повезло мне: дамы, я знала, неделями, а то и месяцами отлеживались в постелях, зеленея от одного вида еды, но меня миновала эта напасть. Должно быть, тут матушкина кровь дала о себе знать: она семерых… восьмерых, считая меня, родила, не оставляя хозяйства ни на день, и самый ее младшенький оказался на два месяца старше моей дочки.

В замковой книге дочь ключницы записали как Ирену Трай, а я (а вслед за мной и прочие) называла ее Ири – радость по-алийски. Пускай слез мне тоже хватило с избытком, я не хотела об этом вспоминать.

Повитуха, меня саму принимавшая у матушки, говорила о моей дочери, что в жизни не видала такого красивого ребенка. По мне, так все младенцы одинаковы, но когда Ири подросла, о том же начали твердить и служанки, и даже знатные дамы: им нравилось возиться со спокойной и послушной девочкой. Сколько красивых платьиц, из которых господские дети выросли, не успев их даже примерить, досталось моей дочери, и не счесть! Я не возражала: мне нужно было работать, и если первые несколько недель у меня жила младшая сестра, помогавшая с ребенком, то потом мне приходилось справляться одной. Признаюсь, я опасалась, что Ири перестанет считать меня матерью, я ведь появлялась так редко… Но нет: она всегда тянула ко мне ручонки и не обижалась, если я надолго отлучалась.

Ири рано пошла, а вот заговорила только на втором году, но зато сразу целыми фразами. И с тех пор она всюду была со мной, ходила, цепляясь за мою юбку, смотрела и слушала, все запоминала, как я когда-то с бабушкой Бертой.

Она любила бывать на кухне и помогать поварятам (конечно, никто не доверил бы Ирене следить за кастрюлями, но ощипывать дичь, чистить рыбу, лепить пироги и украшать их она научилась очень быстро). Да мало ли найдется работы для проворной девчонки! Она бегала и на конюшню – лошади ее любили, и на псарню, возиться с щенками, и в птичник – задавать корм курам и гусям. А потом, отмывшись как следует и принарядившись, сиживала в покоях у знатных дам: те, повторюсь, рады были привечать красивую, приветливую и умную девочку, звали ее то почитать вслух (это искусство Ири постигла как-то незаметно, когда пробиралась на уроки детей вельмож и тихонько сидела в уголке), то музицировать и танцевать…

Никто не учил ее этому нарочно, но даже старый преподаватель, помнивший еще деда нашего герцога, говорил, что у Ири удивительный слух, а грации ее движений позавидует любая принцесса: когда она начинала двигаться под музыку, казалось, она вовсе не касается паркета, и дамы ставили ее в пример своим дочерям. Ну а запомнить не такие уж сложные па придворных танцев даже мне было под силу, что уж говорить об Ири!

Наверно, каждой матери ее ребенок кажется самым лучшим, особенным и одаренным… Но что же тут скажешь, если Ири в самом деле выделялась среди других девочек?

Я же боялась только одного: кто-нибудь догадается, чья Ири дочь. И ведь это было так легко понять! От меня она взяла только смоляной цвет волос, но все остальное… У нее была белая кожа, не сгоравшая на солнце, но лишь едва золотившаяся от загара, тонкие черты лица, легкая кость, гибкая фигурка – ничего общего с моей крестьянской основательностью, – но при этом немалая сила. И глаза… Создатель, эти глаза! Помню, поначалу я не могла в них смотреть. Потом привыкла – это была Ири, не Ирранкэ, и в ее глазах я видела не море, а грозовое небо, и отблески солнца в лесном озере, и блеск росы на весенней траве…

Она пахла первым снегом. И ландышем.

Алии в наших краях не появлялись. И никто не приезжал за ключом, который я с той самой ночи носила на шее не снимая.

«А ты был бы рад, наверно, узнав, что у тебя есть дочь, – подумала я, расчесывая на ночь волосы. – Это же намного больше, чем просто воспоминание! Да что там, как можно сравнивать подобное?»