Не пей вина, Гертруда

– Нет. Не надо. Было бы лучше, если бы тот сынок понес наказание по полной программе.

– Экая ты кровожадная… А говоришь, что тебе все равно!

– Да, все равно, если по большому счету… Все равно…

Наверное, зря она дважды произнесла это «все равно», потому что Яков опять смотрел на нее долго и тяжело. Потом вздохнул, огляделся кругом, произнес тихо:

– Ладно, я домой поеду… Неуютно мне как-то в доме. Будто я и не хозяин здесь. А может, это рядом с тобой неуютно… Холодная ты стала какая-то. Скучная. Может, и правда старость у тебя начинается, а?

– Да, Яш. Начинается. Даже спорить не стану.

– Хм… А мне чего тогда делать прикажешь? Я же старше тебя на восемнадцать лет! Да только уволь, стариком пока себя не считаю! Побарахтаюсь еще, силы есть!

Она глянула на него грустно – какие уж там силы, господи… Из кресла кое-как выкарабкивается. И одышка часто бывает, и пузо растет… И без того никогда красавцем не был, а тут…

Яков направился к двери, она тоже поднялась из кресла, вышла его проводить. Стояла на крыльце, смотрела, как выезжает из ворот его машина. Потом вернулась в дом, снова села за стол.

Ну вот, теперь можно и Алешу спокойно помянуть. Водки выпить, закусить. Удобнее сесть в кресло, подтянув под себя ноги, и вспоминать… Вызвать из небытия Алешино лицо, его улыбку…

Только не получалось почему-то, а жаль. Яков своим визитом все испортил. Память начала работать по-своему, выдавать другие картинки, с Алешей не связанные.

Хотя как – не связанные… Тогда все эти картинки свернулись в клубок, и он понесся куда-то, не разбирая дороги. Все события складывались одно к одному в этом клубке…

Неожиданно заболела Лида. Она тогда в седьмом классе училась, тихая была девочка, послушная дочь, покладистая сестра. Началось с того, что потеряла сознание в школе на физкультуре. Вызвали «Скорую», увезли в больницу. Оказалось, сердечный приступ. Потом ее в областную больницу срочно перевезли… Сказали, будут готовить к экстренной операции. А потом в больницу вызвали маму. Она, помнится, с мамой поехала, потому что та от испуга уже ничего не соображала. Да и она толком не соображала, что им толкует пожилой профессор, только слышала его виноватый голос и видела, как он нервно потирает сухие бледные ладони:

– Понимаете ли, в чем дело… Вашей девочке срочная операция на сердце нужна. Мы можем как-то облегчить ситуацию, конечно, да только это будет временной мерой. Практически бесполезной. Тут о серьезном вмешательстве может идти речь, а у нас пока не разработано таких методик, понимаете? Нам не удастся ее прооперировать, вот в чем дело.

– Что значит – не удастся прооперировать? Я не понимаю… Все само пройдет и без операции? – в надежде спросила мама.

Профессор вздохнул, обреченно покачал головой:

– Нет, само не пройдет, к сожалению. Операция нужна. Можно сказать, необходима. Иначе… Иначе ваша девочка больше двух месяцев не протянет.

– Ну так делайте операцию, что ж вы! – в отчаянии вскрикнула мама.

Профессор снова вздохнул, прикрыл глаза тонкими пергаментными веками, проговорил терпеливо:

– Я ж вам объясняю, дорогая моя… Вы меня просто не слышите… Я понимаю ваше отчаяние, но и вы поймите меня тоже, прошу вас! Мы не делаем такие операции, у нас возможностей нет, специалистов нет…

– А где они есть? В Москве, что ли? – почти истерически спросила мама.

– И в Москве тоже нет…

– А где тогда есть?! Ведь не может такого быть, чтобы совсем ничего нельзя было сделать!

– В Германии есть хорошие специалисты. Там делают такие операции.

– Где?! Где… вы сказали?

– В Германии, моя дорогая. Ну, может, в Швейцарии еще…

– В Швейцарии… Что вы такое говорите, в Швейцарии… Как же мы туда попадем, что вы… Это ж… Бред какой-то, в Швейцарии…

– Ну, может, и звучит как бред… Но только там могут спасти вашу девочку. А больше я вам ничего предложить не могу, к сожалению. Да, поверьте, мне искренне жаль, но…

Мама молчала, сидела, будто окаменела враз. Не истерила, не плакала, только смотрела на профессора удивленно – что вы такое несете, мол…

– Я думаю, вам сейчас не отчаиваться надо, дорогая моя, а с силами собраться. Действовать как-то надо. Денег добыть, визу сделать… Списаться с клиникой, вызов оформить…

– Денег добыть, говорите? Да где ж их добыть, что вы… У меня ж ничего нет… Я одна вон двоих дочерей поднимаю, живем как нищие, из копейки в копейку. И много тех денег надо, чтобы за операцию заплатить?

– Много. Очень много. Там бесплатно ничего не делают. Я даже озвучить боюсь сколько…

– Так вы озвучьте, чего уж! Не стесняйтесь! Озвучьте, сколько жизнь моей доченьки будет стоить!

После того как профессор все же озвучил сумму, ей показалось, что мама сейчас потеряет сознание. Она даже заваливаться начала как-то боком, и пришлось ее поддержать, подставив плечо. И самой разговаривать с профессором.

– Но ведь у вас были такие случаи, правда? Чтобы вы больным советовали в Германию на операцию ехать? Как другие-то справлялись? Ведь находили же где-то деньги, правда?

– Бывало, и находили… Дачи продавали, машины… Да все продавали, что могли продать. В долги бешеные влезали…

– Но нам и продать нечего, вот в чем дело. У нас ни дачи, ни машины нет. И в долг нам никто не даст. У нас все знакомые такие же, как мы…

– А вы не отчаивайтесь так сразу. Вы просто примите это обстоятельство в себя, свыкнитесь с ним, подумайте. Говорят, безвыходных ситуаций не бывает.

– Ой, да что тут думать…

– Не надо так, милая девушка, не надо. Вы ведь даже еще и не вникли в ситуацию, и мама ваша… Плохо ей сейчас, не пугайте ее. Езжайте домой, подумайте… Вашу девочку мы оставим в больнице, будем пока поддерживать. Но долго не получится, учтите…

Профессор глянул на часы и тут же развел руки в стороны:

– Это, собственно, все, что я могу вам сказать… Простите, меня пациенты ждут, надо идти. Я скажу сейчас медсестре, чтобы вас проводила.

– Да не надо, мы сами дойдем… – тихо проговорила она, пытаясь поднять маму со стула. Тянула ее за локоть, а та все никак не вставала, все глядела на профессора в надежде.

Наконец поднялась тяжело. Так и вела ее к выходу, крепко поддерживая за локоть. И потом, когда ехали в электричке, тоже не выпускала ее локоть из руки. Хотя сама себя чувствовала из рук вон плохо – опять эта проклятая тошнота накатывала волнами. И почему-то одна только мысль была в голове – ну почему, почему сразу так много всего навалилось? И сестра заболела, и от Алеши давно писем нет, и тошнота такая, что хоть умри… Вот приехать бы сейчас домой, лечь в постель, укрыться с головой одеялом и уснуть! А проснуться – и все хорошо будет… И Лида выздоровеет, и от Алеши письмо придет, и ребеночек, живущий внутри, мучить ее перестанет… Ой, да лишь бы Алеша жив был, господи… Лишь бы жив…

Утром мама разбудила ее очень рано, за окном еще только светать начало:

– Вставай, хватит спать! Кончилось наше с тобой спанье, хватит! У тебя сестра умирает, а ты дрыхнешь! Вставай!

Села испуганно на постели, еще не понимая ничего. У мамы голос был какой-то странный, будто и не ее вовсе голос. Чужой, злой.

– Ну, чего ты на меня таращишься? Вставай! На работу собирайся!

– Так рано еще, мам…

– Пока собираешься, поговорим! Я знаю, кто нам даст денег, я ночью все придумала, все решила!

– И кто же, мам?

– А директор твой даст!

– Кто? Яков Никитич? Да ты что, мам… С чего бы он…

– А с того! С того, что ты пойдешь и попросишь!

– Да он не даст, мам…

– Значит, попросишь так, чтобы дал!

– Это как? Не поняла…

– Тебе объяснить, что ли?

– Да…

– Ну что ж, я объясню! Коротко и ясно объясню, чтобы ты дурочкой не прикидывалась! Чтобы он захотел денег дать, надо ему дать! Вот и все! Теперь понимаешь, надеюсь? Грубо звучит, но правильно! Дать ему надо, Ладка!

– Как это… дать? Мам, ты что говоришь такое? Я не понимаю… Нет… Я даже слышать этого не могу! К тому же от тебя… Не надо, мам, мне страшно… Ты как чужая сейчас говоришь, не как родной человек…

Мама придвинула к ней вплотную лицо, глянула в глаза. Лада внутренне содрогнулась – и глаза у мамы были чужие. Совсем незнакомые, отчаянно злые. Никогда у нее таких глаз раньше не было. И голос этот, тоже чужой… Теперь уже тихий, от этого еще более страшный:

– По-твоему, пусть Лидочка помирает, да? Тебе так лучше жить будет? Ты палец о палец не ударишь, себя будешь беречь, а она пусть себе помирает? Не стыдно тебе, нет? Она ж сестра твоя… Вы обе мне одинаково дороги, обе вы мои дочери, Лада и Лида… Никогда я меж вами разницы не делала, одинаково обеих любила. Но сейчас… Уж прости, но тебе надо спасать сестру. Ведь не хочешь же ты, чтобы она умерла, правда?

– Нет, я не хочу… Но… мам. Как же я…

– Господи, доченька… Но что же делать, если другого выхода нет? Ведь все равно мы с тобой больше ничего не придумаем! Да неужели ты думаешь, чтобы я когда-нибудь тебе могла предложить такое… Я же мать! Да я бы свою жизнь отдала, если б кто согласился ее за деньги взять, что ты! Или тоже так… Предложила бы себя кому, да только ведь никто не возьмет, кому я нужна? А ты молодая, красивая… Я слышала недавно, как бабы на работе про твоего Якова Никитича сплетничали, будто он только молодых девок на работу берет! Значит, есть у него интерес к молодым девкам-то! К тому же он не женатый… А еще он шибко богатый, бабы мне сплетничали. Господи, Ладка, ну попробовать же надо, может, и получится все! Ну что, что ты смотришь на меня так, будто я тебя на плаху посылаю? Господи, да если б не Лидочка… Да мне бы сроду в голову не пришло… Лучше бы я себе пол-языка откусила, чем такое родной дочке сказать!

Мама будто задохнулась словами, села с ней рядом на кровать, заплакала тихо. У нее и самой от этого плача перехватило горло – столько в нем было отчаяния безысходного!

– Я… Я пойду, мам… Я попрошу… Только не плачь, пожалуйста, мам, не надо! Я пойду, правда… Хотя сомневаюсь, что он согласится на такое…

Мама перестала плакать, схватила ее за руку, прижала ладонь к мокрому лицу. Потом истово принялась целовать эту ладонь, приговаривая:

– Прости меня, Ладушка, прости… Всю жизнь виноватой перед тобой буду… Прости…

– Не надо, мам! Я же сказала, что пойду. Дай мне встать, я умоюсь.

– Да, да… А я завтрак тебе приготовлю… Оладушек со сметанкой хочешь?

– Нет. Меня тошнит. Я только воды с лимоном попью.

– Да как без еды-то? Замрешь ведь за целый-то день!

– Да нормально… Может, в обед чего-нибудь съем. Там видно будет…

Добравшись до работы и увидев в торговом зале Якова Никитича, пришла в ужас от испуга. Как, как она пойдет к нему? Как это вообще все будет? Да он же ее выгонит сразу из кабинета, уволить может! Зачем она маме обещала, зачем?

Хотя маме можно сказать, что Яков Никитич от предложенного действа сразу отказался и денег не дал. Но ведь тогда они и в самом деле нигде не раздобудут этих денег… А время идет, Лида там, в больнице, тихо умирает… А она, сестра родная, будет сидеть и ждать, когда она умрет? Неужели мама права и нет у них больше никаких вариантов? Вернее, у нее нет…

Но он ведь и в самом деле может отказаться, вот в чем дело! Вот стыдоба будет…

А если нет? Если не откажется? Чего греха таить, она давно уже начала замечать, как Яков Никитич в ее сторону смотрит… И девчонки тоже над ней подсмеивались: «Приглядывается он к тебе, Ладка! Запал на тебя, явно запал!» А она только сердилась на них, отмахивалась: «Да ну вас, дурочки, я жениха в армию проводила… И вообще… С чего вы взяли, что он на меня запал? Он же старше меня! Ему должны взрослые тетеньки нравиться, при чем тут я? Наша Елена Ивановна, старший товаровед, давно с ним кокетничает, а ей уже сорок почти… Вот пусть на нее и западает, я тут при чем?»

Так и маялась до обеда в сомнениях и испуге. Потом все же улучила момент, подошла к двери директорского кабинета, сглотнула волнение, прислушалась…

Тихо за дверью. Крепким кофе пахнет. Надо идти…

Но как же страшно открыть эту дверь!

Вдохнула, выдохнула. Толкнула дверь, вошла.

Видимо, очень сильно с перепугу толкнула, потому что неловко все получилось – застыла перед его столом как изваяние. Вот она, пришла к вам, здрасте.

– Ты чего, Леонтьева? Случилось что-то? Пожар? Наводнение? Бандитский налет?

– Нет… Ничего такого, Яков Никитич. Я… Мне поговорить с вами надо. Вернее, попросить…

– Ну, проси, раз пришла. Чего хочешь-то? Прибавку к зарплате?

– Нет… У меня личный вопрос, Яков Никитич. Вернее, личная просьба… У меня сестра в больнице умирает, и говорят, надо на операцию везти в Германию или в Швейцарию…

– Что ж, сочувствую. Это дело такое, в копеечку встанет, я понимаю.

– Да… Вот я и хочу, чтобы вы… Чтобы помогли мне…

– Денег, что ль, попросить хочешь?

– Ну да…

– Просто попросить, и все? Я похож на сумасшедшего благотворителя, чтобы вот так просто дать тебе денег? Я ж понимаю прекрасно, о какой сумме может идти речь!

– Нет, не просто так, Яков Никитич. Нет, что вы… Я… Я готова… Чтобы вы…

Яков Никитич поднялся из-за стола, подошел к ней близко. Так близко, что она закрыла глаза и сжалась в комок, будто ждала, что он примется немедленно срывать с нее одежду.

Но ничего такого не произошло, она осторожно открыла глаза и увидела перед собой его глаза. Очень близко. А еще увидела, как он медленно поднял руку, как коснулся пальцами верхней пуговки на фирменной голубой блузке. Только коснулся, и все. Будто примеривался, стоит ли действовать дальше. И при этом проговорил тихо:

– Я дам тебе денег, Лада. Я могу, да. Сколько надо, столько и дам. Но ты… Ты должна будешь…

Ее будто подстегнуло отчаянной смелостью – ну вот и все, теперь все встало на свои места! Как мама и говорила! Теперь она уже знает, что дальше делать! Надо просто перетерпеть, и все… Ради Лидочки все это перетерпеть…

Подняла руки, начала лихорадочно расстегивать пуговки на блузке. Так торопилась, что не получалось ничего толком. Но уже до середины дошла и успела краешком сознания подосадовать, что не удосужилась новый лифчик надеть, как услышала насмешливый голос Якова Никитича:

– Ты что делаешь, дурочка? Я разве тебя о чем-то таком просил? Застегивайся обратно… Стыдно смотреть, ей-богу…

– Но вы же сами… Сами сказали, что денег дадите, если я… Вот я и подумала…

– А надо было не думать всякие глупости, а слушать, что я хочу сказать! Ну, что стоишь, смотришь на меня как лань подстреленная? Я ж сказал, застегивайся обратно, ты неправильно меня поняла!

– Что значит – неправильно, Яков Никитич? Вы денег не дадите, да?

– Да я же сказал, что дам! Дам я тебе денег. Но не просто так… Я ж серьезно хочу… Чтобы замуж за меня вышла, поняла? С чего бы ради я тебе денег дать согласился? Вот пусть они и пойдут на благое дело, в семью, мою будущую родственницу спасать… Ну, что молчишь? Пойдешь за меня замуж, скажи?

– Я… Но я же не могу, Яков Никитич… У меня жених в армии, я ему обещала… Но я могу просто так с вами… Если вы мне замуж предлагаете, значит, я нравлюсь вам, правда? Вот я и могу просто так… Сколько надо, столько и буду…

Она снова принялась расстегивать верхние пуговицы на блузке, с надеждой глядя на Якова Никитича. А тот вдруг поморщился, отвернулся, проговорил почти зло:

– Фу, дура… Ты чего творишь-то такое, сама-то хоть понимаешь? Продаться ко мне пришла, да? Как проститутка, что ли? За деньги?

– Да… Пусть так… Мне просто деньги нужны… Сестре на операцию… Очень…

– Ну, так почему именно ко мне пришла? Я с проститутками не якшаюсь. Иди к кому-нибудь, кто этим не брезгует. Если не хочешь, чтобы все по-честному было, то как хочешь, что ж. Иди давай, иди… Мне работать надо.

– Значит, не дадите денег, да?

– Нет, не дам. А ты как хотела? Я тебя замуж позвал, а ты мне отказала, обидела, можно сказать, и я же тебе помогать должен? Так не бывает, моя милая. Не бывает. Иди…

Она хотела еще что-то сказать, но Яков Никитич только рукой махнул – все, мол, ничего не хочу больше слушать! Пришлось выйти за дверь… А что еще оставалось делать?

Маме она вечером ничего не сказала. Соврала, что Яков Никитич в отъезде. Что приедет только через неделю. Мама в ужасе схватилась за голову:

– Неделя! Как много! Целая неделя! А Лидочка там лежит, в больнице… Знаешь, я пока к ней поеду, а через неделю вернусь.

– Так тебя же не пустят к ней, мам… Профессор же сказал, что нельзя к ней, инфекцию можно занести.

– Да все равно я поеду, Ладка, не усижу я на месте. Через неделю вернусь. А ты домовничай тут без меня…

Ночью Лада никак не могла уснуть. Ворочалась с боку на бок, и такая тревога была внутри, будто вот-вот случиться должно что-то. Такое ужасное, что и не пережить.

Заснула под утро, но ненадолго. Разбудил телефонный звонок. Бросилась к телефону, схватила трубку, прохрипела сдавленно:

– Да… Слушаю, говорите!

– Это я, Ладка… – услышала тихий голос Жени. – Как ты? Знаешь уже все, да? Может, мне приехать к тебе сейчас?

– Что я знаю, Жень? Что случилось, говори?

– Стало быть, не знаешь… Зинаида Ивановна тебе не позвонила, значит. А моей матери сразу позвонила… А ты еще и не знаешь…

– Да что, что я не знаю?!

– Ой, Ладка… Не знаю даже, как тебе это сказать. Зинаиде Ивановне вчера вечером бумагу из военкомата принесли. В общем, Алеша… Он погиб, Ладка. Не зря Зинаида Ивановна так этого Афганистана боялась. Скоро его домой привезут хоронить в цинковом гробу. Чего ты молчишь, Ладка? Ну же, скажи хоть что-нибудь… Заплачь хотя бы, чтоб я слышала! Чего ты молчишь?!

Лада так и не сумела ей ничего ответить, автоматически положила трубку. И долго стояла у телефона, была не в силах отойти. Почему-то казалось, что если отойдет, то поверит… Поверит, что Алешу убили. А если стоять и ждать, то можно чего-то дождаться. Например, что Женька снова позвонит и скажет – ошибка, мол… Живой твой Алеша, это там, в военкомате, что-то перепутали. Живой…

Но Женька больше не позвонила. Через полчаса сама пришла к ней. Ворвалась в дверь, обняла, зарыдала в голос, подвывая по-бабьи…

– Как Алешку жалко, Ладка-а-а… Да будь проклята эта война, почему наши парни должны там умирать, зачем, за что, Ладка, за что-о-о… Ну что ты стоишь, словно каменная, давай вместе поплачем, слышишь?

Ладе казалось, будто она и впрямь окаменела. Как мама в больнице, когда им профессор про состояние Лидочки все растолковывал. Даже слез почему-то не было. Даже привычная тошнота куда-то пропала.

Женя отстранилась от нее, глянула в лицо, проговорила испуганно:

– Ладка, ты чего? Тебе плохо, да? Ты бледная такая… Давай я тебя до кровати доведу. Тебе полежать надо, наверное.

Лада послушно дала довести себя до кровати, легла, отвернулась к стене. Женя еще говорила ей что-то – не слышала. То есть голос ее слышала, но он доносился до нее странным бульканьем, будто она нырнула на глубину, а Женя осталась на берегу. Странное, очень странное было ощущение… Вроде она утонула и уже не чувствует ничего, вот-вот умереть должна… И в то же время знает, что жива, дышит ровно и спокойно. И не чувствует ничего.

Вот если бы рядом с Женей была, на берегу… Там бы все было. И понимание, и отчаяние. А здесь, на дне… Здесь ничего нет. И жизни тоже нет. И толща воды давит сверху – даже пошевелиться нельзя.

Так и пролежала весь день как неживая. Женя пыталась тормошить ее, горячего чаю хотя бы выпить заставить, да без толку. Так пролежала и второй день, и третий… Пока Женя врача из поликлиники не вызвала.

– Посмотрите, я не знаю, что делать… – всхлипывала испуганно, подставляя пожилой врачихе стул. – Уже третий день так лежит… У нее жениха в Афганистане убили, а она даже не заплакала. Легла и лежит. И молчит. Я даже чаем ее напоить не могу!

– Ну что ж, понятно… – тихо вздохнула врачиха, нащупывая на запястье Лады пульс. – Так бывает, что ж… Реакция организма у всех разная может быть. Кто-то бурно реагирует, горе из себя криком выкрикивает, а кто-то вот так… Организм затаился, самозащиту включил. Понятно.

– Она еще и беременная к тому же…

– Ну, я ж говорю… Это защитная реакция организма, он плод сохраняет. А вот поесть бы ей надо, конечно. Обязательно надо. Ничего, сейчас мы ее расшевелим… Сварите ей крепкий куриный бульон и силой заставьте выпить. Вы ей кто? Родственница?

– Нет, я подруга… А матери пока дома нет, только через пару дней приедет. У них в семье трагедия – младшая сестренка очень болеет, в области в больнице лежит.

– Да, так и бывает, что ж, – вздохнула врачиха. – Все к одному, все к одному… Пришла беда – отворяй ворота, как говорится.

– А вы ей больничный дадите? Ее ж с работы могут за прогулы уволить…

– Дам. Даже задним числом дам, если такое дело. Я ж понимаю, я тоже человек. Жалко мне вашу подругу… Ребеночка ждет, ни жена теперь, ни вдова…

На работу Лада пришла только через две недели. Да и то не пошла бы, если бы мама не погнала…

– Ладушка, милая, я ж все понимаю, горе у тебя… Я тоже твоего Алешу любила, он мне как сын был. Но ведь время-то уходит, Ладушка, часики тикают, а Лидочку надо спасать, она ж не виновата ни в чем… Перемоги себя, Ладушка, сходи к директору своему, а? Попроси… Перетерпи как-то, Ладушка…

Мама начинала так горько плакать, что не было сил ей сказать – не поможет он, мам, не надейся. Да она и на работу пошла только потому, чтобы маминых слез не видеть.

Встретили ее вздохами и сочувствием, конечно же. Но чужое сочувствие – что это такое? Всего лишь дань горестным чужим обстоятельствам. И слова этого сочувствия так дежурно порой звучат, всегда они одни и те же, других не придумали – держись и крепись, мол, жизнь продолжается…

Может, и продолжается, конечно, да только не у нее. Ей теперь все равно по большому счету. Если Алеши нет, то и жизни больше никакой нет. А если и есть, то неважно, как она будет идти дальше.

Яков Никитич, увидев ее в торговом зале, ничего такого дежурного не сказал, только проговорил деловито:

– Зайди ко мне в кабинет, Лада! Прямо сейчас зайди, разговор есть.

Она пошла за ним послушно по коридору. Ни интереса, ни страха, ни мысли дурной не было… зачем зовет. Все равно было. Все равно!

В кабинете он указал на стул около стола:

– Садись! Я вокруг да около ходить не буду, я сразу к делу перейду. Слышал, твоего жениха в Афгане убили, да? Что ж, горе, конечно, я понимаю. Еще и сестра у тебя в критическом положении… Тоже понимаю, я ж не идиот бесчувственный. И потому я подумал и решил… Я дам тебе денег, Лада. Сколько надо, столько и дам. Но и от предложения своего не отказываюсь, слышишь? Ты понимаешь, о чем я? Тебе надо выйти за меня замуж. Прости, конечно, что я в такой момент тебе это говорю… Неправильно, наверное, грубо звучит, некрасиво… Но я не дипломат, Лада. Жизнь есть жизнь, она реверансов не любит. Если нет у тебя теперь жениха… Надо за другой вариант ухватиться, чтоб уцелеть. И сестру спасти. Я это на себя возьму – будущим родственникам помогать надо. Да ты слышишь меня, нет? Слышишь, что я тебе говорю?

– Слышу, Яков Никитич. Слышу…

– Вот и хорошо, что слышишь. Я теперь твое спасение, Лада. Во всем. Я и поддержу, и спасу, и в жизнь выведу. Сам не знаю, почему меня зациклило именно на тебе… Но как есть, так и есть. Ты выходишь за меня замуж и живешь как у Христа за пазухой. Я же твою сестру спасаю как родственницу. Кто она мне будет? Свояченица? Хм… Слово-то какое хорошее… Своя, значит… Ну, чего ты молчишь, скажи хоть что-нибудь!

– Я… Я не знаю, что вам сказать, Яков Никитич…

– Ну вот, опять не знает она! А когда знать-то будешь? Или ты думаешь, что я тебя покупаю сейчас?

– Нет, не думаю…

– Правильно, и не думай. Наверное, я как-то не так с тобой говорю… Вернее, не теми словами… Но я такой, Лада, я мужик без сантиментов и реверансов. Я очень суровый прагматик, да. И я очень занятой, мне всей этой дурью с ухаживаниями, с букетами и конфетами некогда заниматься. Да я даже не спрашиваю, как ты ко мне относишься, ты заметила? Да и чего зря спрашивать, и сам все про себя понимаю… Я ж не Ален Делон, чтобы на бабьи страсти по отношению к себе надеяться. Да и тебе тоже… Тебе сейчас все равно, в общем, за кого замуж выходить, правда? Почему не за меня? А выйдешь за меня – убьешь сразу двух зайцев. И сестру спасешь, и жизнь свою комфортно устроишь.

– А если… если не выйду? Тогда денег не дадите для Лиды?

– Ну вот, опять мы по тому же кругу пошли… Не дам, конечно! Уж который раз тебе объясняю! Я ж их на свою будущую родственницу даю! В семью даю! Я ж не благотворитель какой ненормальный, правда?

– Да, я понимаю… Только ведь я все равно не могу, Яков Никитич. Дело в том, что я беременна…

– Ничего страшного, аборт сделаешь. От меня потом родишь.

– Но…

– Никаких «но», Лада. Мне чужого ребенка не надо, нет. Или так, или никак. Если так, то я сегодня же начну заниматься оформлением визы для твоей сестры. Как ее зовут, я забыл?