Замки

Морган сдавливал мою шею изо всех сил, дожидался, пока глаза мои застилал молочный туман (я тренировала драматичное закатывание глаз перед зеркалом), и резко отпускал. Нескольких секунд хватало, чтоб увидеть, как красные треугольники превращаются в толстую бабу с пирожками вместо щек, которая плюет так метко, что дрожит земля.

Морган позволял мне быть его проводником куда реже. Ему было интересно исследовать мое состояние, он записывал все образы в толстый блокнот с кучей вырванных страниц. Эти страницы лучше всего иллюстрировали наши отношения. Как бы мы ни были близки – я читала только то, что он позволял прочесть.

Морган часто видел близнецов. Отца и дядю. Он хорошо представлял себе, как они выглядят. Марта не была сентиментальной и сразу выкинула все вещи Андрея из дома, чтоб глаза не мозолили. Но фотографии оставила. Спрятала в глубине комода, в своей спальне. Морган их нашел. Когда ему было десять, он увидел под подушкой в гостиной странные ампулы и всё понял.

«Вот почему она такая счастливая!»

Около месяца он пытался начать этот разговор. Но прежде нужно было убедиться – он провел тщательный обыск. Перевернул все вещи в комнате матери вверх дном, но не увидел других следов употребления. Зато нашел альбом с фотографиями. Темно-синий квадрат. На обложке аквариум. Бултых! Морган начал тонуть. Клейкие страницы с прозрачной пленкой. Вот она, его история. Мелкие ракушки. Записки на обрывках бумаги. Ленточка из роддома. Два серебряных кольца. Засохшая веточка мимозы. Как будто под стеклом, но вместо стекла – время. Всего одна свадебная фотография. Праздновали скромно. В общежитии политеха. Собрали только близких друзей. Марта держит в руках остроконечную шляпу и улыбается, Андрей достает из неё бутылку шампанского. На нем твидовый пиджак в клетку. У него смеющиеся глаза, рядом сидит брат. Его сфотографировали с застывшей у рта ложкой. У него на тарелке огромный кусок торта. Несколько крошек запуталось у него в усах. Семен носил пышные усы, у него даже была специальная расческа. Так их с братом можно было сразу отличить друг от друга. Марта босиком, на ней просто кремовое платье чуть ниже колен. Волосы заплела в колосок. Её лицо кажется совсем юным.

– Ты колешься? – спросил он у Марты, когда терпеть напряжение стало невмоготу, и протянул ей найденные под подушкой ампулы.

– Это для кожи, – засмеялась Марта, – гиалуроновая кислота. Иди сюда, – она попыталась обнять Моргана.

– Фу, у тебя кожа кислая!

Такими он их запомнил. Живыми, веселыми. Сливающимися в одного человека. С усами или без. Не важно. Важно, что глаза смеются, а большие сильные руки подбрасывают его в воздух, и нет никаких сомнений – поймают!

Больше Морган никогда и никому не позволял подбрасывать себя в воздух.

Небо было ясное. На улице пели птицы.

С утра они с папой уже успели сходить в птичий домик и покормить гусей. Андрей смеялся и предлагал Моргану купить пирожки с капустой у старой бабки на углу. Пока мама не видит. Кипящие в желтоватом масле, набитые капустой с луком, хрустящие пирожки были их маленьким секретом. Папа брал Моргана на руки, поднимал на уровень окошка, и он мог заглянуть в царство жареного теста. По ту сторону стояла горбатая бабка, её длинные волосы были заплетены в косу и перехвачены синей косынкой. Она всегда просила дать ей побольше «мелких», и папа тогда весело звенел монетками и обменивал их на пирожки.

А вечером – он уехал на большой белой машине. Сказал, что скоро вернется.

Он не любил больницы. В детстве Андрей упал с дерева и сильно ударился головой. У него было большое кровоизлияние, понадобилось делать трепанацию. Маленькому мальчику никто не стал объяснять, что сейчас произойдет. Это было самое страшное. Просто поволокли в отделение, искололи все вены, надели маску на лицо и сказали, что он крепко заснет. Но почему-то он видел облупленные синие стены, блестящие скальпели и проволочную пилу. Почему-то он помнил боль, хоть и не чувствовал боли. В память врезались слова холодной операционной лампы: «Я бы согрела тебя, но не могу». Разве лампы умеют говорить? Даже операционные. Мамы нигде не было. Только чужие взрослые в смирительных рубашках. Нужно дышать. Глубже. Глубже. Погружаться в сон.

Когда Андрей проснулся, один из врачей подарил ему апельсин. А ещё протянул черный камешек.

– Вот это мы достали из твоего черепа, представляешь? Это камень глупости, теперь ты будешь самым умным, парень!

С тех пор он старался не лазить по деревьям и не доверял ни одному врачу на свете, кроме своего брата.

Андрей уехал на большой белой машине и сказал, что скоро вернется.

Но больше не вернулся.

Марта плакала и обнимала Сережку, папиного друга. Сережка готовил еду, наливал многочисленным гостям водку, починил дверь в туалет.

Скоро в доме стали появляться его вещи.

Моргану никто ничего не объяснил.

Так начался пожар.

Посреди ясного неба. На улице пели птицы. Два человека, слившиеся воедино. С усами или без. Не важно. Пламя уносило их со скоростью ветра, сметая на своем пути поля и дома, пока не выплюнуло на одиноком острове, превратив их обезображенные руки в львиные лапы, а лица – в львиные морды.

Вот что видел Морган.

Бывало, что удушье не работало. Морган сдавливал мою шею, но ничего не происходило. Я просто чувствовала, что задыхаюсь. Но боялась в этом признаться. Вдруг что-то сломалось, и он больше не будет… прикасаться ко мне? Это малодушно, но я не могла этого допустить. Поэтому я выдумывала всякий бред. Неслась как угорелая за случайными ассоциациями и облагораживала их как могла.

Так мы придумали историю про корабль дураков[11]. А может, он всегда существовал в воображении Моргана? Или моём? Может, у каждого в голове бездонный колодец, но запускать туда ведро страшно. Вдруг и не вода вовсе?

Уж лучше мучиться от жажды.

Или мучить.

– Короля делает свита, – сказала мне однажды мама, когда мы в первый раз в жизни пошли в театр.

Это был театр юного зрителя, и я ела втихаря сухарики с холодцом и хреном, потому что от них горело во рту. Я знала, что от театра должно «всё внутри пылать», и решила перестраховаться. Не помню, что был за спектакль, но взрослые там играли детей и говорили дурацкими голосами, а дети – играли деревья, и я не поняла, почему они все перепутали. Тощий мужчина вышел на сцену в меховом плаще, и голос его оказался неожиданно грозным. Я засмеялась. Он выглядел нелепо. Через несколько секунд появились толстая кухарка, шут-коротышка со смешным колпаком, несколько бравых солдат в военной форме и две женщины с вязанием. Все они кланялись королю один ниже другого и пели дифирамбы. Он уже не казался таким тощим, а когда произнес пафосную речь о том, что грядет война, я прониклась и даже отложила сухарики в сторону.

Так я усвоила кое-что очень важное.

Контекст иногда важнее фигуры.

Морган поделился своей идеей с Владиславом (тот умел программировать, так и возникла идея создать форум для ролевой игры[12], я предлагала написать настоящий роман).

Морган рассмеялся и сказал, что если бы я была книгой, то разве что «Собором Парижской Богоматери», а он предпочитает современную литературу. Живую и хлесткую. Я застряла в эпохе романтизма. Не знаю, комплимент ли это.

Основной сюжет придумывал Морган, Владислав отказался от участия, но помогал с организационными вопросами. Сразу предложил расписать роли и установить четкие правила взаимодействия. Сказал, что важно определиться с иерархией. Бывают разные типы ролевых игр. Два основных – «мастерские» и «свободные». В «мастерских» сюжет прописывает «мастер». Он даёт задания игрокам, правит их тексты, может добавлять и убирать сюжетные линии, никому ничего не объясняя.

Конечно, Моргану это пришлось по душе.

Я была подмастерьем. Больше власти, чем у простых смертных, но меньше, чем у мастера. Я в основном сыпала художественными деталями и занималась оформлением форума.

Мы позвали Сережку, Адама и Лилит писать вместе с нами. Расширяться не планировали, но у нас быстро появились читатели. Некоторые из них стали участниками.

Это Адам придумал «Остров свободы».

– Любая вечеринка заканчивается, – сказал он, – даже для аутсайдеров. Рано или поздно кораблю придется причалить. Куда-нибудь, где на деревьях растут бананы и никто не стареет…

– Вот почему у нас дома столько переизданий Джеймса Барри[13], – прокомментировала Лилит.

Она сказала «у нас»?

Я проснулась посреди ночи. На моей груди сидела черная жаба. Я не могла пошевелиться, в ушах раздавался «белый звон», высокочастотный писк. Я поняла, что жаба говорит со мной. Я не могла пошевелиться! Тело превратилось в чугунный гроб, из которого невозможно вырваться! Я даже не могла закричать!

Через несколько секунд всё прошло, я вскочила с кровати, включила свет и проплакала до рассвета.

Я пообещала себе, что больше не буду участвовать в экспериментах Моргана с асфиксией, но он проигнорировал моё неуверенное «нет» и сказал, что сонный паралич[14] – обычное дело, надо спать на спине. Спасло меня то, что Владислав заинтересовался нашим способом выдумывать истории и предложил свою кандидатуру.

Я засекала время, Морган сдавливал шею Владислава галстуком. Руки у него почему-то дрожали, я объяснила себе это недостатком сна и вечным кофе. Из-за экзаменов Морган снова вошел в кофейную фазу и пил по три чашки в день.

Владислав часто-часто дышал и садился на корточки.

Морган резко ослаблял хватку…

Такими нас и застал Егор Васильевич – старьевщик. Он собирался подобрать бутылки, лежащие около мусорки, и унести их в своей клетчатой торбе, но передумал.

Вместо этого он закурил и сказал с явным знанием дела:

– А, собачий кайф…[15]

Так мы завязали.

ФОРУМ

«Друг мой, Господу Богу было угодно, чтобы заразился ты сей болезнью, и великой осеняет тебя Господь благодатью, желая покарать за то зло, какое ты совершил в мире сем».

Требник Вьеннской церкви

Картина, представшая перед его глазами 17 ноября 1521 года, была выбита тысячами иголок на внутренней поверхности его век.

Во французской провинции Лангедок за один день сожгли 600 человек, из которых половина была больна проказой[16]. Остальные лишь подозревались в этой страшной болезни. В том числе Жозефин Лафар – его мать, Игрейн – златокудрая младшая сестра десяти лет от роду, Жак Лафар – его отец и их собачонка Жужу.

По роковой случайности Жужу цапнула за ногу старого Чарлайна, обладателя «facies leonina»[17]. Чарлайн был вполне доволен своей жизнью – до того момента, как был издан указ о борьбе с проказой: полное уничтожение зараженных и контактных лиц.

Презренный Луи донес на собачонку Жужу, получил несколько честно заслуженных монет и уснул в тот кровавый день с легким сердцем, радуясь, что спас горожан от опасности!

Морган служил подмастерьем в мастерской оружейника на окраине городка. Следующим утром, по обыкновению своему, он возвращался домой. Он спешил поскорее рассказать отцу, что мастер его похвалил! Вместо дома Морган увидел пепелище. Не получив ни единого шанса на то, чтоб осознать происходящее, он был схвачен.

Морган получил три удара тупым предметом по голове и один – ногой в живот.

Его уложили на носилки, накрыли черным покрывалом и под пение погребального псалма доставили в церковь, где служилась месса за упокой. Морган был парализован отчаянием, страхом и виной перед всеми этими людьми. Он наверняка все это заслужил, другого объяснения нет…

Он не сопротивлялся. Не смог вымолвить ни слова. Даже не сумел сказать «аминь». Он молчал, когда его клали в гроб, относили на кладбище, опускали в могилу и сбрасывали несколько лопат земли со словами: «Ты не живой, ты – мертвый для всех нас»[18].

После этого его вытащили из могилы и куда-то отвезли. Вот так – раз и навсегда – изменилась его жизнь. Теперь он был совсем одинок.

Теперь он был мёртв.

Воспоминания сохранились обрывками.

Он помнил скрипящую огромную железную дверь. Помнил изуродованные лица людей, лежащих прямо на земле.

Монастырь Сен-Круот стал его домом на ближайшие несколько лет.

А семьей его стала толпа обездоленных, облаченных в балахоны с прорезями для глаз. Они должны были всегда носить с собой колокольчики, чтоб предупреждать о своем появлении. Согласно новому закону, следовало возводить лепрозории[19] у дорог. Так изгои могли собирать милостыню.

Живые мертвецы, забывшие свои имена, они знали лишь одно – cito, longe, tarde[20].

Но было слишком поздно.

Страдающие от болезни, лишенные всякого человеческого участия, они ждали смерти как избавления. Вот какой была новая семья Моргана.

Они поддерживали друг друга. Старик Арнет рассказывал каждый вечер истории о дальних странствиях. Он напоминал Моргану отца. Перед тем как заснуть, Морган пытался вспомнить лицо предателя Луи, восстановить в памяти черты сестренки, матери, отца. Но время вытесняло воспоминания, и Морган ненавидел себя за это.

Порой добрая Габриэлла, монахиня, приносила ему кусок лукового пирога с кухни. Жизнь становилась не такой невыносимой. Старик Арнет учил его латыни. Высокие своды монастыря Сен-Круот спасали от одиночества. Он видел в витражных стеклах улыбку ангелов. Кажется, это была Игрейн. Это точно была она!

Но «добрые люди» лишили его и этой малости.

Ужасный вид больных, их зловонные язвы пробуждали в здоровом населении страх и ненависть. Прокаженных обвиняли в сговоре с ведьмами. Подозревали в том, что они хотят свергнуть короля. Считали, что они отравляют городские колодцы и похищают младенцев.

В 1525 году страхи достигли своего пика, и, сумев обзавестись необходимыми доказательствами, толпа стала свирепствовать.

В качестве примера одного из неукоснительных доказательств приведу следующее письмо:

«Мы своими глазами видели отравленную ладанку в одном из местечек нашего вассальства. Одна прокаженная бросила на землю котомку, которую тотчас же отнесли в суд. В ней нашли голову ящерицы, лапы жабы и что-то вроде женских волос, вымазанных черной вонючей жидкостью. Страшно было разглядывать и нюхать это. Когда сверток бросили в пламя, он не загорелся: ясное доказательство того, что это был сильный яд и что демоны имели к этому отношение».

Далее, некий Жером де Партенэ написал королю, что один «важный прокаженный», схваченный в своем поместье, признался, что какой-то богатый еврей дал ему денег и некоторые снадобья. Они состояли из человеческой крови и мочи с примесью тела Христова. Эту смесь сушили и измельчали в порошок, зашивали в ладанки с тяжестью и бросали в источники и колодцы, а потом люди болели и умирали».

Разумеется, когда вести дошли до короля, был издан новый закон, и в некоторых провинциях прокаженных массово подвергали сожжению, даже не рассматривая возможности поместить их в лепрозорий. Люди учиняли самосуд. Страх и помешательство стали всеобщими. Подобной участи не миновал и лепрозорий Сен-Круот. Моргану чудом удалось спастись. Вновь потеряв семью, он отправился куда глаза глядят.

Поразительно, как жестоки могут быть люди, если действуют на благо общества. Оправдывающая идеология, страх за собственную шкуру и наличие единомышленников превращают благочестивых горожан в кровожадных монстров. От монастыря Сен-Круот не осталось и следа, а в воздухе все ещё витали возгласы: «Quaranta! Quaranta giorni!»[21]

* * *

Похожая участь не миновала и другого человека, рискнувшего отличаться от других. Отто Закса.

– Я с тобой, – сказала Зелда Закс, в девичестве Мюллер, жена пьянчужки Генриха Закса и мать Отто.

– Мне страшно.

– Смех спасет тебя, – Зелда поправила бубенчики на шутовском колпаке сына и обняла его в последний раз.

В те темные смутные времена худшее, что можно было сделать – отличаться. Чтобы избавить город от безумцев, городские власти собирали их вместе, сажали на корабль и отправляли в плавание. Отто Закс, уроженец Нюрнберга, опередивший свое время и полный безудержного энтузиазма изменить мир, несомненно был безумен. Ему нахлобучили на голову колпак и навсегда освободили от ответственности за свои слова. А говорил он много (и слова ему нашептывали голоса): что все мы рождены рабами и даже рабовладельцы – и те рабы. Говорил, что Мария приходила к нему и сказала, что это мужчина был создан из ребра женщины. Говорил, что налоги не для людей, а для королей! А крысы – это маленькие коты, такие же наглые и усатые.

Город такого не стерпел.

Отто Закс был отправлен в путь без конца и края, на безумном корабле, бороздящем тихие воды притоков Рейна и фламандских каналов. Корабль увозил неугодных из города, спасал горожан от нашествия злых духов. Считалось, что вода исцеляет душевные болезни, причиной которых, несомненно, являлись демоны.

Безумцы были заперты на борту. Вечные узники в тюрьме, побег из которой невозможен. Отныне они находились во власти реки с тысячью её рукавов, моря с тысячью его путей, во власти стихии. Не было у них ни правды, ни родины – лишь бесконечные просторы, пролегающие между двумя случайными берегами.

На корабле этом, названном Narrenschiff – Корабль дураков, – томилось на медленном огне не менее 130 человек! Смерть неспешно наслаждалась сытным ужином, растянутым на долгие годы, пока они чистили трюм, натягивали паруса и чинили мачту. Пока они думали, что держатся на плаву.

Со временем Отто разглядел робкую красоту, скрывающуюся за толстой кожей. Лица прокаженных перестали казаться ему безобразными, он привык просыпаться и засыпать под звон колокольчиков, смирился с внезапными приступами тошноты и даже научился предсказывать погоду в зависимости от того, с какой стороны у него пульсируют виски.

Рутина приняла его в свои объятия и спасла от отчаяния.

И тогда с ним заговорил Старый Чи.

Никто из ныне живущих не знал его настоящего имени и не знал, сколько же ему лет. Он любил загадки, обрывал предложение на середине, а иногда менял местами буквы в словах. Мысли все равно разбегаются при попытке облечь их в слово, так что какая разница. Буквам и звукам не угнаться за образами.

При знакомстве с новым человеком он говорил:

– …Я побывал во всем мире, а также за его пределами, в мирах иных. Истинное имя моё – Гермес Трисмегист[22]. В последней моей обители именуют меня Чипатиак, и на Земле этой брожу я в поисках истины три с половиной тысячи лет.

Разумеется, старому оборванцу никто не верил. Опасности для общественности он не представлял, потому никто его и не трогал. До того момента, как взбрело ему в голову наполнять юные умы пустым бредом о взаимосвязи всего живого и существовании лишь одной власти на Земле – власти науки.

Старый Чи дружил с Абелардом Краусом, в прошлом учителем диалектики, а ныне деканом медицинского факультета Высшей Школы. Однажды он порекомендовал Абеларду удивительный сбор, от которого чудом прошла многолетняя мучительная подагра. С той поры и началась их дружба, и потому Абелард позволил Старому Чи собирать студентов после занятий и делиться с ними своими познаниями. Но старику было мало наградить юные жаждущие умы лишь медицинскими знаниями, он желал изменить их мировосприятие!

– То, что внутри – то и снаружи, – сказал Старый Чи, – большое – отражение малого.

И ушел.

Отто не решался подойти к старику несколько дней.

– Я хотел бы понять, – наконец сказал он.

– Тогда добро пожаловать. Я наблюдал за тобой и не ошибся. Все рождаются и умирают дураками. Нам повезло об этом узнать. Быть дураком – это благословение! Чем больше знаешь – тем меньше знаешь, – улыбнулся старик.

Старый Чи всегда знал, где его найти, и появлялся именно тогда, когда лицо Отто покрывалось испариной, сердце бешено колотилось, а один из приятелей казался удивительно похожим на палача из его родного городка. Тогда он прикладывал к его лбу компресс из лопушняка и рассказывал о том, что человек – ничто, способное стать всем. Человек – не завершен, лишь во взаимодействии с миром он узнает своё настоящее лицо.

И страх Отто отступал, а голоса, звучавшие в его голове с самого рождения, затихали.

Старый Чи всегда был рядом, когда Отто в нем нуждался, и Отто стал его верным учеником. Отто не верил, что их свели слепые обстоятельства. Он знал, что эта встреча не случайна, и им предстоит изменить мир.

Отто Закс уделял медитации минимум четыре часа в сутки, из-за чего стал пользоваться славой дурака среди дураков. Порой, пока Отто медитировал, иные весельчаки подкрадывались к нему сзади и выливали миску с отходами за шиворот.

Отто не реагировал.

Все его усилия сейчас были направлены на достижение «осознанного пребывания в текущем моменте». Он не собирался отвлекаться на надоедливое эхо своего эго.

Не далее как вчера с Отто приключилась невероятная история: он вдруг почувствовал жжение на своих руках, настолько сильное, что оно мешало ему сосредоточиться, и тогда, сдернув с себя рубаху, Отто обнаружил, что руки его покрылись надписями.

Голоса в его голове звучали все тише. Теперь они переместились под кожу. Кто-то вывел несмываемыми чернилами то, о чем Отто должен был помнить.

Ему предстояло спасти весь мир. Спасти людей от боли. От болезней. От страха.

Будучи в полной растерянности, он уж думал было направиться к своему другу и наставнику, но прежде решил ещё раз прочесть написанное.

Надпись гласила:

«Плавание не продлится вечно. Корабль пойдет ко дну. Многих заберет с собой морская пена, но те, кто выживут – разрушат проклятье. Станут свободными, если сумеют отличить свободу от рабства».

Жжение проходило, надпись потускнела, но ее все еще можно было без труда разобрать. Стоит ли рассказывать об этом наставнику?

Отто и не знал, что думать о Старом Чи. С одной стороны, он был восхищен мудростью старика, с другой – здравый рассудок не позволял ему безоговорочно поверить в историю Чипатиака. Ведь он утверждал, что живет на этом свете, по меньшей мере, одиннадцать веков!

Будучи семилетним ребенком, Чипатиак упал с дерева и разбил себе голову, да так сильно, что чуть не испустил дух. Ни один лекарь не гарантировал, что он выживет, пока случай не привел в их дом странствующего шамана. Приказав всем убраться, он закатал рукава своей длинной рубахи и сунул себе в уши высушенные комочки глины:

– Чтоб не мешали крики.

Приложив флягу к губам ребенка, старый шаман улыбнулся и произнес:

– Не бойся, я всего лишь уберу лишнее. А если повезет – достану камень глупости из твоей головы и навечно лишу тебя этой благостной обузы.

С первым глотком выключился свет. Со вторым – звук. Не осталось ничего, кроме тишины. Много позже мальчик поймет, что шаман дал ему выпить макового молока и проявил, таким образом, необычайное милосердие.

Старый шаман достал бритву, обрил голову ребенка, извлек из-за пазухи молоток и бутылочку со снадобьем. Посыпал голову мальчика порошком из пепла и зеленой плесени и приступил к процедуре. Достав острый нож из своего огромного кармана, он раскалил его добела и нанес первый разрез. Преодолев преграду из мягких тканей и, наконец, добравшись до костей черепа, он поднес молоток к голове ребенка и ударил.

– Окно в мир готово! – довольно произнес шаман.

Зашив рану, вновь посыпал голову мальчика порошком, полил еще какой-то клейкой жидкостью, а затем стал произносить молитвы и плясать вокруг.

– Мое имя – Чипатиак, – сказал старый шаман, – запомни его.

Когда ребенок наконец проснулся, оказалось, что прошло четыре дня.

Вскочив с кровати, он сразу же потрогал голову и, к своему огромному удивлению, не обнаружил шрама.

– А где же шаман? – спросил он.

– Арно! Милый мой! – воскликнула испуганно его бедная матушка. – Здесь не было никаких шаманов! Ты упал с дерева и уснул на долгих четыре дня!

Повисло долгое молчание, по истечении которого маленький Арно уж чересчур серьезно для своего возраста сказал: – С сего дня именуйте меня Чипатиак!

А вечером, перед самым сном, он обнаружил у изголовья кровати уродливый черный камень.

«Камень глупости! – понял он. – Значит… это все… правда!»