Замки

Когда я рассказала Моргану, что думаю о врачах, он сказал, что несмотря на то что мне так нравится выходить из дома, дом из меня никуда не выходит.

А потом сунул мне под нос свой телефон с открытой вкладкой «паротит»[4].

Ладно, бывает и у девочек.

Морган поздний ребенок, как и я. Его воспитывает мать по имени Марта, которую Морган брезгливо называет «сущая женщина», и Сережка – профессиональный йог (он сам так о себе говорит) и инженер. Лучший друг покойного отца Моргана – Андрея.

Андрей умер из-за огромного эхинококка в печени, размером с футбольный мяч и своего упрямства! Он годами готовился к собственной смерти, потому что жизнь наскучила ему ещё в тот день, как его брат-близнец отдал душу Богу, в июне 1987-го.

В завещании он написал жене: «Развей мой прах над Южным Бугом и ни в коем случае не выходи за Сережку!»

Романтическая возня с Сережкой длилась не один год, и все вокруг об этом знали.

Марта и Андрей не справились со своей трагедией. Их отношения начали трещать по швам вместе с трехэтажным домом, который они возводили с нуля больше пятнадцяти лет. Все варенье скисло, абрикосовые деревья перестали плодоносить, деревянные окна были съедены термитами, а пол прогнил. Дом строился для большой семьи. В одном крыле – Марта и Андрей, в другом – Семен, брат-близнец, его будущая семья.

Пока Андрей отрывал стрекозам крылышки, собирая первые познания в аэродинамике (он мечтал стать пилотом), Семен перевязывал лапы дворовой собаке и диагностировал аритмию у толстых голубей. В пятнадцать пути разошлись – Андрей пошел в военное училище, Семен – в медицинское. У братьев был свой язык. Они называли его «вороний», перед каждой гласной буквой нужно было вставлять «кар». Например, бркарт или Карндркарей. За годы тренировок они наловчились говорить так быстро, что их никто не понимал, некоторые даже принимали их вороний язык за сербский.

В апреле 1986-го Семена отправили врачом-добровольцем в город Иванков – первоначальный приемный пункт эвакуации населения Припяти. Алое свечение, исходящее от реактора четвертого энергоблока, невозможно было не заметить, но многие люди сопротивлялись, не хотели выезжать. Пациентам давали смесь йода с водой. По пустынным улицам ходили патрули с дозиметрами. Появились первые симптомы лучевой болезни.

Тех, кто не захотел эвакуироваться, силой вывезли из города.

Люди пили молоко и молились.

Семен вернулся домой спустя месяц. Лысый, почти слепой, с голубоватым пятном на правом глазу, алыми изъязвлениями на коже и бесполезным противогазом на память.

Он отказался от всякого лечения, кроме обезболивающих. Просто лежал и ждал своей смерти, иногда отпуская шуточки про радиоактивный загар.

Семен смотрел в лицо брата вместо зеркала и ему становилось легче. Андрей говорил, что и смех, и слезы были красного цвета.

Баба Аня, живущая по соседству, перестала продавать брынзу.

Это стало предзнаменованием. Люди сошли с ума. Стали рисовать черным углем кресты на их доме. Никто и не вспомнил о том, как каждый год полгородка собиралось, чтоб поздравить доктора с днем медика. Кто приносил колбасу, кто – бутыль, некоторые – цветы.

– Это очень заразно! – шепоток, разнесшийся по городу, залетел в закрытые окна маленькой комнатушки, в которой медленно и мучительно умирал Семен, и провел его в последний путь.

Вот почему Морган хочет стать врачом.

Уехать отсюда.

Я тоже хочу отсюда уехать! Мне некуда ехать, но я хочу этого больше всего на свете.

Когда мы случайно встретились по дороге в магазине окон, он попросил моей руки. Я шла узнать, сколько стоит сделать решетки на окна. Самые обычные. Желательно дешевые. Мы живем на первом этаже, и недавно в окно попытались залезть. Но мама моя тоже не промах!

Она как раз сделала маску из яичных желтков на голову и налепила на лицо серую глину, чтобы очистить поры. Мама годами не появлялась у врача, ела все, что под руку попадалось, и сама вырвала себе два зуба с помощью нитки и двери, но за волосами и кожей следила примерно! Когда невезучий грабитель уже почти залез в окно, она подметала с пола осколки вазы, которую скинул со своего места сквозняк около десяти минут назад. Из-за того, что она отвлеклась на шум, выкипело молоко и маме пришлось вытирать пол. Я делала вид, что сплю, потому что не хотела ей помогать.

В тот момент, когда грабитель снес сетку от комаров и подтянулся на руках, мама заметила его и, не дав возможности опомниться, набросилась с криками: «Пошел нахрен отсюда! Пошел!» Шум не разбудил папу, заснувшего в туалете, а я вскочила с кровати и понеслась в комнату, вооружившись огромным флаконом дешевых духов, подаренных Аллочкой. Я собиралась лишить его зрения. Но мама уже отметелила грабителя веником и скидывала из окна осколки вазы. Мне не удалось его сфотографировать, было слишком темно. Он поспешно отполз назад и скрылся из виду.

На следующий день мама послала меня выяснить, сколько стоят решетки на окнах, и Морган попросил моей руки.

Мы пошли на детскую площадку. Никого не было. Уселись за крутящийся стол с детскими стульчиками. Оранжевая краска местами облупилась и под ней проступала зеленая.

– Сними куртку.

Я послушалась.

– Положи руку на стол и сожми кулак.

Морган закатал рукав, перехватил плечо жгутом. Протер кожу на запястье ваткой, смоченной в спирте. Все необходимое молча и быстро извлек из рюкзака. Поднес иглу к моей вене. Я не шелохнулась. Смотрела в сторону, но кожей почувствовала его улыбку. Распустил жгут, я почувствовала, как что-то холодное заструилось по вене. Придавил ваткой.

– Посмотри на меня.

– Опять круги под глазами. Плохо спал?

На меня обрушилась его ладонь. От неожиданности я выронила ватку из рук. Правая щека горела. Я с трудом подавила желание расплакаться и посмотрела Моргану в глаза.

– Идиотка! Ты даже не спросила, что это было!

– Героин, – попыталась пошутить я.

– Физраствор, – передразнил Морган, – но могло быть всё что угодно. У тебя что, вообще нет мозгов?

– Просто я тебе доверяю, останови качель, меня тошнит.

Морган изо всей силы крутанул стол.

Мир завертелся.

Я закрыла глаза, чтоб справиться с тошнотой. Мы молчали, пока не остановились по инерции.

Мама так и не поставила решетки на окна.

Глава 4

По субботам мы сидели в Газебе[5]. Сережка, друг Марты – матери Моргана и его друзья собирались в деревянной беседке, после того как сторож проверял, выключен ли свет в туалете, и закрывал калитку детского садика «Гармония».

Я ждала вечера с самого утра.

Время тянулось как патока. Я сидела в душной комнате, односложно отвечала на вопросы родителей, подметала плиточный пол в ванной от своих и маминых волос, красила глаза черным карандашом и смывала, бесконечно кликала по ссылкам Википедии, перепрыгивала из тринадцатого века в двадцатый.

К обеду оказывалось, что я читаю про Диксиленд или особенности вождения в Техасе. Иногда я записывала интересные слова – вроде «мортидо» или «амбивалентность», чтоб ввернуть их в разговоре с Морганом. Иногда мне казалось со скуки, что у меня снова вши, и я просила маму посмотреть. Внимательно! Каждую прядь. Может, мне хотелось её прикосновений, а может, не давали покоя воспоминания о поездке в летний лагерь. Юный судоход, прости господи. Две недели. Каждый вечер мы собирались у костра, обнимались всем «отрядом» и желали друг другу спокойной ночи. Спали мы плохо, но было весело. В барбарисовых конфетах копошились черви, а по подушке ползали черные вши. Мы жили впятером в белой комнате с большими деревянными окнами и одна из нас слыла профессиональной гадалкой. Она сказала, что у меня глаза тигра и сердце носорога. Что бы это ни значило, мне она казалась умной и красивой. У нее были широкие густые брови, я долго хотела такие же, и глаза разного цвета. Когда кто-то украл у меня белый лак для ногтей, она нашла вора (это был мальчик из комнаты напротив) и написала «вор» белым лаком у него на руке.

Иногда я вспоминаю её быструю пружинистую походку, эти суровые брови и то, как хлестко она давала пощечины арбузам. Мы тренировались на будущее.

– В жизни каждой женщины наступает момент, когда надо дать по роже, – говорила она.

А я изо всех сил пыталась создать ситуацию, в которой могла бы отточить свой навык, но ко мне никто не приставал. А бить людей просто так я не могла, была слишком мелкой.

С тех пор подкрашиваю свои жиденькие брови коричневым карандашом и сразу чувствую себя уверенней.

Наконец приходит вечер. Первыми реагируют фонари. Мошки слетаются на смутное сияние и вместе с пылинками заставляют свет двигаться, разрастаться. Пустая аллея наполняется призраками, я втискиваюсь в кеды, выбегаю на лестничную клетку. В подъезде пахнет сыростью и краской. Я стараюсь спускаться медленно, чтоб не запыхаться, чтоб не показать своего волнения.

Морган не здоровается со мной, мы молча идём в Газебу. Обычно нас шестеро – Сережка, отчим Моргана, его рыжебородый приятель Адам, таинственная Лилит (настоящих имен никто не знает, а Серёжка не колется, даже странно, что у взрослых такие причуды), я, Морган и Владислав, фотограф с аниме-вечеринки. Мне с ним некомфортно, он все время акцентирует внимание на том, что я ребенок. С красивыми ключицами. Или что там ему приглянулось. Однажды он заметил, что карандаши у меня вечно обгрызены. Тогда он принес мне блокнот с шероховатой бумагой и попросил нарисовать ему что-нибудь. А я не рисую! Что я делаю с карандашами – так это верчу их в руках. Так я поняла, что ему хотелось бы, чтоб у меня был какой-то талант.

Но у меня не было.

С Морганом Владислав держался холодно. Иногда они спорили до потери пульса и соревновались, у кого более меткие плевки ядом, а иногда могли не смотреть друг на друга целый вечер.

Я не уверена, но вроде как Моргану не нравилось, что мы с Владиславом так хорошо ладим.

Сережка, Андрей и Адам дружили с восьмого класса. Адама тогда звали по-другому, а Андрей ещё не умер от огромного эхинококка в печени и невообразимого упрямства. Семен, его брат-близнец, с ними не водился. Он предпочитал общество Джека Лондона в тени абрикосового дерева, старого рояля в музыкальной школе № 1 и Клары, книжного червя из их класса. Клара уехала после окончания школы и с тех пор её никто не видел.

Они все никогда не выезжали из городка больше чем на две недели. По-своему презирали собственную провинциальность, по-своему восхищались её скрытыми ресурсами. С местного автовокзала стали ходить автобусы в Европу, в гимназии оборудовали компьютерный класс, а атомная электростанция регулярно обновляла состояние дорог и предоставляла полный пакет соцуслуг. И Сережка, и Адам работали инженерами, а по выходным собирали молодое поколение в Газебе. Приносили вино, пели Цоя и задавали провокационные вопросы пытливым умам.

Лилит попала в их компанию случайно.

Однажды она взяла и позвонила к Адаму в дверь. Вместо звонка у него – самый настоящий гонг. Так что она ударила в гонг. Попала в самое сердце.

– Мне нужно поработать. Душ. Интернет. Зеленый чай. Я издалека приехала.

Адам позволил ей войти, дважды попросил снять обувь, прежде чем из сандалий (а дело было зимой!) показались синеватые пальцы, и принес большое махровое полотенце.

Лилит в основном молчала. Предпочитала язык программирования. Она могла работать по шестнадцать часов в день, не вставая с простого деревянного стула на кухне, который облюбовала с самого начала. Куда девались её деньги – никто не знал. Вещей у неё почти не было. Может быть, она работала для удовольствия. Адам покупал продукты, а Лилит ваяла из них произведения искусства. Она любила темную еду. Яичницу щедро посыпала перцем, грибы тушила только в соевом соусе, дожидалась, пока бананы сгниют.

– Белая еда – вредно для живота, – говорила Лилит.

Мне она сказала, что приехала из Индии – родины цыган, золота и людей с такими огромными легкими, что и представить сложно. Лилит умела задерживать дыхание на целых три минуты и стоять на голове.

Моргану говорила, что десять лет прожила в Киеве и устала смотреть по сторонам, когда переходишь дорогу на зеленый.

Владислав рассказал по секрету, что она работала в Китае в агентстве эскорт-услуг и только вернулась. Вроде бы именно там она научилась играть в го.

В то время нас всех очень интересовало – спят ли они с Адамом вместе, но Владислав, который иногда бывал у них в гостях, уверял, что Лилит спит на деревянной раскладушке, которую переносит по квартире в зависимости от расположения луны на небе. Если умудряется заснуть. У неё проблемы со сном. Она пробовала всё – от сильнейших снотворных до акупунктуры, сон приходил к ней, лишь когда сам того хотел.

Адам читал ей сказки на ночь.

А потом уходил в свою комнату.

Между ними было что-то. Они напоминали одного человека в разное время суток. Оба с черными как смоль длинными волосами, высокие, тонкие и тихие, они иногда заканчивали предложения друг за друга.

Мы видели, что Адам страдает. Видели, что он любит Лилит. По-настоящему трепетно к ней относится. Он совсем не торопился, позволял ей привыкнуть к их странным отношениям, но всегда был рядом.

Однажды она в шутку сказала, что ей надоела его рыжая борода, и на следующий день он её сбрил.

Пьянели они не так, как друзья моих родителей. Они управляли временем, наматывали его на пальцы как стеклянную лапшу и позволяли языку забрести в дебри своих мыслей.

Они могли часами играть в го и пить зеленый чай. Никогда не говорили о работе, политике или деньгах. Лилит приносила мне книжки раз в месяц, и если мы оставались наедине, всегда допытывалась: прочла ли я? Так я прыгала из Бхагавадгиты в Коран или из «Бойцовского клуба» в позолоченный сборник хокку (вроде таких, что дарят на день рождения коллегам). Я никогда не понимала, чем она руководствуется при выборе книг, но читала, смотрела и думала обо всем, чего мы касались.

– Почему вы общаетесь с нами? – я, наконец, задала этот вопрос.

– Вы – самые интересные люди в городе, – не задумываясь, ответил Сережка и подлил мне вина, – пока не выросли.

– Ей хватит, – Владислав забрал у меня бокал, выпил залпом и заиграл какой-то знакомый перебор на гитаре Моргана горлышком от бутылки. Получился такой потусторонний звук.

Позвонила мама. Я сказала, что скоро буду.

Сережка учил Моргана вязать беседочный узел[6].

Мне так не хотелось домой. Отсюда видно звезды.

Адам и Лилит держались за руки, вино всё не заканчивалось. Я ела мягкий сыр, вкусный, я такого раньше не пробовала. Всё было так органично, а если и случались паузы – их не надо было заполнять. Эти паузы были как выдох после того, как набрал в грудь слишком много воздуха.

И снова – вздох.

А дома что? Червяки варикозных вен на ногах моей мамы и россыпь папиллом у нее на шее, я все время проверяю свои ноги и свою шею, у себя дома я боюсь старости, а здесь я вечно молода! Это так глупо, мне пятнадцать! Я не хочу, чтоб на меня смотрели снимки папиной печени, огромной циррозной печени, висящие над диваном, «для людей, чтоб стыдно». Людям все равно, папе все равно, а я не хочу! Не хочу!

Сережка сделал петлю, протянул через неё незакрепленный конец, проделал ещё несколько точных, быстрых движений, и одна петля оказалась внутри другой. Затянул.

– В честь Газебы, – пошутила я.

Сережка кивнул.

– Или хорошей беседы. Это всегда петля в петле.

Морган повторил за ним.

Мы все сосредоточенно молчали.

Что-то волшебное происходило прямо у нас на глазах.

– Ну, всё, – Морган выдержал паузу, – теперь смогу пришвартовать свой корабль, если что, – легонько пнул меня ногой, – пошли, проведу.

Глава 5

Если вы когда-нибудь смотрели «The Wall»[7] – вы знаете всё, что нужно про общеобразовательные школы.

Не то чтобы я чувствую себя немым куском мяса, который безжалостная мясорубка выплевывает прямо в огромный рот уродливого цветка-вагины, не то чтобы я сбриваю себе брови и ресницы перед зеркалом, не то чтобы толстогубый учитель зачитывает мои стихи перед всем классом (я не пишу стихи) и в классе у детей вместо голов – тыквы.

Но лучше и не скажешь. Правда.

Недавно я впервые пришла в «Отвертку». Это место держит друг Владислава – вертлявый скуластый Жук. Я смотрела на него, стоящего за барной стойкой, в окружении вытянутых бутылок из темного стекла, пивных стаканов, блестящих алюминиевых отверток, разноцветных лампочек, распечаток из атласа по лепидоптерологии[8] (ночная бабочка крупным планом – ужасающее зрелище), парящих в воздухе ловцов снов, диджариду, с которым он не расставался, кучи разобранных часовых механизмов, чемоданов вместо стульев, столов, подушек, я смотрела на него и думала, что он настоящий инопланетянин. Он бросил вызов Земле. У него своя планета.

Место, где можно улечься на широком подоконнике и плевать в потолок, не боясь, что плевки вернутся. Здесь не работают законы физики.

Жук разбавлял водку апельсиновым соком, мешал отверткой с желтой ручкой и производил натуральный обмен.

– Даешь бухло, получаешь восхищение, – сказал Владислав.

– С тебя десятка, – добавил Жук.

С отверткой в руках, в окружении бледно-голубых стен, бесконечных ламп разных форм и размеров (которые все равно не давали достаточно света, и это было хорошо), Жук напоминал Алекса из «Заводного апельсина»[9] и ещё одного мальчика с соседней улицы, нюхающего клей. Когда как.

Но он был Жуком. Отважным инопланетянином.

Пока я не встретила его на субботнем рынке, он покупал сушеную рыбу, картошку и что-то ещё, я не рассмотрела. Рядом стояла женщина в красном пальто с пушистым искусственным мехом и высоких сапогах, которые обтягивали полные икры, как чулки. У нее были черные жидкие волосы с пробивающимся светлым пробором и синие перманентные брови. Улыбалась она искренне. Но не мне. Пыталась сбавить цену на помидоры.

– Ромчик, еще творог надо, – сказала она Жуку.

Он помахал мне, и они ушли.

Хорошо, что они едят творог. Кальция много. Хотя лучше бы он пил молоко в баре «Корова» и совал отвертку в глаз бармену, если тот дерзит. Но он сам бармен. К тому же вполне счастливый Ромчик. Без всяких превращений в жука. Землянин.

Несколько дней назад я мыла в «Отвертке» пол. Не знаю, как так вышло. Я и дома-то не особо полы мою. Жук созвал всех на ночной кинопоказ. Как раз крутили «The Wall». Бесплатный вход. Ожидалось много народу, Жук даже притащил кучу старых матрацев и накрыл их цветастыми покрывалами, а кто-то взял и наблевал прямо на пол.

Жук принялся за уборку, но тут понял, что забыл купить вино, и сыр, и свечи, что-то ещё он говорил… Унесся быстрее, чем я успела сообразить.

В конце концов я заметила их с Владиславом на крыше соседнего здания. Пожарная лестница начиналась в полуметре от земли и, подтянувшись, можно было легко залезть на треугольную крышу. Они накурились в хлам и чуть не разбили головы, когда слезали.

В общем, я нашла какую-то вонючую тряпку, шампунь в туалете (Жук иногда оставался ночевать в «Отвертке») и повозила шваброй по полу. Стало чище.

Морган застал меня с тряпкой в руках. Пришлось выслушать лекцию по поводу того, что я не умею говорить «нет».

А я не умею.

Неделю назад у меня была сильная ангина, я провалялась дома дней десять. А всё из-за Моргана, потому что нахваталась холодного вечернего воздуха! Я думала, что умру, и все время щипала себя за шею. Есть такой китайский рецепт. Щипать, пока не появится синяк. Улучшает кровообращение. Мама тыкала мне в горло карандашом с ваткой, вымоченной в растворе Люголя. На вкус как йод. Или это и есть йод? Было трудно подавить рвотный рефлекс. Но в качестве альтернативы она предлагала уринотерапию. Так что я согласилась на йод. А потом она разрисовала мне все пятки оранжевой сеткой.

А кроме того заставляла пить не меньше десяти кружек чая в день. Ненавижу чай с лимоном и малиновым вареньем.

Мама нашла подработку во Дворце культуры. Украшает зал для областного фестиваля театра кукол и готовит декорации. Терпеть не могу театр кукол. Это как англоязычные псевдонимы, за которыми скрываются Ваня или Тарас, даже Артур, один чёрт. Куклы красивые, а руки, скрывающиеся за ними, – нет.

Я всегда исправляю тех, кто говорит «кукольный театр». Кукольный значит игрушечный, ненастоящий. А он настоящий и поэтому такой отвратительный. Перчаточные куклы обречены на фальшь. У них крикливые голоса, ломкий смех и большие рты. Марионетки – безвольные существа, вечно несчастные, изломанные, драматичные. Они смотрят на кукловода с восхищением, а однажды ночью похищают его разум. Ростовые куклы вечно лезут обниматься и потеют в своих жарких костюмах.

Это всё так жизненно.

Когда я рассказала об этом Сережке, он сказал:

– Бог мертв[10]. Поэтому ты не любишь кукольный театр.

– Правильно говорить театр кукол.

Больше всего меня пугают тантамарески – эти стенды с дырками для головы. Человеческие лица и двухмерные тела. Бородатый мужчина с красным одутловатым лицом, втиснутый в монашескую рясу, или костюм супермена, маленький мальчик в платье невесты, лысая женщина с телом жирафа.

Я пыталась заниматься чревовещанием.

Я ставила на стол свой зеленый термос, открывала крышку и говорила: «Не лейте в меня чай, это больно! Больно!» Мольбы о помощи – хорошая тренировка на первых порах, их часто используют, чтоб создать иллюзию, что куклу схватили за грудь, доставая из коробки, или вроде того. Нужно представить, что легкие – это шарик с маленькой дырочкой, набрать побольше воздуха, а потом медленно и незаметно выдыхать, втянув живот. Первым делом я научилась стонать. Из-за напряжения диафрагмы стон получался сдавленным и звучал будто издалека. Мне всегда было немного стыдно во время моих занятий чревовещанием, со всем этим учащенным дыханием и странными звуками, я боялась, что родители неправильно поймут, и ничего ужаснее себе и представить не могла. Но у папы была серная пробка в левом ухе, а на правом он обычно лежал, уткнувшись в экран телевизора, а мама так громко водила карандашом по бумаге, что заглушала даже собственные рыдания. Но я все равно чувствовала напряжение.

Морган сказал, что это не моё, когда я устроила для него небольшое шоу с плюшевой совой.

Посоветовал начать со скороговорок.

Линолеум линял-линял, полиловел да вылинял.

Терпеть не могу линолеум в нашем узком коридоре, заставленном старой обувью и поломанными зонтиками. Почему мы ничего не выбрасываем?

Морган хотел зайти проведать меня, но у меня грязная голова. Терпеть не могу люстру с пятью плафонами, сделанными в форме тюльпанов, и двумя работающими лампочками, этот душный свет, мои грязные волосы… Мама отключает горячую воду, а я не умею пользоваться дурацкой колонкой, нужно поднести спичку к огнедышащему жерлу и одновременно с этим запустить газ. Я боюсь. Мама говорит, что у меня будет менингит, если я не дай бог помою голову, когда из носа течет. Так что она не включит. На меня укоризненно смотрит недоеденный бутерброд с вареной колбасой. Я отказалась. В зубах застрял жасминовый листик (мама, я терпеть не могу жасминовый чай!).

Не успела я выздороветь, как мы снова принялись за дело.

Морган научил меня вызывать галлюцинации и путешествовать между мирами.

Мы встречались за гаражами, загадочными гаражами, из которых никогда не выезжали машины. Казалось, они стоят только для того, чтоб в темноте испуганные и счастливые школьники могли распылять свои генитальные фантазии на сжавшиеся от страха стены и писать «Мара – овца». Никто не знал, что это была за Мара и почему она овца, но мой отец рассказывал, как однажды они с друзьями выпили десять литров пива на троих, залезли на крышу школы и помочились в трубу химкабинета. Окрыленные, они схватились за баллончики и написали «Мара – овца», повинуясь безусловному инстинкту (тому же, который заставляет поджигать мусорные баки и ездить зайцем на кряхтящем от старости трамвае). Должно быть, эта Мара – ведьма, раз десятилетие за десятилетием она умудряется появляться то тут, то там в моменты наибольшего юношеского потрясения. Когда между «я вечно молод» закрадывается «я стану таким же, как и все» и не остается ничего больше, кроме как покупать баллончики и убегать от невидимых взрослых, которые вот-вот застукают…

За гаражами часто прятались от холода бродячие псы, и я старалась не заходить туда без лишней необходимости. Морган подкармливал их хлебом и сосисками и даже иногда гладил против шерсти, а я замирала и только надеялась, что ничто не выдаст мой страх.

Но страх был очевиден.

Морган был моим проводником. Я приседала около тридцати раз, чтоб дыхание сбилось. Садилась на корточки и часто-часто дышала. Тогда Морган затягивал шарф на моей шее. Я купила его в секонде два года назад. Сразу почувствовала – это моя вещь. Орнамент из васильков и треф на светло-голубом полотне напоминал мне диковинную бабочку. Трепещет-трепещет, машет крылышками, вдруг замирает, увидев прекрасный цветок, а потом превращается в пену. Как Ариэль, русалочка, отдавшая свой голос старой ведьме ради призрачной возможности быть вместе с принцем. Это история моего шарфа и моих бабочек.