Императив. Беседы в Лясках

На съемках фильма «Семейная жизнь», 1971 г.

– Поляки понимают, что англичане и французы их фактически предали в 1939 году?

– Да, но они могли этого ожидать, после того как предали в Мюнхене чехов.

– Получается, перескакивая на Будапештские соглашения 1994 года, фактически, точно так же англичане и американцы предали Украину, когда Путин вошел в Крым?

– Ну, может быть, но, на мой взгляд, это не так. Потому что это еще не решено. Может быть, в будущем, ведь еще не признаны эти все захваты. Это больше проблема не Крыма, мне кажется, а мирового порядка. Если начнем ревизию границ, то заново вернемся к той Европе, которая была в XIX веке. А мы все этого не хотим, мы хотим, чтобы границы вообще исчезли, а не того, чтобы их пересматривать. Это очень опасная идея.

Восток – Запад. Культура, право

[]

– Польша в течение многих веков была фактически границей Востока и Запада. Это территория, на которой заканчивалось католичество, это территория, на которой заканчивалось магдебургское право, территория, на которой заканчивались вольные крестьяне – соответственно…

– Да, и где был средний класс – появлялся, медленно, но появлялся. Это магдебургское право. И мы говорим: где ратуша – там латинская традиция, потому что лучше даже сказать не католицизм, а латинская традиция, потому что она касается и протестантов, они тоже принадлежат к этим же корням, латинским, а не византийским.

– Каковы главные отличительные черты того Запада, которым была Польша в культуре, искусстве, традициях?

– Вообще то, что Польша принадлежала латинской традиции, означает, что она в философском плане ближе к Аристотелю, чем к Платону. Восток более тяготеет к Платону. Знаете, в теологическом смысле это очень сильно влияет на мышление. Это не проблема элиты, это проблема огромных масс, которые молятся. И знаете, в православии, в восточной церкви вечная жизнь намного сильнее подчеркнута, чем жизнь на этой земле. А в латинском мышлении больше интереса к этой жизни. И чуть меньше к жизни вечной. И значит, стоит ли работать над этим, чтобы лучше жить на этой земле? Восток меньше этим озабочен, а Запад чуть больше. Нельзя сказать, что это лучше или хуже, это тонкая граница, но вы помните, у монахов, которые построили Западную Европу, например монахов-цистерианцев[8] и прежде всего бенедиктинцев, был лозунг: «Ora et labora» («Молись и трудись»). Восток как будто больше молился, меньше работал. А Запад – больше работал, чуть меньше молился. И в этом есть, может быть, та разница, которую можно почувствовать – отношение к идеалу. На Востоке идеал так далеко, что он недоступен, поэтому там нет романтического героя. Романтический герой – тот мой прапрадед, который идет на проигранную борьбу. Это и есть человек в традиции Сида Кампеадора[9], если помните Корнеля. Это герой Гёте, это герой романтиков – Виктора Гюго и других. Этого героя на Востоке нет. Там если чистый человек, если это Мышкин, он заканчивает как юродивый. Поэтому не стоит бороться, потому что известно, что в этом мире надо проиграть. Мы тоже чувствуем, что чистый человек проигрывает, но для нас, на Западе, он проиграет с честью. А на Востоке – он все бросил и пошел, как юродивый, и жил, как нищий, под монастырем.

– В советское время было выражение: «Добро должно быть с кулаками».

– Ну, коммунисты хотели оторваться от православной традиции. Хотя Сталин, как ученик семинарии, глубоко чувствовал в себе эти интуитивные решения, которые принимал.

– Мне кажется, что Сталин как раз построил фактически новую религию…

– Да, новую, но похожую на старую.

– Ну правильно, он ее вырастил из православия.

– Из православия, да, но из своих семинарских времен.

– И культ личности фактически был божественным культом…

– Божественным, абсолютно.

– Какие все-таки культурные традиции отличают Восток от Запада именно в Польше?

– Мы говорим о европейском Востоке, конечно. Это роль монастырей и университетов. Здесь университеты были основаны очень давно, в XIII веке, как и в Западной Европе. А в России первый университет создан гораздо позже. И в этом разница. Чувство свободы. Оно очень сильно связано с Западом, с западным мышлением. Хотя у вас казаки – это тоже люди, которые так любили свободу, что уже не помещались в системе.

– Но они не были частью Российской империи.

– Не были, конечно, в том смысле, что это не Восток.

– Это как раз та часть, которая ушла из Российской империи.

– Ну да, поэтому я и говорю, что для меня они не Восток, они уже в своем подходе к жизни были более западными людьми, с индивидуализмом, который очень любили.

– А Россия имеет больше византийскую традицию или монгольскую?

– Это и то, и другое, но, конечно, более византийскую, она мне ближе, а то, что монгольское, – это, мне кажется, испортило Россию.

– Малюта Скуратов – это монгольская традиция, а не византийская?

– Да, поэтому я и говорю, что надо оценить…

– Значит, КГБ – это тоже монгольская традиция?

– В огромной степени, а причина – это не похоже на Запад.

– То есть получается, что в России сосуществуют византийская традиция, которая изначально пришла с Запада, и монгольская, которая пришла с Востока.

– Византийская пришла с юга, не с запада, она не через Рим пришла, а прямо из Византии.

– Но в Византию она пришла из Рима…

– Из Рима, но этот Рим за три века до принятия христианства Византией люди не помнят, они забыли, что первый епископ (апостол Петр) был в Риме и в этом никаких сомнений не было.

– И таким образом Польша была самой западной землей, которая не только монголами была завоевана, но и самой западной землей, которая завоевана Россией.

– Да, это правда. Конечно, можно сказать еще и о другом, но практически да, нет такого другого примера.

– И сегодня Украина начинает играть роль Польши в прошлые века?

– Может быть, это очень интересная роль, но мы проиграли, так что можно учиться на наших ошибках.

– С вашей точки зрения, Украина ближе к Европе или к византийской традиции?

– Мне трудно судить, я здесь не имею никаких инструментов, чтобы это почувствовать, измерить. И в самой Украине есть плавный переход от Западной Украины к Восточной Украине – они очень разные, и в мышлении это тоже есть.

С кинооператором Петром Собоциньским, 1971 г.

– Но это именно плавный переход…

– Я бы сказал, что мне бы так хотелось, а это уже не объективно, конечно, мне бы хотелось, чтобы Украина была ближе к Западу, например как Греция, которая тоже в таком же неясном положении, но она от Запада взяла довольно много. И мне кажется, что от этого она стала богаче, стала лучшей страной, чем если бы она имела корни только в Византии. Но только с XIX века усилилось это влияние Запада на Грецию. И до сих пор эта страна в Евросоюзе как будто полностью не вписывается в этот мир. Значит, она немножко чужая.

– Из-за того, что она больше турецкая ментально?

– И турецкая, но и византийская.

– А вы думаете, там остался византийский дух?

– Очень сильный. Мне кажется, очень сильный. Он и в православии, и в мышлении, и в языке. Он там есть.

– Украина должна больше Европе или Европа Украине?

– Трудно сказать. И то и другое, как мне кажется. Неизвестно вообще, что сейчас нужно Европе, потому что момент переломный и мы не знаем на самом деле, куда Европа может дальше пойти. Потому что появились эти популистские тенденции, в Европе страны начали ссориться между собой, как было раньше, до возникновения Евросоюза. Наши достижения казались уже полными, а сейчас надо будет, может быть, сделать шаг назад, надеюсь, только шаг, а не два шага. И в этом смысле я бы очень хотел, чтобы Украина была частью Евросоюза, и таким образом и экономический, и духовный потенциал Европы стал бы гораздо выше. Но насколько это реально, мне трудно сказать.

1945 год. Польша

[]

– Давайте вернемся в 1945 год. Была ли альтернатива у Польши остаться западной страной?

– Ну, это не от нас зависело, и, конечно, альтернатива была в течение Тегеранской, а потом и Ялтинской конференции. Но мы, к сожалению, там не остались. Тем более интересно, что было очень вероятно, что Греция могла бы быть частью советского лагеря. Грецию удалось от этого спасти, но нас не спасли.

– А как был настроен польский народ?

– Ну, все было однозначно, все хотели, чтобы мы дальше жили в нормальных европейских условиях. Люди себе не представляли даже, что у нас будут колхозы – это был такой символ, что мы будем похожи на Советский Союз.

– А Армия Крайова была влиятельной силой в этот момент?

– Очень влиятельной. Но она, к сожалению, в определенный момент должна была остановиться и исчезнуть.

– И что произошло с теми, кто был в ней?

– Многих выдающихся людей потом коммунисты преследовали. И самое горькое, что преследовали патриотов. Особенно преследовали тех, у кого были великие заслуги в борьбе против немцев. И до сих пор это проявляется, людей, которые боролись против немцев, обвиняют в недостатке патриотизма, потому что они были антикоммунистами, конечно. Ведь Польша в течение войны и после семнадцатого сентября, после Катыни, была очень антикоммунистической, это началось в 1920 году. Польский рабочий очень не любил Советский Союз.

– А о Катыни знали все в советское время или нет?

– Мне кажется, вся интеллигенция знала. И народ тоже слышал об этом. Были люди, которые надеялись, что все-таки это сделали немцы, но таких было меньшинство.

– Армия Людова была чем-то значительным?

– Насколько я знаю, не очень. Но она тоже была не на сто процентов подчинена коммунистам. Была борьба, чтобы их подчинить.

– А каким образом Советскому Союзу удалось в 40-е годы изменить курс Польши фактически руками поляков?

– Ну, не до конца руками поляков, все-таки в страну вошла огромная советская армия, и это они наводили здесь порядок. Генерал Серов[10], начальник КГБ, давил на Польшу, он возглавлял все акции, он решал, кого депортировать, кого «закрыть», кого послать в тюрьму. Хотя, конечно, была группа поляков, которая уже в 1920 году хотела, чтобы свободная Польша, после Первой мировой войны, присоединилась к Советскому Союзу. Но это было абсолютное меньшинство – люди, которые себя не чувствовали по-настоящему поляками, как маршал Рокоссовский[11], который был сильно русифицированным в своем мышлении и хотя и говорил, но плохо, по-польски. Он, может быть, пусть по-своему, чувствовал себя поляком. Но поляки его как своего не воспринимали.

Роль религии. Польша после 1945 года

[]

– Какова роль религии в коммунистический период? Польша была исключением в соцлагере?

– Ну да, но это с XIX века началось, это важно не забывать, что в XIX веке не было ассоциации, как мы говорим, трона и алтаря, то есть церкви и государства, что, когда Польша была разделена, костел был своеобразной духовной властью народа. Во всей Польше. И это тоже важно, потому что очень часто люди с востока забывают, что Польша была разделена между тремя странами, и влияние австрийцев и пруссаков было совсем другим. Это были западные страны, с западными структурами, западной юриспруденцией, западными обычаями. И это было очень важно для нашей жизни. Русская часть была хуже развита и была под худшим управлением – русская администрация была гораздо хуже, чем австрийская или прусская. Мы, к счастью, имели людей, воспитанных по-другому, хороших хозяев (это все было в двух западных частях Польши). И только одна часть была под русским влиянием.

– И костел объединял все эти части?

– Конечно, объединял очень сильно и это делали костел и культура. И вы знаете, это не только у нас так было. Вот неизвестно, кто объединил Италию – можно сказать Гарибальди, а можно – Верди. Джузеппе Верди со своими операми, которые были музыкой, объединившей Сицилию и Пьемонт. То же самое можно сказать о Вагнере, который сыграл огромную роль в объединении Германии. Эти страны не были объединены. А у нас такая же роль у Шопена, Мицкевича и т. д., хотя, если посмотреть, то Мицкевич был «-вич», а значит, он был из Литвы. Мы сегодня скажем: без сомнения, он поляк, но никогда в Варшаве не был и Корону не считал своей родиной, он был польскоязычным литовцем. Это сегодня уже не понятно, но это так. А Костюшко, а все эти фамилии на «-о» – это были русинские фамилии. Они были полонизированы, но они дети этой земли, мы должны это признать.

– Но они русины?

– Русины в Речи Посполитой. Носители русинские польского языка, но, безусловно, русины.

– Итак, церковь, которая состоялась в XIX веке, усилилась в начале XX, а потом после 1945 года…

– Да, но потом… прежде всего, не забывайте, была немецкая оккупация. Церковь сыграла тогда огромную роль. Знаете, начиная с того что больше всех пострадали священники. Немцы убили больше священников, чем учителей, инженеров или врачей.

– При том, что немцы были тоже католиками или протестантами…

– Да, это так, но гитлеризм вообще был языческим. Нацисты ненавидели христианство, еврейское христианство, хотя и не признавались в этом, но все окружение Гитлера было абсолютно языческим. И знаете, почему им Вагнер так нравился, потому что это протогерманские культы. А христианский сентиментализм – это то, чего Гитлер не выносил, считая, что это слабость, еврейская сентиментальная слабость. Так что немцы преследовали костел очень сильно в годы войны. А костел очень помогал, и, к счастью, как католический костел, имел поддержку за границей. И Гитлер здесь вынужден был поступать осторожнее, хотя много епископов и огромное количество священников было в концлагерях, расстреляно, убито. Так что костел вышел из войны уже как герой.

С актрисой Майей Коморовской, 1974 г.

– Как герой, но ослабленный тем, что были убиты лучшие.

– Ну, конечно, это всегда так было. И снова начал играть такую же роль в сталинские времена, как играл раньше, а значит – противостоял советскому. А дело в том, что Сталин со своим опытом, кажется, с 1920 года знал, что в Польше костел надо оставить не то чтобы в покое, в покое они его, конечно, не оставили, но нельзя его открыто сломать.

– Вы думаете, он боялся революции?

– Боялся. Этим польским предателям, которые ему прислуживали, он несколько раз это говорил, это зафиксировано. Они хотели убрать польский гимн, а Сталин сказал: «Оставьте. Оставьте орла (герб)». Это, говорят, он сам решил.

– А кто хотел убрать?

– Ванда Василевская[12], Берут[13], конечно, – те, которых Сталин прислал в Польшу. Они советовали Сталину гораздо более радикальные решения, а он их останавливал. Более реалистически смотрел на вещи.

– А Ванда Василевская была настолько влиятельна?

– В самом начале очень, потом ее немножко окоротили, отправили в отставку, она уехала в Киев, где жил ее муж, Корнейчук[14].

– Мне рассказывал писатель Павло Загребельный, который был знаком с Корнейчуком, что Сталин насильно женил Корнейчука на Ванде Василевской.

– Да? Что ж, он мог себе это позволить.

– И потом они развелись.

– Я не знал этого.

– То есть это был фактически такой династический брак, для управления Польшей.

– Династический брак. Интересно.

– И все-таки религия участвовала в реальном сопротивлении или только пассивно?

– Знаете, реально в то время были только партизаны.

– Ну почему, а «Солидарность»?

– Ну, это гораздо позже.

– Но это тоже послевоенный период.

– Ну да. Но когда я говорю «послевоенный», то имею в виду до «оттепели» – это был совсем другой период. Потом костел в определенных условиях, можно сказать, спас коммунистов, потому что восстание уже витало в воздухе. Иначе произошло бы то же самое, что и в Венгрии. Говорят, что по советам Чувенлая, который был здесь, в Варшаве, и уговаривал Хрущева пойти на компромисс и никаких танков не посылать.

– В начале 60-х?

– Нет, это был 1956 год, осень.

– Одновременно с Венгрией?

– В Венгрии тогда была огромная опасность взрыва, и тогда кардинал Вышинский, которого выпустили из-под ареста (он был интернирован), оказал поддержку коммунистической власти и сказал: «Мы не хотим восстания». А кардинал Венгрии Миндсенти сказал совсем другое.

На съемках фильма «Защитные цвета», 1976 г.

И после 1956 года он оказался в американском посольстве, и там более 10 лет прожил, потому что спрятался там после разгрома венгерского восстания. В Польше мы поддерживали венгров, я помню, мы все сдавали кровь для них. А она, конечно, шла для советских солдат, но все-таки для людей. Но мы делали все, что возможно, чтобы венгров поддержать. У нас, в Польше, к счастью, власти пошли на компромисс: ну, знаете, разрешили многое, прежде всего прекратили создавать колхозы, появились как будто не такие уж фальшивые профсоюзы, решено было, что будет частное владение землей, что будут частные небольшие предприятия. Это все в 1956-м произошло. И уже никогда не вернулось назад. Хотя я думаю, что коммунисты надеялись, что это потом можно будет все отыграть назад.

К тому же несколько преступников сталинского времени посадили в тюрьму, в назидание, чтобы они не продолжали этих ошибок культа личности.

– Кого?

– Был такой Радкевич[15], который устраивал пытки в Министерстве внутренних дел, он был самым главным обвиняемым, а нескольких просто отправили в отставку. Но то, что в коммунистической стране провели процесс над коммунистическими деятелями – это редкость. Но следует сказать, что Гомулка[16], когда пришел к власти, тоже был их жертвой. Ему можно было поверить, потому что он сам был в тюрьме (его в сталинские времена закрыли за национализм).

– Почему в начале 1970-х на его место пришел Терек[17]?

– Потому что Гомулка уже исчерпал себя, он был ограниченным человеком, особенно в экономических вопросах, очень наивным. И в той же компартии уже родилась сила, которая хотела реформировать страну, сделать более развитой. Мы же на мадьярах увидели, что в Венгрии это постепенно происходит, что чуть-чуть больше рынка можно допустить. А Гомулка был догматиком, он не мог этого допустить.

– И все-таки в 1980 году фактически победила «Солидарность». Почему это случилось? Они победили морально?

– Знаете, есть много факторов. Морально победили, но так случилось еще и потому, что экономика была в очень в плохом состоянии, да и костел играл важную роль, и Папа Римский – поляк, который тоже объединил нацию. И противостояние было очень сильным, а поляки обожают оказывать сопротивление, это наше любимое занятие – противостояние. Мы не любим строить, но очень любим разрушать и противостоять, и это было такое противостояние, когда все чувствовали необходимость сказать: «Нет, хватит этого».

– А Ярузельский при этом кем был? Он был патриотом или врагом народа?

– Трудно сказать, да и судить я его не могу. Знаете, сейчас я расскажу анекдот из моей жизни, который я еще не рассказывал. Я был тогда за границей, во Франции, когда было введено военное положение, в 1981-м, а моя ассистент в то время, потом уже моя коллега Агнешка Холланд была в Швеции. Она – дочь коммунистического деятеля, который потом тоже ушел в отставку по собственному желанию.

С Агнешкой Холланд, 2012 г.

Она очень зрелый человек, но у нас разница в темпераментах: я флегматик, она – холерик. И в тот же самый день какие-то журналисты и ей, и мне поставили одинаковый вопрос: кто Ярузельский для вас? Агнешка ответила: советский генерал в польской форме. И потом 5 лет не могла приехать в Польшу. А я ответил, что представление, которое генерал Ярузельский имеет о патриотизме, не совпадает с моим. Похожий ответ, но на меня никто не обиделся. Так что мне судить, патриот ли он, трудно.

– Но можно представить, что он таким образом спас страну от советских танков?

– Мы этого не знаем, но, боюсь, что он тоже этого не знал. Это было как всегда, никто не имел всей информации. Большинство историков сегодня говорит, что есть доказательства, что советские войска не вошли бы, но трудно судить, насколько это правда.

Культура после 1945 года

[]

– При военном положении польская культура в каком была состоянии?

– Она была практически вся в оппозиции. И это было великолепно. Не нашли вообще людей, которые бы с ними сотрудничали, их было очень мало, и они были очень непопулярны. Люди культуры прекрасно чувствуют, что это такое – любовь народа. И это важнее денег, важнее всего.

– Но они были готовы страдать бесконечно или чувствовали, что это закончится?

– Это есть всегда – чувство момента. На тот момент, например, бойкот государственного телевидения был очень сильным. И все серьезные актеры и люди культуры отказывались от всех контактов с государственным телевидением. Надолго ли, этого мы тоже не знали, но другого телевидения не было.

– Но это же был риск потери себя в профессии?

– Ну, тогда они не видели возможности, чтобы найти себя в профессии, о чем было рассказывать?

Поэтому я тоже остался на Западе. Потому что мы боялись, что будет, как в Чехословакии.

– А сколько времени вы были на Западе?

– Недолго, полгода, но состояние духа было важно. Я еще не потерял паспорт, но я уже считал себя эмигрантом, которому придется жить во Франции, пока мне не передали важную информацию, что первый заместитель Ярузельского генерал Кищак[18]обещал Кшиштофу Кесьлёвскому, который с ним связался и спросил, может ли Занусси вернуться в Польшу и выпустите ли вы его, потому что у меня были, конечно, разные договора и я не хотел рисковать, если мне запретят покидать Польшу. И тот сказал: «Да, я обещаю». Ну, министр внутренних дел, его обещание не много значит, но я поверил в это и приехал. И там у меня вышел смешной случай: на многих фотографиях того времени видно, что у меня борода. Я бы никогда не подумал завести бороду, мне подсказал тот же Кесьлёвский: идет бойкот государственного телевидения, если ты прилетишь, тебя будут снимать в аэропорту. А потом, если ты откажешься от интервью, они возьмут из архива твое интервью, которое ты дал год тому назад о японском искусстве (им все равно) – и ты появишься на государственном телевидении, – скажут, тебя купили. Подожди две недели, отрасти бороду, а с бородой тебя уже не смогут смонтировать, потому что ты покажешься при выходе из самолета с бородой, а в архивах ты всегда без бороды, и с этим нельзя уже ничего сделать. Наоборот было бы возможно, а в эту сторону – никак. Я так и сделал, и когда Кищак меня позвал, это было первое его замечание: «Я знаю, почему у вас борода». – «Если хотите ее сбрить, буду сидеть в аэропорту, пока она не вырастет заново». – «Мы вас не пустим».

– Почему?

– Потому что он понял, что это борода политическая, что это способ, как сделать невозможным использование моих старых интервью. Он спросил: «Почему вы возвращаетесь в Польшу, но не хотите сотрудничать с телевидением?» А я ему ответил… я часто так делаю, это смешно с циниками играть циника, это очень смешно, потому что они этого не ожидают. Я сказал: «Знаете, для меня любовь народа важнее денег, известности и так далее. Если бы ваша власть была популярна, я бы просил вас на коленях: дайте мне выступить по телевидению. Но если вас не любят, не разрешу использовать свое лицо вашему телевидению, потому что мне это не поможет, а я должен думать о своей карьере, о том, как люди ко мне относятся».

– И вам не мешали снимать кино?

– Ну, знаете, очень трудно было придумать сюжет, который в те времена прошел бы. Но я придумал исторический сюжет – 1945 года. Я думал, что это хорошо придумано. Но то, что я не был тогда в Польше, было моей ошибкой: я не почувствовал настроения. Я думал, что я покажу, как мы проиграли в 80-м, 82-м, 83-м, что это будет похоже на 45-й, что мы тогда были как будто победителями во Второй мировой войне, а на самом деле чувствовали себя проигравшими. Но эта аналогия не сыграла никакой роли, люди, зрители этого так и не поняли, не почувствовали этого.