Выкрикивается лот 49

– Нет, – ответил Мецгер.

Эдипа сняла серьгу.

– Он добрался туда на этой – как вы там ее назвали? – подводной лодке класса Е?

– Нет.

Эдипа сняла вторую серьгу.

– Он добрался туда по суше, возможно через Малую Азию?

– Возможно, – сказал Мецгер.

Эдипа сняла еще одну серьгу.

– Третья серьга? – спросил Мецгер.

– Если я вам отвечу, вы что-нибудь снимете?

– Сниму, даже если не ответите! – загоготал Мецгер, сбрасывая пиджак.

Эдипа еще раз наполнила свой стакан, а Мецгер приложился к бутылке. Затем Эдипа минут пять не отрываясь смотрела фильм, забыв о том, что должна задавать вопросы. Мецгер с серьезным видом снял брюки. На экране отец, судя по всему, предстал перед военно-полевым судом.

– Ага, – обрадовалась она, – опять перестановка частей. Здесь его с позором увольняют со службы, ха-ха.

– Может, он просто вспоминает прошлое, – сказал Мецгер. – А может, его судили дважды.

Эдипа сняла браслет. И пошло-поехало: на экране сменялись эпизоды, Эдипа одну за другой снимала с себя надетые вещи, что, казалось, нисколько не приближало ее к наготе, и все это перемежалось выпивкой и сопровождалось непрерывным шивари[40], доносившимся под аккомпанемент гитар со стороны бассейна. Периодически фильм прерывался рекламой, и тогда Мецгер изрекал: «Собственность Инверарити» или «Контрольный пакет акций», а потом просто стал молча кивать и улыбаться. При этом Эдипа бросала на него злобные взгляды, все больше проникаясь мыслью – несмотря на боль, начинавшую пульсировать в висках, – что из всех возможных комбинаций новых любовников только им удалось найти способ замедлить ход времени. В голове у нее все туманилось и мутилось. В какой-то момент она зашла в ванную, попыталась взглянуть на себя в зеркало и не обнаружила своего отражения. На миг ее охватил безмерный ужас. Но она быстро вспомнила, что зеркало разбилось, рухнув в раковину. «Теперь семь лет невезения, – громко сказала она. – Мне будет тридцать пять». Закрыв за собой дверь, она воспользовалась случаем и почти машинально напялила на себя еще пару юбок, пояс и две пары длинных носков. Ей вдруг пришло в голову, что с восходом солнца (если оно вообще взойдет) Мецгер испарится. Она толком не знала, хочется ли ей, чтобы он исчез. Вернувшись в комнату, она обнаружила, что Мецгер в одних трусах спит на полу, с восставшим членом под трусами и головой под диваном. Эдипа также заметила его довольно толстое брюшко, прежде скрытое костюмом. На экране новозеландцы и турки кололи друг друга штыками. Эдипа вскрикнула и бросилась к Мецгеру, повалилась на него и принялась целовать, пытаясь разбудить. Он открыл лучистые глаза, пронзил ее взглядом, и она словно почувствовала укол где-то между грудями. Она опустилась на пол рядом с ним, вздохнув с огромным облегчением, и вся ее ригидность испарилась, словно волшебная жидкость. Эдипа вдруг так ослабела, что ничем не могла помочь Мецгеру, которому пришлось самому раздевать ее; минут двадцать он крутил и поворачивал ее туда-сюда – эдакая коротко остриженная, широкоскулая девочка-переросток, играющая с куклой Барби. В процессе раздевания Эдипа пару раз засыпала. Проснувшись в очередной раз, она обнаружила, что Мецгер уже приступил к половому акту; она легко присоединилась к сексуальному крещендо – словно в монтажном переходе к сцене, снятой движущейся камерой. Снаружи возобновилась гитарная фуга; Эдипа попыталась сосчитать количество доносящихся электронных голосов: получалось не меньше пяти, хотя она точно помнила, что только трое «Параноидов» были с гитарами; должно быть, остальные шли в записи.

Так оно и было. Эдипа и Мецгер кончили одновременно, и в момент оргазма во всем номере внезапно отключилось электричество: погас свет, телевизор заглох, экран потух и почернел. Странное было ощущение. По-видимому, «Параноиды» перестарались, и в номере вышибло пробки. Когда вскоре зажегся свет, Эдипа и Мецгер все еще лежали обнявшись посреди разбросанной по всей комнате одежды, вдыхая запах пролитого бурбона, а на экране телевизора вновь возникли Малыш Игорь, его отец и собака – на сей раз в полутемной рубке «Жюстин», где неумолимо поднимался уровень воды. Первым утонул пес, выпустив облако пузырей. Затем камера крупным планом показала плачущего Малыша Игоря, его руку на пульте управления. Тут где-то в цепи произошло короткое замыкание, и электрический разряд поразил малыша, который успел лишь судорожно дернуться и испустить пронзительный вопль. В силу известного голливудского пренебрежения правдоподобием отец был избавлен от убиения электрическим током, дабы произнести прощальную речь, попросить прощения у Малыша Игоря и сенбернара за то, что вовлек их в эту гибельную авантюру, и посетовать на то, что им не суждено встретиться на небесах: «Последний раз ты видел своего папочку, малыш. Тебе предстоит отправиться в рай, а мне суждено гореть в аду». В финале крупным планом возникло его искаженное страданием лицо на фоне оглушительного рева хлещущей в пробоину воды, который затем сменился этой странной киномузыкой тридцатых годов с играющими в унисон чуть ли не десятком саксофонов, и на экране появилась надпись: «Конец».

Эдипа вскочила на ноги, отбежала к противоположной стене и, повернувшись, злорадно посмотрела на Мецгера.

– Они погибли! – выкрикнула она. – Так-то, паршивец, я выиграла.

– Ты выиграла меня, – улыбнулся Мецгер.

– Так что тебе про меня сказал Инверарити? – спустя какое-то время спросила она.

– Что с тобой придется попотеть.

Эдипа заплакала.

– Иди ко мне, – позвал Мецгер. – Ну, иди же.

Выдержав паузу, она сказала:

– Иду.

И вернулась к нему.

Глава третья

Неожиданности не заставили себя ждать. Если за открытием системы Тристеро (или просто Тристеро, как она ее обозначила в качестве кодового наименования) скрывалось то, что должно было положить конец ее заточению в магической башне, тогда, рассуждая логически, началом этого процесса должна была стать измена мужу с Мецгером. Логически. Возможно, это Эдипу больше всего и тревожило: все увязывалось логически. И чувствовалось (она уловила это с первой минуты пребывания в Сан-Нарцисо), что ее всюду ждут новые откровения.

Больше всего открытий обещала оставшаяся от Пирса коллекция марок, которая нередко заменяла Пирсу саму Эдипу, – тысячи маленьких разноцветных окон, уводящих в глубины пространства и времени: саванны, кишащие антилопами и газелями, галеоны, плывущие на запад и уходящие в никуда, портреты Гитлера, закаты, ливанские кедры, никогда не существовавшие лица-аллегории, – Пирс мог рассматривать их часами, напрочь забыв об Эдипе. А Эдипу марки нисколько не увлекали. Мысль о том, что теперь все это придется разобрать и оценить, вызывала головную боль. Не могли они ничего рассказать, у нее даже и подозрения такого не возникло. И если бы ее специально не подготовили, сперва обострив чутье специфической манерой соблазнения, а потом закрепив его различными как бы случайностями, что вообще могли рассказать ей безмолвные марки, эти былые соперницы, обманутые, как и она, смертью и готовые разойтись по разным лотам, начав путь к новым владельцам, несть им числа?

Чутье у Эдипы стало резко обостряться, то ли когда пришло письмо от Мучо, то ли когда они с Мецгером забрели в странный бар под названием «Граф». Эдипа не могла вспомнить, что было раньше. В самом письме ничего особенного не было, оно пришло в ответ на одну из более или менее бессвязных писулек, которые она добросовестно посылала ему дважды в неделю, но об оказии с Мецгером умалчивала, поскольку чуяла, что Мучо и так узнает. И отправится на танцевальный вечер, устроенный его радиостанцией в спортивном зале, и там на одной из гигантских замочных скважин, вычерченных на блестящем полу баскетбольной площадки, высмотрит смазливую девчонку, неуклюже размахивающую руками в попытке сохранить равновесие на каблуках, которые делают ее на дюйм выше любого парня, какую-нибудь Шерон, Линду или Мишель, семнадцатилетнюю спелую ягодку, чьи бархатные глазки в конце концов неизбежно встретят взгляд Мучо, и далее все будет развиваться банальнее некуда, поскольку обнаружится, что мысль о сексе с малолеткой никак не желает покинуть закоулки законопослушного разума. Такое уже случалось, и схема была известна, хотя Эдипа была весьма щепетильна и упомянула об этом, по сути, только раз, опять же часа в три ночи и совершенно с бухты-барахты спросив, боится ли Мучо статьи Уголовного кодекса. «Конечно», – только и ответил Мучо после короткой паузы, но в его тоне она услышала нечто среднее между раздражением и мукой. Она еще подумала, не отразится ли это ее любопытство на дальнейших делах постельных. Будучи когда-то семнадцатилетней и готовой посмеяться практически над чем угодно, она затем оказалась побежденной, скажем так, нежностью, которой больше не позволила себя обуять, дабы не засосало безвозвратно. От дальнейших расспросов она воздержалась. Это был удобный предлог, как и прочие объяснения их неспособности найти общий язык.

Видимо, интуитивно почувствовав, что внутри конверта ничего нового не обнаружится, Эдипа обратила более пристальное внимание на его внешний вид. Поначалу ничего не заметила. Обычный конверт, позаимствованный Мучо на радиостанции, штемпель, обычная марка, слева объявление почтового ведомства: «Обо всех непристойных посланиях сообщайте вашему путчмейстеру». Прочитав это, она принялась лениво просматривать письмо Мучо, отыскивая в нем ругательства.

– Мецгер, – вдруг дошло до нее, – кто такой путчмейстер?

– Горячий парень в фуражке, – авторитетно ответил Мецгер из ванной. – Как что не по нему, выводит танки к парламенту.

Эдипа швырнула в него лифчиком.

– Мне предлагают, – сказала она, – сообщать обо всех непристойных посланиях моему путчмейстеру.

– Да ладно тебе, опечатались и опечатались, – отозвался Мецгер. – С федералами это бывает, ну и подумаешь. Лишь бы сапог на пульт не кинули.

Наверное, это было в тот же вечер, когда они заглянули в «Граф» – бар на дороге в Лос-Анджелес, неподалеку от завода «Йойодина». Дело в том, что в мотеле «Эхо» культурно уединиться вечерком зачастую просто не представлялось возможным – то ли из-за тишины у бассейна и прозрачности окон, которые на него выходили, то ли из-за обилия юных вуайеров, вооруженных ключами-вездеходами, как у Майлза, позволявшими им беспрепятственно подглядывать за любым экзотическим сексуальным действом. Дошло до того, что у Эдипы и Мецгера выработалась привычка затаскивать матрац в стенной шкаф, где Мецгер сначала подпирал дверь комодом, вынимал из комода нижний ящик и водружал сверху, а в освободившееся пространство просовывал ноги – только так он мог вытянуться в шкафу во весь рост, но к этому моменту, как правило, утрачивал интерес к главному делу.

«Граф» оказался излюбленной забегаловкой йойодиновских электромонтажников. Зеленая неоновая вывеска весьма остроумно изображала экран осциллографа, на котором беспрерывно плясали фигуры Лиссажу[41]. Вероятно, в тот день была получка, поскольку в баре все были уже пьяны. Провожаемые недобрыми взглядами, Эдипа и Мецгер нашли столик в углу. Материализовался морщинистый бармен в темных очках, и Мецгер заказал бурбон. Эдипа, оглядывая бар, нервничала все больше. Что-то было не так в этой пьяной толпе: все были в очках и все молча глазели на нее. За исключением двух-трех человек у двери; у тех проходил матч по сморканию – состязались, кто дальше стрельнет соплей через комнату.

Из некоего подобия музыкального автомата в дальнем углу комнаты вырвался хор визгов и гиканий. Все разговоры смолкли. На цыпочках вернулся бармен, неся выпивку.

– Что случилось? – прошептала Эдипа.

– Это Штокхаузен[42], – объяснил ей унылый седобородый битник. – Ранние пташки все больше хавают «Радио Кёльна». Позже оттопыримся по-настоящему. Мы единственный бар в округе, который жестко проводит политику электронной музыки, сечете? Приходите в субботу, в полночь начнется Синусоидальный сейшн, все вживую, народ на джем съезжается со всего штата – из Санта-Барбары, Сан-Хосе, Сан-Диего…

– Вживую? – удивился Мецгер. – Электронная музыка – вживую?

– Они пишут ее прямо здесь, старик, живьем. У нас целый чулан генераторов, дальнобойных колонок, контактных микрофонов – все есть, старик. Так что если у тебя нет своей бумкалки, но ты рубишь в этих вещах и хочешь лабать с прочими чуваками – там есть все, что нужно.

– Спасибо, не надо, – сказал Мецгер с победительной ухмылкой Малыша Игоря.

Хрупкий юноша в костюме из водоотталкивающей ткани скользнул на соседнее место, представился Майком Фаллопяном и принялся агитировать за какое-то Общество Пингвиса Пекера.

– Так ты с этими ультраправыми параноиками? – спросил дипломатичный Мецгер.

Фаллопян моргнул:

– Они обвиняют нас в том, что мы параноики.

– Они? – спросил Мецгер, моргая в ответ.

– Нас? – не поняла Эдипа.

Общество было названо в честь офицера, командовавшего «Рассерженным» – военным кораблем конфедератов; в начале 1863 года Пингвис Пекер вышел в море, лелея дерзкий план обогнуть мыс Горн, высадить десант в Сан-Франциско и таким образом открыть второй фронт в Войне за независимость Юга. Штормы и цинга разметали и расхолодили все суда эскадры, кроме маленького и задорного «Рассерженного», который объявился у берегов Калифорнии примерно год спустя. Однако коммодор Пингвис Пекер не знал, что русский царь Николай II отправил Дальневосточный флот – четыре корвета и два клипера под командованием контр-адмирала Попова – в залив Сан-Франциско, рассчитывая (помимо прочего) помешать Британии и Франции выступить на стороне конфедератов. Худшего времени для штурма Сан-Франциско Пингвис Пекер выбрать не мог. Той зимой ходили слухи, что конфедератские крейсеры «Алабама» и «Самтер»[43] действительно готовятся атаковать город, и русский адмирал под свою ответственность привел Тихоокеанскую эскадру в полную боевую готовность на случай, если таковая попытка будет предпринята. Но крейсеры, похоже, предпочитали лишь крейсировать. Попов тем не менее периодически выходил на разведку. До сих пор неясно, что же произошло 9 марта 1864 года, в день, ставший священным для всех членов Общества Пингвиса Пекера. Попов выслал то ли корвет «Богатырь», то ли клипер «Гайдамак» посмотреть, что там видно на море. То ли возле города, известного нынче как Кармел-у-моря, то ли на берегу, где сейчас Пизмо-Бич[44], ближе к вечеру, а может, в сумерки корабли заметили друг друга. Возможно, один из них выстрелил, в этом случае другой ответил; но дистанция была слишком велика, и ни на том ни на другом впоследствии не обнаружилось ни царапины. Наступила ночь. Утром русский корабль исчез. Точнее, исчезновение было взаимным. Если верить выдержкам из вахтенного журнала «Богатыря» или «Гайдамака», отправленного в апреле генерал-адъютанту в Петербург и хранящегося ныне где-то в Красном архиве, в ту ночь пропал как раз «Рассерженный».

– Это нас не колышет, – пожал плечами Фаллопян. – Священного Писания мы из этого не делаем. Из-за чего теряем очки в Библейском поясе[45], где могли бы добиться большего успеха. В старой доброй Конфедерации. Ведь это было самое первое военное противостояние России и Америки. Удар, ответ, оба снаряда пролетают мимо, а Тихий океан тихо катит свои волны. Но круги от двух всплесков расходились все шире – и сегодня волна захлестывает нас. Пингвис Пекер – вот кто был нашей первой настоящей потерей. А не тот фанатик, которого наши друзья слева из Общества Джона Берча выбрали в мученики[46].

– Значит, коммодор погиб? – спросила Эдипа.

Много хуже, по мнению Фаллопяна. После этой конфронтации, ужаснувшись возможности военного союза между аболиционистской Россией (в 1861 году Николай отменил крепостное право) и Северо-Американскими Штатами, которые на словах поддерживали аболиционистов, сковывая в то же время своих индустриальных рабочих цепями рабства финансового, Пингвис Пекер неделями сидел в своей каюте и размышлял.

– Выглядит так, – запротестовал Мецгер, – будто он был против индустриального капитализма. А это сразу и напрочь выводит его из рядов антикоммунистов, верно?

– Вы рассуждаете как берчевец, – сказал Фаллопян. – Хорошие дяди и плохие дяди. Истинная правда вам недоступна. Конечно, он был против индустриального капитализма. Как и мы. А капитализм неизбежно ведет к марксизму, правильно? В основе кошмар тот же, разные только ипостаси.

– Как и что бы то ни было индустриальное, – рискнул предположить Мецгер.

– Вот именно, – кивнул Фаллопян.

– Что случилось с Пингвисом Пекером? – настаивала Эдипа.

– В конце концов он вышел в отставку. Вопреки своему воспитанию и кодексу чести. Линкольн и царь принудили его. Вот что я имел в виду, говоря о потерях. И он, и большая часть команды осели вблизи Лос-Анджелеса; практически весь остаток жизни он провел, приумножая свое состояние.

– Как грустно, – сказала Эдипа. – И чем занимался?

– Спекулировал недвижимостью в Калифорнии, – ответил Фаллопян.

Эдипа поперхнулась выпивкой, брызнула сверкающими бисерными капельками на добрых десять футов и зашлась хохотом.

– Ха! – сказал Фаллопян. – В том году была такая засуха, что участки в центре Лос-Анджелеса можно было купить по шестьдесят три цента за штуку.

У двери раздался мощный рев, и к возникшему на пороге пухлому юноше с почтовой сумкой через плечо хлынула масса тел. «Почта!» – ревела толпа. Это было прямо как в армии. Пухлый паренек со смущенным видом вскарабкался на стойку бара и, выкрикивая имена, принялся бросать в толпу конверты. Фаллопян извинился и присоединился к остальным.

Мецгер выудил очки и, прищурившись, рассмотрел парня на стойке.

– У него значок «Йойодина», – сообщил он. – Что ты на это скажешь?

– Какая-нибудь корпоративная рассылка, – предположила Эдипа.

– В такое время?

– Наверно, вечерняя смена.

Но Мецгер лишь нахмурился. Эдипа пожала плечами.

– Я скоро, – сказала она и направилась в туалет.

На стене уборной среди губнопомадной похабщины она заметила карандашное послание, написанное аккуратным чертежным шрифтом:

Интересуют утонченные забавы? Ты, муженек, девочки. Чем больше, тем веселее. Спроси Кирби; связь только через ПОТЕРИ, отделение 7391, Л. А.

ПОТЕРИ? Эдипа заинтересовалась. Под надписью был едва заметно начертан символ, какого она прежде никогда не видела, круг, треугольник и трапеция, вот такой:

Скорее всего, что-то сексуальное, но уверенности у Эдипы не было. Она достала из сумочки ручку, переписала адрес в записную книжку и срисовала символ, подумав при этом: мать честная, иероглифы. Когда она вышла, Фаллопян уже вернулся и сидел со странным выражением лица.

– Вообще-то, вы не должны были это увидеть, – сказал он.

В руках у него был конверт. На месте для почтовой марки Эдипа увидела отпечатанные на машинке литеры «ЧПС»[47].

– Понятно, – сказал Мецгер. – Доставка почты – монополия государства. А вы против этого.

Фаллопян криво ухмыльнулся.

– Не такой уж это большой мятеж, как кажется. Мы используем внутриведомственную почту «Йойодина». Тишком. Но почтальонов найти трудно, и подолгу никто не задерживается. У ребят плотное расписание, они нервничают. Служба безопасности фабрики чует, что крутятся какие-то дела. Держит ухо востро. Де Витт, – он указал на пухлого паренька, которого теребили, стаскивали со стойки и предлагали выпивку, не слушая отказов, – самый нервный из всех в этом году.

– И насколько широк охват? – поинтересовался Мецгер.

– Только в пределах нашего отделения в Сан-Нарцисо. Похожую вещь пробуют сейчас в Вашингтонском отделении и, кажется, в Далласе. Но в Калифорнии мы пока одни на весь штат. Некоторые из наших более состоятельных корреспондентов оборачивают своими письмами кирпичи, пакуют все это в оберточную бумагу и посылают экспрессом по железной дороге, но я думаю…

– Что они вроде как отмазываются, – посочувствовал Мецгер.

– Это дело принципа, – сказал Фаллопян, словно оправдываясь. – Чтобы обеспечить разумный объем почтовых отправлений, каждый должен посылать по крайней мере одно письмо в неделю через «Йойодин», иначе взимается штраф.

Он развернул письмо и показал Эдипе с Мецгером.

«Дорогой Майк, – гласило послание, – как ты? Решил вот письмецо тебе черкнуть. Как продвигается книга? Пожалуй, на сегодня все. Увидимся в „Графе“».

– По большей части, – горько признался Фаллопян, – вот такая ерундистика.

– А что там насчет книги? – спросила Эдипа.

Выяснилось, что Фаллопян пишет историю частных почтовых компаний Соединенных Штатов, пытаясь увязать Гражданскую войну с реформой почты, которая началась где-то в 1845 году. Он считал маловероятным совпадением, что именно в 1861 году федеральное правительство так обрушилось на независимые почтовые компании, которые уцелели после всех постановлений 45-го, 47-го, 51-го и 55-го годов, призванных довести любых конкурентов в этой области до разорения. Фаллопян видел в этом путь всякой власти: становление, развитие и систематическое злоупотребление, – но в тот вечер не стал углубляться в детали. Собственно, в первую встречу Эдипе запомнились только его хрупкое сложение, аккуратный армянский нос и некоторое сходство его зеленых глаз с неоновой рекламой.

Вот так и начала проявляться перед Эдипой система Тристеро, подобно зловещему, медленно раскрывающемуся цветку. Точнее, так Эдипа попала на уникальный спектакль, где разыгрывался дополнительный акт для тех, кто решил остаться, если пьеса затянется до утра. Словно обнажались формы истории, скрытые выходными платьями, набедренными повязками, сетчатыми бюстгальтерами и украшенными драгоценными камнями подвязками, облегавшими ее фигуру так же плотно, как ворох одежды облегал Эдипу во время сближения с Мецгером, когда они смотрели фильм про Малыша Игоря; словно и впрямь требовалось погружение в долгие мутные, непроглядные предрассветные часы, чтобы система Тристеро смогла предстать во всей своей ужасающей наготе. Может, она улыбнется, потом застесняется, перейдет к безобидному закулисному флирту, затем пожелает спокойной ночи, галантно поклонится и оставит Эдипу в покое? Или, напротив, после окончания танца спустится в зал, горящий взгляд остановится на Эдипе, улыбка, ставшая злобной и безжалостной, пригвоздит ее к месту, одну среди рядов пустых кресел, – и польются слова, которых Эдипа никак не желала слышать.

Начало представления Эдипа помнила вполне отчетливо. Это было, когда они с Мецгером дожидались оформления документов на официальное представительство в Аризоне, Техасе, Нью-Йорке и Флориде, где Инверарити торговал недвижимостью, а также в Делавэре, где его корпорация была зарегистрирована[48]. Эдипа и Мецгер решили провести выходной в Лагунах Фангосо, на одном из последних крупных строительных проектов Инверарити; за ними увязались «Параноиды» Майлз, Дин, Серж и Леонард с подружками, которые набились кучей в машину с открытым верхом. Поездка прошла без приключений, если не считать двух или трех эксцессов, связанных с Сержем, который вел машину, занавесив себе обзор длинной челкой. Наконец его уговорили передать руль одной из девушек. Где-то за сплошной чередой деревянных чистеньких трехспаленных домиков, тысячами проплывавших мимо, пока они неслись через темно-бежевые холмы, скрытое едким смогом, отсутствовавшим в дремотном и удаленном от побережья Сан-Нарцисо, пряталось море; тот самый невообразимый Тихий океан, которому не было дела до всяких серфингистов, пляжных домиков, канализационных систем, нашествий туристов, загорающих гомосексуалистов и чартерной рыбной ловли, – огромная яма и памятник уходу оторвавшейся Луны; не слышалось шума, не чуялось запаха, но океан был там; отдельные участки мозга, минуя глаза и барабанные перепонки, вдруг начинали регистрировать какой-то приливно-отливный процесс, которого не мог уловить даже самый тонкий микроэлектрод. Еще задолго до выезда из Киннерета Эдипа уверовала в некий принцип, согласно которому океан нес искупление грехов Южной Калифорнии (разумеется, не той части, где жила она сама, поскольку там, похоже, все было в порядке); в ней билась подспудная мысль о том, что, как бы мы ни резвились у его берегов, истинный океан остался неоскверненным, целостным и способным даже у берега обратить любое безобразие в более общую истину. Но возможно, это было лишь впечатление, бесплодная надежда, возникшая в тот день, когда они предприняли свой бросок к морю, который застопорится в изрядном отдалении от берега.

Миновав землеройные машины, они въехали в абсолютно безлесную местность – обычный священный рельеф – и, петляя по лихой песчаной спирали, наконец спустились к скульптурным очертаниям водного пространства, именуемого озером Инверарити. Посреди него, на круглом искусственном острове, омываемом легкими голубыми волнами, чужеродно торчало здание Зала собраний – коренастая сводчатая и бледно-зеленая реконструкция европейского казино в стиле ар-нуво[49]. Эдипа тут же в нее влюбилась. «Параноиды» выгрузились из машины, волоча за собой инструменты и дико озираясь, словно надеясь найти в белой песчаной колее розетки, куда их включить. Эдипа вынула из багажника «импалы» корзинку холодных сэндвичей с баклажанами пармиджано из итальянской забегаловки, а Мецгер выволок чудовищных размеров термос с коктейлем текила-сауэр. Беспорядочной толпой двинулись они по берегу к маленькой бухточке, где стояли суденышки тех владельцев, которым не досталось места у моря.