Скрипачка

– Сейчас придут. Не дрейфь, не станет он с первого дня вредничать.

– Да тебе откуда знать? А я с ним в Польшу ездил и в Финляндию. Этот почище Крета будет, и особенно вам достанется, пиликалкам.

– Я знаю.

– Ты все-таки займись дисциплиной, – выпустив пар, миролюбиво посоветовал он Ирке и скрылся из зала.

Сухаревская кивнула, подумав: шел бы ты подальше со своей дисциплиной. Хозяином себя почувствовал последнее время, а был-то кем, господи, всего каких-нибудь пять-шесть лет назад! И кому пыль в глаза пускает, ей, Ирке, которая его как облупленного знает.

В зале стал появляться народ, слышались приглушенный смех, разговоры. Едва оркестр собрался полным составом, в зал легкой, пружинистой походкой вошел Горгадзе. По контрасту с Кретовым, выглядевшим значительно старше своего возраста, новый дирижер казался совсем молодым, хотя на самом деле ему недавно стукнуло пятьдесят. Прямой, как струна, с гривой черных, почти без проседи, волос, в длинном свободном свитере, красиво подчеркивающем стройную плечистую фигуру, он невольно радовал глаз. Казалось, что вместе с ним в душный, переполненный зал ворвался свежий, мощный ветер. По оркестру прошелся шепоток.

– Здравствуйте, – начал Горгадзе с сильным кавказским акцентом. – Познакомимся. Меня зовут Рафаил Нодарович, я рад иметь честь принять руководство Московским муниципальным симфоническим оркестром.

Ира услыхала, как под боком у нее тихо присвистнула Алька. Вот детская непосредственность. Конечно, за год работы девчонка ничего подобного от дирижера не слышала – одни красочные эпитеты нелитературного происхождения, а тут вдруг «рад иметь честь». Ирка покосилась на Бажнину, сделала строгое лицо, и та притихла, но через минуту уже шушукалась с Ленкой.

Горгадзе был немногословен. Он сказал еще несколько приветственных слов, предложил почтить память Павла Тимофеевича Кретова вставанием и приступил к репетиции. Конечно, как и ожидала Ира, дирижер тут же стал цепляться к струнным, в особенности к скрипкам, что было немудрено – Горгадзе в прошлом был неплохим скрипачом. Вскоре весь оркестр отдыхал, а группа Сухаревской пахала по-черному. Горгадзе убрал несколько последних пультов, потом еще пару, так что наконец играющих осталось шестеро: сама Ира, помощник концертмейстера Владик Кудряшов, Ленка с Алькой за вторым пультом и муж с женой Скворцовы за третьим.

Ирке стало не по себе: лицо Горгадзе оставалось бесстрастным, тон – холодно-вежливым, и она не понимала его. Сейчас привяжется, почему за первыми пультами сидит молодежь, и поди доказывай, что девчонки свои партии знают, на концертах они звучат ярче и смелее, чем сидящие позади «ветераны», и Ирка, как концертмейстер, привыкла полагаться на них. Стоит только кому-нибудь из них навалять, хоть минимально, и Горгадзе тут же турнет их со второго пульта, уж Бажнину с годовым стажем работы в оркестре – точно. То-то будет мороки со всеми пертурбациями, света белого невзвидишь.

– Пожалуйста, первые три пульта, и, если можно, чисто! – Горгадзе поднял палочку мягким и гибким движением.

Ира начала тему, напряженно прислушиваясь к тому, что творится сзади. Но там все было благополучно. Она прошла трудное место, удовлетворенно отметив про себя, как легко, чисто и звучно поет прямо за ней Алькина скрипка. Вот ведь нервы железные у девицы: неделю не репетировали, играет перед новым дирижером и не дрейфит ни капельки. А звук, черт возьми, какой звук! Как это в ней сочетается – невероятно!

Горгадзе довольно кивнул:

– Неплохо, совсем неплохо. Вот так нужно всей группе.

Отчего-то Ира почувствовала радость, заставившую ее позабыть о семейных дрязгах, о разыгравшейся с утра мигрени, о Сонечкиных подростковых прыщах. Такое чувство она испытывала всего два раза в жизни, первый – когда на госэкзамене ее ученице комиссия, не совещаясь, поставила «пять с плюсом», а второй – сейчас, слушая за спиной игру этой непонятной, дерзкой и колючей девчонки с черными цыганскими глазами.

11

– А мне он, честное слово, понравился. – Алька поморщилась и теснее прижала к груди скрипку. – Господи, сколько же народу набилось в этот проклятый автобус! Такое впечатление, что следующий будет только завтра.

– Он будет через час, а это почти то же самое, – ответила Ленка.

Девчонки ехали в Химки, где жила бывшая супруга Кретова, Зинаида Ильинична Вертухова. Домой они заезжать не стали, поэтому сейчас больше собственных отдавленных ног их волновало, довезут ли они инструменты в целости и сохранности.

– Так я о Горгадзе, – повторила Алька, крепко вцепившись в свисающую сверху кожаную петлю. – Дельный человек. Зря Васька всех им пугал.

– Погоди, это только первая репетиция. Он, так сказать, присматривался, знакомился, а гайки закручивать потом начнет.

– Куда еще закручивать? – возмутилась Алька. – И так уже все чумовые от кретовских воплей. По крайней мере, этот хоть не орет, и то приятно.

– Зато как засадит тебя на групповые струнные по три часа в день эдак на месяц, вспомнишь старые добрые времена. Ура, мы, кажется, приехали.

Двери автобуса медленно, будто с неохотой, разъехались в стороны, и толпа хлынула на выход, увлекая за собой девушек.

– Сколько времени было свободного на неделе, так нет, непременно нужно было дождаться рабочего дня, – укорила Алька подругу, оглядываясь по сторонам. – Так бы утром поехали, а теперь смотри, уже темнеет. Сейчас сто лет будем искать улицу и дом.

– А ты хотела, чтобы мы заявились к кретовской жене сразу после похорон?

– Но она же бывшая жена!

– Это ровным счетом ничего не значит. Можно и нынешней женой быть, а на смерть супруга дорогого наплевать, а бывает наоборот – давно развелись, но человек все равно останется близким. Почем мы знаем, может, у них как раз так… Да я тебя умоляю, не забудь, под каким соусом мы туда едем, не спрашивай лишнего.

В телефонном разговоре с Зинаидой Ильиничной Алька, по Ленкиному наущению, сказала, что они внештатно сотрудничают в журнале «Музыкальное обозрение» и желают написать статью о своем безвременно погибшем дирижере. Зинаида Ильинична была довольно любезна и пригласила девушек к себе. Дом они отыскали на удивление быстро. Вертухова оказалась маленькой, живой женщиной лет пятидесяти пяти, с подвижным, миловидным лицом, на котором выделялись крупные, слегка навыкате, карие глаза. По квартире распространялся аромат капустного пирога, в узком коридорчике было тесно от стоящих в беспорядке коробок и чемоданов.

– Проходите, девочки. – Зинаида Ильинична улыбнулась и поманила гостей за собой в глубь прихожей, где на стене висела переполненная вешалка. – Раздевайтесь и проходите. Не успела прибраться к вашему приходу, так что извините.

– Вы переезжаете? – поинтересовалась Алька, осторожно пристраивая на крючке свою куртку и придерживая ее рукой, чтобы та не слетела.

– Переезжаю? – засмеялась Вертухова. – Да что вы! Куда мне переезжать? Я счастлива, что у меня этот угол есть. На квартиру теперь заработать сложно, да и незачем мне. Здесь еще мама моя жила, а я одна.

– А я думала, в коробках вещи, – сказала Алька.

– Это Павла Тимофеевича – книги, ноты, партитуры. Только вчера привезли, я не успела разобрать. Ну повесили? Тогда идемте сразу за стол, чай пить.

Вертухова не выглядела ни грустной, ни убитой горем. Она провела девушек через маленькую, такую же тесно заставленную комнату в кухню, где стоял старинный, покрытый ослепительно-белой, крахмальной скатертью, круглый стол. Через минуту на нем красовались большие перламутровые чашки и румяный пышный пирог.

– Кофе не предлагаю, потому что сама его не пью. Но, уверяю, вы не пожалеете, что попробовали мой чай. – Зинаида Ильинична поставила на скатерть огромный заварной чайник и графин с холодной водой.

Она разлила по чашкам вишневого цвета жидкость, добавила чуть-чуть воды и, усевшись за стол, скомандовала:

– Пейте.

Чай имел привкус лимона, мяты и еще чего-то, неуловимо знакомого, но чего именно – Алька понять так и не смогла.

– Ну как? – придирчиво спросила Вертухова.

– Вкусно. – Ленка с любопытством заглянула в чашку, будто там, на дне, плавал какой-то секрет.

– Мой фирменный рецепт, – гордо проговорила Зинаида Ильинична. – А теперь можно перейти к делу. Значит, вы работаете в оркестре покойного Павла Тимофеевича?

– Да, – подтвердила Алька, – мы скрипачки.

– И параллельно пишете статьи в журнал?

– Именно.

– Что ж. – Вертухова первый раз за все время вздохнула. – Мне нравится идея написать статью о Павле Тимофеевиче. И еще больше меня радует, что сделает это не искушенный и равнодушный музыкальный критик, а молодежь, которой Павел посвятил последние годы жизни.

Вертухова отодвинула чашку и замолчала. Ленка сосредоточенно жевала пирог, Алька разглядывала стены кухни, увешанные картинами.

– Я прошу меня извинить, – слегка изменившимся голосом сказала Вертухова, – стараюсь не думать об этом, но не могу. Какая нелепость, страшная, трагическая нелепость! Ведь это был удивительный, неординарный человек, настоящий музыкант. – Зинаида Ильинична поспешно встала из-за стола, вышла в комнату и тут же вернулась с кипой папок. – Вот, – она бережно раскрыла одну из них, – видите, чем он занимался в последние годы? Да-да, это его собственные переложения опер. Тут и Вагнер, и Чайковский, и Римский-Корсаков, и многие другие композиторы. Невероятный, титанический труд – он не спешил его публиковать, доделывал, беспрестанно совершенствовал. Он начал заниматься этим, когда мы еще были вместе.

– Отчего вы расстались? – осторожно спросила Алька, удивленная такой осведомленностью Вертуховой о делах бывшего мужа.

– В двух словах не скажешь. Видите ли, такие личности, как Павел Тимофеевич, – одиночки. Они не созданы для жизни в семье. В сущности, я всегда понимала это. Знала, что жить с ним будет непросто. А оказалось – невозможно. Винить в этом некого. Его вообще раздражали люди, реальные, обыкновенные люди. Они отвлекали его от своих мыслей. Требовать от него, чтобы он был рядом, немыслимо. Но это я понимаю сейчас, а тогда… как всякой женщине, мне хотелось внимания, заботы, участия. Он злился, взрывался… Это не для статьи, но почему-то мне хочется, чтобы вы поняли – я ни в чем не виню мужа, я им горжусь.

– Зинаида Ильинична, – Алька почувствовала, что нужный момент настал, – мы бы хотели, чтобы вы рассказали нам о последних годах Павла Тимофеевича, когда он работал с нами. Чем он жил, какие люди его окружали.

Вертухова печально покачала головой:

– Я же говорю, Павел не любил людей. Последние три-четыре года он и вовсе сделался мизантропом. Жил один, никуда не выезжал, кроме работы. Друзей забросил, да, честно говоря, их у него и не было, настоящих друзей. Он жил всегда одной музыкой. Правда… – Вертухова замялась, отхлебнула совсем остывший чай, и поглядела куда-то вбок, – правда, в последние годы, кажется, у него в жизни появилось кое-что.

– Что? – Алька нетерпеливо заерзала на стуле.

– А что появляется у стареющих, нуждающихся в источнике вдохновения мужчин?

– Вы имеете в виду новый роман?

Вертухова кивнула:

– Я лично его пассию не видела, но некоторые из наших общих знакомых передавали мне… И сам Павел в разговоре по телефону намекал на необычайный творческий подъем, якобы охвативший его в последнее время.

– И вы не знаете, кто эта женщина? – еле сдерживая разочарование, спросила Алька.

– Ну конечно, нет. Соня говорила про нее – странная. Одевается как на маскарад, вечно в темных очках, в головном уборе. Явно молодая.

Алька не удержалась и кинула торжествующий взгляд на Ленку.

– Кто это – Соня? – поинтересовалась та, незаметно пожимая плечами в ответ.

– Соня? Это родная сестра Павла, Софья Тимофеевна Кретова. Чудесный, святой человек, единственная серьезная его привязанность и самый преданный друг. Кстати, о ней вы можете написать в своей статье – Павел многим ей обязан, она посвятила ему жизнь.

– А она станет с нами разговаривать? – недоверчиво спросила Ленка.

– Отчего же нет? Она, конечно, в жутком состоянии, я только вчера была у нее. Может, стоит выждать несколько дней, неделю, на худой конец. Но в конечном счете разговор с вами должен пойти ей на пользу – у нее появится какой-то смысл в жизни. Я напишу, как с ней связаться.

Вертухова принесла из комнаты лист бумаги, ручку и записала адрес и телефон Софьи Кретовой.

– Вот, держите. – Она протянула листок Альке, и та спрятала его в карман джинсов.

– Можно взглянуть на партитуры? – неожиданно спросила Ленка.

– Пожалуйста. – Зинаида Ильинична пододвинула к ней ворох папок. – Когда-нибудь об этом узнает музыкальный мир, помяните мое слово.

Алька с любопытством заглянула подруге через плечо. В папке лежали толстой стопкой широкие нотные листы, исписанные мелким, корявым кретовским почерком. Первой партитурой оказался «Тангейзер» Вагнера. Изложение показалось Альке громоздким и перенасыщенным, но кто его знает, как это звучит живьем в оркестре? Может, и вправду гениально. Ленка один за другим перекладывала нотные листы из папки на стол.

«Боже мой, сколько же их! – поразилась Алька. – И когда он только успел все это написать?»

Ленка потрясла две слипшиеся странички, и из них на стол вдруг выпал прямоугольничек плотной бумаги. Вертухова удивленно взяла его в руки, перевернула. Это оказалась фотография скрипки – такие делают для загранпаспорта на вывоз инструмента за рубеж.

– Откуда это здесь? – удивилась Зинаида Ильинична, машинально закладывая фотографию в самый низ, на дно папки. – Вы дальше смотрите, там Чайковский, уникальная работа.

– Действительно, здорово. – Ленка пристально изучала глазами партитуру, на которую указывала Вертухова.

«Надо же! – Алька с уважением поглядела на подругу. – Неужели она так прямо слышит музыку с листа?» Сама Алька вконец запуталась и устала. Ей было ясно, что ничего дельного у бывшей жены Кретова узнать не удастся, хотелось поскорее свернуть разговор и уйти. Но Ленка, казалось, всерьез заинтересовалась кретовскими трудами, лицо ее стало сосредоточенным, она методично перекладывала страницу за страницей, пока в папке не осталась одна фотография скрипки.

– Фантастика, – пробормотала Ленка и аккуратно сложила партитуры обратно в стопку. – И в голову не могло прийти, что он этим занимается.

– Напишите об этом, девочки. – Оживившаяся Зинаида Ильинична завязала тесемки на папке. – Обязательно напишите.

– Напишем, – пообещала Ленка. – И сколько у него таких папок?

– Не менее десяти. Я и сама в шоке – мы же давно не виделись, откуда мне было знать о такой гигантской работе. Теперь вот буду разбирать все это. – Вертухова махнула рукой в сторону коридора.

– Нам пора. – Алька поднялась из-за стола и незаметно потянула Ленку. – Поздно уже, завтра с утра репетиция. Вы нам очень помогли.

– А вы мне, – просто сказала Вертухова. – Приятно, что, несмотря на тяжелый характер Павла Тимофеевича, в оркестре так тепло к нему относились. Не поленитесь зайти к Софье Тимофеевне, она расскажет вам много интересного.

– Обязательно, – горячо заверила Алька.

Они с Ленкой с трудом успели на автобус до Москвы – следующий шел через два с половиной часа и прибывал из Химок в одиннадцать. Салон был полупустой, дорога свободная, и девчонки доехали минут за двадцать.

– Это же почти Москва, – удивилась Алька, завидев в окне огни метро, – а мне показалось, что мы заехали к черту на рога.

– Ты поезди туда в час пик, – усмехнулась Ленка.

– Верно. Вот уж не ожидала от Крета такой прыти. Смотри, сколько накатал, глядишь, бывшая жена теперь миллионершей станет, когда все издаст. Она ж его единственная наследница.

– А я думаю, не она, – задумчиво протянула Ленка.

– А кто?

– Сестра. Эта самая Софья Тимофеевна. Когда мы к ней, кстати, наведаемся?

– Ты меня спрашиваешь? Я хоть завтра готова.

– Нет, завтра нельзя, дня через три, думаю, будет в самый раз.

– Ну через три, так через три, – покладисто согласилась Алька и вздохнула. – Смотри, все дороги ведут к этой таинственной бабе. Непременно нужно ее разыскать.

– Сомневаюсь, чтобы она нам многое рассказала, даже если мы ее найдем. Ну любовь на старости лет, с кем не бывает. К убийству это какое отношение имеет? И потом, во Владимире такой дамы не наблюдалось, очень уж она заметная.

– Я ж не говорю, что она пришила Крета. Просто раз он такой нелюдимый был, кто еще может о нем что-нибудь знать? Получается, очкастая – самый близкий ему человек. Разве не так?

12

К своему дому Алька подошла, когда на часах было пять минут одиннадцатого. На кривой лавочке, сосредоточенно глядя себе под ноги, сидел Андрей. Увидев его, Алька вспомнила, что он собирался приехать почти неделю назад. Надо же, поговорила тогда и забыла начисто.

– Привет, – он прытко вскочил навстречу. – Где ж ты бродишь на ночь глядя?

– Привет, – устало проговорила Алька. – По делам брожу. А вот кто-то собирался позвонить и прийти, но уже дней пять прошло.

– Болел я, – смущенно объяснил Андрей. – Поговорил с тобой, и на следующий день меня такой грипп скосил! Температура и все прочее.

– Бедненький, – насмешливо пожалела его Алька. – Витамины пить нужно. Зачем же ты притащился, полубольной, лежал бы дома, звякнул, я б к тебе зашла, поухаживала.

– От тебя дождешься ухаживаний, – хмыкнул Андрей. – Не бойся, не заражу, я уже почти здоров. Потопали лучше, а то холодрыга, я тебя час дожидаюсь.

Дома Алька сразу же вскипятила чайник, налила две чашки, поставила их на поднос вместе с печеньем, булкой, куском колбасы и отнесла все это в комнату. Андрей уселся к самой батарее, вытянув замерзшие ноги. Лицо его было красным, как у Деда Мороза, будто на улице стоял не март, а декабрь. Он мгновенно выпил чай, налил себе еще, осушил вторую чашку и удовлетворенно произнес:

– Теперь порядок, согрелся. Ну рассказывай, как жизнь, что новенького. Дирижер новый приходил?

– Приходил.

– И как?

– Нормально.

– Что-то немногословно.

– Андрюш, я устала, меня с самого утра сегодня дома не было. А Горгадзе мы только первый раз видели. Дирижер как дирижер, в отличие от Крета, матом не кроет, и то славно.

– А тот парень, который его… – Андрей сделал выразительный жест. – С ним что? Сидит?

– Сидит.

– Не повезло ему.

– Не повезло. Давай мы что-нибудь другое обсудим.

– Давай. Например, я снова могу спросить, где ты сегодня была.

– Можешь.

– И ты, конечно, мне не ответишь.

– Ты весьма догадлив.

Андрей засмеялся:

– Алька, ты никогда не изменишься. В тебе нет ни грамма великодушия. Ну скажи, зачем я сюда пришел?

– Не знаю. Наверное, чаю попить.

– Дура!

Андрей уронил руки на колени, опустил голову. В другой раз Алька, наверное, пожалела бы его – в самом деле, бегает за ней парень, совсем разум потерял. И хороший ведь, не кобель, как Копчевский или Чегодаев. Но сейчас Альку почему-то охватила злость. «Меня небось никто не жалеет», – с ожесточением подумала она, демонстративно составила пустые чашки на поднос и отправилась на кухню. Когда она вернулась, Андрей уже был прежний, веселый, добродушный и спокойный.

– Обиделась? – Он попытался заглянуть Альке в глаза.

– За дуру? Ничуть.

– Ну и молодец. Ты же знаешь, мне ничего не нужно.

– Я знаю, Андрюш.

– Просто мне нравится сюда приходить. Тебе ведь не жалко?

– Не жалко. Приходи на здоровье.

Алька вдруг почувствовала, что неимоверно устала. От всего: от враждебной вечерней тишины за стеной, от постоянного напряжения во время игры, от косых, неодобрительных Иркиных взглядов, от необходимости радостно улыбаться Ваське Чегодаеву, Алику, Славке и даже Ленке, когда совсем не хочется. А чего хочется? Разреветься на Андрюшкиной надежной груди, собрать шмотки, уехать с ним в его однокомнатную квартиру, стать если не любящей, то хотя бы любимой, носимой на руках женщиной? Нет, это минутная слабость, она потом себе не простит, всю жизнь будет жалеть, что у нее не хватило последней капельки мужества. Нельзя расслабляться, она сама заварила эту чудовищную кашу, по ее вине в тюрьме ни в чем не виновный человек. Значит, надо идти до конца, выдержать, не распускать сопли. Эх, черт, если бы можно было поговорить с Валеркой, сказать, что она верит ему и сделает все возможное…

Внезапно кровь прилила к лицу. А почему она не может с ним поговорить? Очень даже может! Хоть завтра или в крайнем случае послезавтра.

Андрей изумленно смотрел на ее торжествующее лицо.

– Ты что? – окликнул он тихонько. – У тебя такой вид, будто ты чемодан баксов нашла.

– Пока не нашла, – серьезно сказала Алька. – Но, кажется, знаю, на какой дороге он лежит.

13

После репетиции решили остаться – сегодня было девять дней со смерти Павла Тимофеевича. Молодежь сгоняла в магазин за продуктами и выпивкой, женщины наскоро накрыли на стол. Кто-то, едва помянув дирижера, вскоре исчез, большинство посидели час и разошлись. Остались лишь «старички» и несколько человек из струнной группы, торопиться которым, по-видимому, было некуда. Сухаревская и Чегодаев, сидя в углу стола, обсуждали недавнюю репетицию, на которой Горгадзе продолжал давить струнников, и особенно первые скрипки.

– Яркости ему не хватает! – тихо возмущалась Ира. – И что мы можем, я тебя спрашиваю, если даже у меня Вильом, а у остальных в лучшем случае «немцы», а в худшем – современные инструменты. Итальянских скрипок в группе – одна-две и обчелся. Зажрался он там, в своей Франции, проблем наших знать не хочет.

Стоило ей выпить хотя бы пару стопок водки, на нее нападало скандальное настроение. Чегодаев с улыбкой смотрел на разбушевавшуюся Ирку. Завтра хмель слетит с нее, и бессменный концертмейстер покорно засядет за групповые, будет три шкуры драть со своих и выжмет-таки из них яркость почище чем из любого, играющего на «итальянце». На то она и Ирка Сухаревская.

– Успокойся. – Васька наконец прервал ее затянувшийся монолог. – Закуси, и пойдем к нашим.

Он кивнул в сторону окна, где, нарушая все установленные филармонией правила, курила небольшая мужская компания во главе с Глотовым. Витю Глотова Чегодаев недолюбливал – тот казался ему холодным, расчетливым дельцом, бесконечно далеким от жизни оркестра и музыки в целом. Как бы удивился Васька, узнав, что многие считают таким же его самого. Но это было несправедливо: Чегодаев был музыкант, и музыкант до корней волос, до смешного влюбленный в свою профессию, способный долго и тяжело трудиться.

Работа инспектора поначалу давалась ему нелегко – мешала осторожность, привычка все делать с оглядкой. Васька втянулся в инспекторство постепенно, почувствовал вкус, уверенность, стал незаменимым человеком для администрации. Глотов же изначально был нацелен лишь на то, чтобы делать в оркестре деньги. Получать удовольствие от работы – такого понятия для него просто не существовало. Дело свое он знал блестяще, гастроли по России и зарубежью организовывал безупречно и с максимальной выгодой, но в его холодных синих глазах за толстыми круглыми стеклами очков никто и никогда не видел улыбку. Хотя, конечно, Виктор Глотов улыбался и даже смеялся. Но так уж у него получалось, что глаза будто жили отдельно.

У окна разговор шел на ту же животрепещущую тему. Изрядно принявший, Алик Копчевский, с красным, сердитым лицом, громко говорил концертмейстеру альтов Толе Женчуку:

– А ты попробуй поиграй на моем полене, и я посмотрю, какой у тебя будет звук! – Женчук отворачивался от Копчевского, но тот надвигался на него, норовя заглянуть прямо в лицо. Прозрачные, словно лед, глаза Глотова перемещались с Копчевского на Женчука и обратно, пока наконец не замерли на Алике.

– Я что-то не пойму, кто мешает тебе заработать на приличный инструмент? – холодно поинтересовался он.

Алик от возмущения потерял дар речи и умолк на полуслове. Потом он втянул воздух, смешно заморгал и проговорил:

– Кто мне мешает? Ты еще спрашиваешь! Тебе ли не знать, как мы тут пашем, каждый день вызов, а я, к твоему сведению, вечером квартетом в клубе играю. Иногда и ночью. И что, заработал я на «итальянца»? Черта лысого!

Чегодаев увидел, как навострила уши Ирка, и не успел он что-либо предпринять, как та подлетела к Глотову.

– Заработать, говоришь? – прошипела она. – Да как он, мальчишка, может заработать, если я пятнадцать лет оттрубила здесь – и то ничего путного не смогла! Думай, что говоришь, – зажрался, разжирел за наш счет!

– Прекрати, Ир. – Чегодаев, который никогда, даже в самом сильном подпитии, не выдал бы своей антипатии к Глотову, потянул ее за рукав, но та лишь в ярости зыркнула на него.

– А нечего оскорблять! – отчеканила она. – Живет за наш счет, ладно, пусть, но чтоб уважал!

– Правильно! – заорал Копчевский. – Экс-сплу-ататор! – Язык его заплетался, он еле держался на ногах.