Алеф

В герметических книгах сказано: то, что есть внизу, подобно тому, что есть вверху, а то, что есть вверху, подобно тому, что есть внизу; в «Зогаре» говорится, что мир нижний – это отражение мира верхнего. Гистрионы основывали свое учение на извращении этой мысли. Они ссылались на Матфея 6: 12 («Прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим») и 11: 12 («Царство небесное силой берется») в доказательство того, что земля воздействует на небо, и еще приводили цитату из Первого послания Коринфянам 13: 12 («Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло») как подтверждение того, что все нами видимое – ложь. Возможно, под влиянием монотонов они полагали, будто всякий человек – это два человека и истинный из них – тот, другой, на небе. Также воображали они, что наши поступки отбрасывают неистребимое обратное отражение, – стало быть, если мы бодрствуем, тот, другой, спит; если блудим, другой целомудрен; если грабим, другой честен. После смерти мы соединимся с ним и будем им. (Какой-то отголосок этих учений есть у Блуа.) Другие гистрионы считали, что миру придет конец, когда исчерпается число его возможностей, и, поскольку повторений быть не может, праведник должен исключить (то есть совершить) наигнуснейшие дела, дабы таковые не запятнали будущего и дабы ускорить пришествие царства Иисусова. Это положение отрицали другие секты, утверждавшие, что в каждом человеке должна совершиться история всего мира. Большинству, как Пифагору, надлежит пройти через переселение в многие тела, прежде чем они получат освобождение; другие, протеики, «за срок одной жизни суть львы, драконы, кабаны, вода и дерево». Демосфен сообщает об очищении грязью[66], которому подвергали посвящаемых в орфические мистерии; подобно этому протеики искали очищения злом. Они полагали, как Карпократ, что никто не выйдет из темницы, пока не отдаст последней полушки (Лк 12: 59), и обычно обольщали кающихся еще другим стихом: «Я пришел для того, чтоб имели жизнь, и имели с избытком» (Ин 10: 10). Говорили они также, что не быть злодеем – сатанинская гордыня… Множество разноречивых мифологий придумали гистрионы: одни призывали к аскетизму, другие к распутству, и все – смущали умы. Феопомп, гистрион из Береники, отрицал все легенды: он утверждал, что всякий человек – это о́рган, проецируемый божеством, дабы ощущать мир[67].

Еретики Аврелианова диоцеза принадлежали к тем, которые заявляли, что повторений во времени не бывает, а не к тем, которые утверждали, что всякий поступок отражается в небесах. Это обстоятельство было необычным, и в одном докладе римским властям Аврелиан о нем упомянул. Прелат, которому отправлял он это донесение, был духовником императрицы; все знали, что трудная его должность была сопряжена с запретом предаваться интимным радостям спекулятивного богословия. Но секретарь прелата – прежде коллега Иоанна Паннонского, ныне с ним враждовавший, – имел славу дотошного исследователя ересей; Аврелиан к докладу добавил изложение гистрионической ереси, встречавшейся в маленьких монастырях Генуи и Аквилеи. Написав несколько абзацев, он собирался изложить ужасный тезис, что нет двух одинаковых мгновений, и тут перо его остановилось. Он не мог найти нужную формулировку. Поучения новой ереси («Хочешь увидеть то, чего глаза человеческие не видели? Посмотри на луну. Хочешь услышать то, что уши не слышали? Послушай крик птицы. Хочешь дотронуться до того, чего не трогала рука человека? Потрогай землю. Истинно говорю, что Бог еще не создал мир») были чересчур напыщенными и метафоричными для пересказа. И вдруг в уме его возникло предложение из двадцати слов. Он радостно его записал, и тотчас же его кольнуло подозрение, что формулировка эта – не его. На другой день он вспомнил, что прочитал ее много лет назад в «Adversus annulares»[68], трактате Иоанна Паннонского. Он проверил цитату – да, она была там. Аврелианом овладели мучительные колебания. Изменить или убрать эти слова означало бы ослабить выразительность; оставить их будет плагиатом у ненавистного ему человека; указать источник будет доносом. Он воззвал к небесам. Под вечер следующего дня его ангел-хранитель продиктовал компромиссное решение. Аврелиан те слова сохранил, но сопроводил их таким предуведомлением: «То, о чем ныне брешут ересиархи, дабы смутить веру, сказал в нашем веке некий ученейший муж, более по недомыслию, нежели из греховности». Потом случилось то, чего он опасался, чего ждал, чего нельзя было предотвратить. Аврелиану пришлось открыть, кто этот муж. Иоанн Паннонский был обвинен в приверженности к ереси.

Четыре месяца спустя кузнец с Авентина, обольщенный лживыми уверениями гистрионов, взвалил на плечи своему маленькому сыну огромный железный шар, чтобы его двойник взлетел ввысь. Ребенок погиб. Ужас, вызванный этим преступлением, обязал судей Иоанна к неукоснительной строгости. Тот не пожелал отречься от своих слов и повторял, что отрицание его мнения ведет к гибельной ереси монотонов. Он не понимал (или не хотел понимать), что говорить о монотонах бессмысленно – о них давно забыли. С упрямством, отчасти старческим, он щедро приводил наиболее блестящие периоды из прежнего своего полемического труда, но судьи даже не слушали того, чем некогда восхищались. Иоанну следовало постараться очистить себя от малейшего подозрения в гистрионизме, а он доказывал, что мысль, за которую его обвиняют, строго ортодоксальна. Он спорил с людьми, от решения которых зависела его судьба, и еще допустил величайшую оплошность – спорил с блеском и иронией. Двадцать шестого октября, после обсуждения, длившегося три дня и три ночи, его приговорили к смерти на костре.

Аврелиан присутствовал при казни[69] – отказаться означало бы признать себя виновным. Местом казни был холм, на зеленой вершине которого стоял глубоко вкопанный в землю столб, обложенный охапками дров. Чиновник прочитал решение трибунала. Под лучами полуденного солнца Иоанн Паннонский лежал лицом в пыли, издавая звериный вой. Он цеплялся за землю, но палачи схватили его, раздели и наконец привязали к столбу. На голову ему надели пропитанный серой венок из соломы, к груди привязали экземпляр зловредной книжицы «Adversus annulares». Накануне ночью прошел дождь, дрова горели плохо. Иоанн Паннонский молился по-гречески, потом на незнакомом языке. Пламя костра уже обволакивало его, когда Аврелиан решился поднять глаза. Огненные языки на миг замерли – Аврелиан в первый и последний раз увидел лицо ненавистного человека. Оно ему напомнило кого-то, но он не мог сообразить кого. Потом огонь закрыл все, потом тот кричал, и казалось, будто кричит сам костер.

Плутарх сообщает, что Юлий Цезарь оплакивал гибель Помпея[70]. Аврелиан гибели Иоанна не оплакивал, но почувствовал то, что чувствует человек, исцелившийся от неизлечимой болезни, ставшей частью его жизни. В Аквилее, в Эфесе, в Македонии провел он долгую череду лет. Он устремлялся к неприветливым границам империи, в глухие болота и отшельнические пустыни, дабы одиночество помогло ему постигнуть его жребий. Как-то в мавританском шатре среди ночи, гремевшей львиным рыком, он перебирал в уме сложное обвинение, предъявленное Иоанну Паннонскому, и в энный раз соглашался с приговором. Однако оправдать свой лицемерный донос было труднее. В Русаддире он произнес теперь уже неуместную проповедь «Светоч светочей, возженный в плоти отступника». В Гибернии[71], в келье окруженного лесами монастыря, когда ночь близилась к рассвету, он вдруг услышал шум дождя. Ему вспомнилась римская ночь, в которую он так же внезапно услышал дробный шум капель. В полдень молния зажгла деревья, и Аврелиан смог умереть той же смертью, что Иоанн.

Финал этой истории можно пересказать лишь метафорами, ибо он происходит в Царстве Небесном, где времени не существует. Быть может, следовало бы сказать, что Аврелиан беседовал с Богом и что Бог так мало интересуется религиозными спорами, что принял его за Иоанна Паннонского. Однако это содержало бы намек на возможность путаницы в Божественном разуме. Вернее будет сказать по-иному: в раю Аврелиан узнал, что для непостижимого божества он и Иоанн Паннонский (ортодокс и еретик, ненавидящий и ненавидимый, обвинитель и жертва) были одной и той же личностью.

История воина и пленницы[72]

Перевод Б. Дубина

Ульрике фон Кюльман[73]

На 278-й странице своей «Поэзии» (Бари, 1942) Кроче, конспектируя латинский текст историка Павла Диакона, рассказывает о судьбе и приводит эпитафию некоего Дроктульфта; и то и другое странно тронуло меня, почему – я догадался позже. Воин из племени лангобардов, Дроктульфт при осаде Равенны оставил своих и погиб, обороняя город, который перед тем штурмовал. Равеннцы погребли его в одном из храмов и сложили эпитафию, засвидетельствовав свою признательность («contempsit caros, dum nos amat, ille, parentes»)[74] и поразительное несоответствие между кровожадным лицом этого варвара и его простосердечием и добротой:

Terribilis visu facies, sed mente benignus,Longaque robusto pectores barba fuit![75]

Такова история жизни Дроктульфта – варвара, погибшего, защищая Римскую империю: точнее, такова часть этой истории, которую сумел выручить у времени Павел Диакон. Неизвестно даже, когда это все произошло: то ли в середине шестого века, когда лангобарды опустошали поля Италии, то ли в восьмом, перед падением Равенны. Представим себе (я ведь пишу не исторический труд) первое.

Представим Дроктульфта sub specie aeternitates[76] – не самого по себе, конечно же, единственного и непостижимого (как любой), а обобщенный тип, в который его и тысячи ему подобных превратило предание, – труд памяти и забвения. Сквозь темную географию чащ и топей война привела его с берегов Дуная и Эльбы в Италию, а он, вероятно, и не знал, что идет на юг и сражается против римского владычества. Он мог быть из ариан[77], верующих, будто слава Сына – лишь отсвет славы Отца, но скорее ему подойдет образ поклонника Земли, Эрты[78], чей закутанный истукан возят от бивака к биваку в телеге, запряженной быками, или божеств войны и грозы, неповоротливых деревянных идолов, облаченных в тканину и увешанных монетами и кольцами. Он явился из непроглядных чащ кабана и зубра, был светловолос, храбр, простодушен, беспощаден и признавал не какую-то вселенную, а своего вождя и свое племя. Война привела его в Равенну, где он увидел то, чего никогда не видел раньше или видел, но не замечал. Он увидел свет, кипарисы и мрамор. Увидел строй целого – разнообразие без сумятицы; увидел город в живом единстве его статуй, храмов, садов, зданий, ступеней, чаш, капителей, очерченных и распахнутых пространств. Его – я уверен – потрясла не красота увиденного; оно поразило его, как нас сегодня поражают сложнейшие механизмы, чьего назначения мы не понимаем, но в чьем устройстве чувствуем бессмертный разум. Может быть, ему хватило одной-единственной арки с неведомой надписью вечными римскими литерами. И тут его вдруг ослепило и снова вернуло к жизни откровение по имени Город. Он понял, что будет тут хуже последней собаки или несмышленого малолетки, что не приблизится к разгадке даже на шаг, но понял и другое: этот город сильнее его богов, верности вождю и всех топей Германии. И тогда Дроктульфт покидает своих и переходит на сторону Равенны. Он гибнет, а на его надгробии выбивают слова, которые он, скорее всего, не сумел бы прочесть:

Contempsit caros, dum nos amat, ille, parentes,Hanc patriam reputans esse, Ravenna, suam[79].

Он был не предателем (предатели обычно не удостаиваются благоговейных эпитафий), а прозревшим, новообращенным. Через несколько поколений те же клеймившие было перебежчика лангобарды вступили на его путь и стали итальянцами, ломбардцами, и, может быть, один из его кровников по имени Альдигер дал начало тем, кто дал потом начало Алигьери… О поступке Дроктульфта можно строить разные предположения; мое, пожалуй, самое простое, и если оно неточно как факт, то, может быть, подойдет как символ.

Прочитанная у Кроче история воина странно тронула меня: я почувствовал под незнакомой оболочкой что-то свое, близкое. Мелькнула мысль о монгольских всадниках, думавших обратить Китай в гигантское пастбище, а потом состарившихся в городах, которые хотели стереть с лица земли; но я искал в памяти другое. И наконец нашел: это был рассказ, услышанный однажды от бабушки-англичанки, теперь уже покойной.

В 1872 году мой дед Борхес отвечал за границу на северо-западе провинции Буэнос-Айрес и юге Санта-Фе. Командный пункт располагался в Хунине; дальше, лигах в четырех-пяти друг от друга, цепью тянулись заставы, а еще дальше простиралась так называемая Пампа, или Внутренние Территории. Как-то, удивляясь и шутя разом, бабушка заговорила о судьбе, забросившей ее, англичанку, на этот край света; ей ответили, что она здесь такая не одна, а месяц-другой спустя показали индианку, не спеша пересекавшую площадь. Она была в двух пестрых накидках и босиком; волосы отливали золотом. Один из солдат передал, что с ней хочет поговорить другая англичанка; та согласилась и вошла в комендатуру без страха, но насторожась. На медном, грубыми красками расписанном лице голубели глаза того выгоревшего оттенка, который англичане зовут серым. У легкой, как лань, женщины руки были сильные, ширококостые. Она явилась из дремучей глуши, с Внутренних Территорий, и все – двери, стены, меблировка – казалось ей слишком маленьким.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Первоначальное заглавие – «Бессмертные». (прим. Б. Дубин)

2

Сесилия Инхеньерос – знакомая Борхеса, дочь аргентинского мыслителя и публициста Хосе Инхеньероса и сестра Делии Инхеньерос, соавтора Борхеса по книге «Древние германские литературы» (1951); она подсказала писателю сюжет рассказа «Эмма Цунц» (см. ниже). (прим. Б. Дубин)

3

Соломон рек: «Ничто не ново на земле». А Платон домыслил: «Всякое знание есть не что иное, как воспоминание»; так что Соломону принадлежит мудрая мысль о том, что всякое новое есть забытое старое. – Фрэнсис Бэкон. Опыты, LVIII (англ.).

4

Картафил (Эспера-Диос, Иоанн Бутадеус и др.) – одно из имен Агасфера, Вечного Жида, героя легенд европейского Средневековья («Хроника» Матвея Парижского и др.). По сообщениям середины XIII в., он покаялся в том, что некогда отринул Христа, и принял имя Иосиф. Истории о нем упоминает Томас Браун («Pseudodoxia epidemica», VII, 17, 5), их сводят воедино А. Ярмолинский (книга «Легенда о Вечном Жиде») и Г. Аполлинер (новелла «Пражский прохожий»). (прим. Б. Дубин)

5

Смирна, Иос – места, претендовавшие на право считаться родиной Гомера. (прим. Б. Дубин)

6

Береника – торговый город на побережье Красного моря. (прим. Б. Дубин)

7

Гетулия – область на северо-западе Африки. (прим. Б. Дубин)

8

Арсиное – египетский город в Файюме. (прим. Б. Дубин)

9

Троглодиты – древний народ Северной Африки (о нем рассказывают Страбон, Геродот, Плиний); Авгилы (Авгила) – местность и селение на севере Африки. (прим. Б. Дубин)

10

«Богатые жители Зелы…» – Гомер, «Илиада», II, 824–825; Зела (Зелия) – город в Малой Азии. (прим. Б. Дубин)

11

…несчастный и нагой… – Отсылка к вергилиевской «Энеиде» (V, 871). (прим. Б. Дубин)

12

…Город стоял на огромной каменной скале. – Описание, несущее отпечаток визионерских гравюр Пиранези и опиумных видений Де Куинси и Колриджа, сходно с обстановкой борхесовских новелл «Смерть и буссоль» и «Дом Астерия». (прим. Б. Дубин)

13

…движимый, подобно Улиссу, желанием найти людей… – Гомер, «Одиссея», XI, 120–130. (прим. Б. Дубин)

14

…войну мышей и лягушек. – Сюжет «Батрахомиомахии», ирони-комической поэмы, приписываемой Гомеру. (прим. Б. Дубин)

15

«Эклоги» – «Буколики» Вергилия. (прим. Б. Дубин)

16

Корнелий Агриппа Неттесхеймский (1486–1535) – немецкий мыслитель и естествоиспытатель. Борхес приводит слова из еготруда «О ложности и тщете наук» (1531), которые цитировал в раннем эссе «О никчемности личного» (сб. «Расследования», 1925). (прим. Б. Дубин)

17

…я сражался на Стэмфордском мосту… – Имеется в виду Стэмфордбриж близ Йорка, место гибели норвежского короля и скальда Харальда Хардрада. (прим. Б. Дубин)

18

…шесть… футов английской земли… – Слегка измененная цитата из «Круга Земного» Снорри Стурлусона («Сага о Харальде Суровом», 91); Т. Карлейль приводит ее в своей книге «Первые короли норвежцев», а Борхес не раз повторяет в стихах и прозе. (прим. Б. Дубин)

19

Коложвар – город в Венгрии, ныне Клуж (Румыния). (прим. Б. Дубин)

20

Джамбаттиста – имеется в виду итальянский мыслитель Джамбаттиста Вико. (прим. Б. Дубин)

21

«Патна» – название судна в романе Джозефа Конрада «Лорд Джим» (1900). (прим. Б. Дубин)

22

В рукописи здесь вымарка, возможно, вычеркнуто название порта.

23

Между прочим (лат.).

24

Эрнесто Сабато предполагает, что Джамбаттиста, обсуждавший происхождение «Илиады» с антикваром Картафилом, есть Джамбаттиста Вико; этот итальянец отстаивал мнение, будто Гомер – персонаж мифологический, подобно Плутону или Ахиллу.

Эрнесто Сабато (р. 1911) – аргентинский писатель, эссеист, многолетний собеседник и оппонент Борхеса (их «Диалоги» вышли книгой в 1976 г.). (прим. Б. Дубин)

25

…остаются только слова. – Скрытая цитата из предисловия Джозефа Конрада к его роману «Негр с „Нарцисса“». (прим. Б. Дубин)

26

Здесь: «Лоскутное покрывало» (англ.).

27

«A Coat of Many Colours» – так в английской традиции со времен Библии короля Якова (1611) называется пестрая рубаха («кетонет»), которую Иаков дарит своему любимцу Иосифу и которую с него срывают задумавшие его погубить братья (Быт 37: 23). (прим. Б. Дубин)

28

Центон (от лат. cento – одеяние из лоскутов) – стихотворение, сложенное из чужих строк; в античности материалом для центонов чаще всего служили произведения Гомера и Вергилия. Близок к этому жанр средневековых сборников «Строматы», из которых наиболее известна широко цитируемая Борхесом одноименная книга Климента Александрийского. (прим. Б. Дубин)

29

«Вергилий на евангельский лад» (лат.).

30

Александр Росс (1591–1654) – английский поэт-аллегорик, перелагатель Вергилия на христианский лад; его упомянутая поэма вышла в 1634 г. (прим. Б. Дубин)

31

…из Томаса Де Куинси… – Имеется в виду его эссе «Гомер и гомериды». (прим. Б. Дубин)

32

«Назад к Мафусаилу» (англ.).

33

«Back to Methuselah» (1918–1920) – драматическая притча Б. Шоу, развивающая его понимание мировой истории. (прим. Б. Дубин)

34

Борхес указывал, что на образ протагониста – анаграмму его фамилии можно найти у героя рассказа «Ульрика» (сб. «Книга песка», 1975) – повлияли роман Г. К. Честертона «Человек, который был Четвергом» и эпизод из «Упадка и разрушения…» Э. Гиббона (XXIX). В 1975 г. по новелле снят фильм аргентинского режиссера Эктора Оливеры. (прим. Б. Дубин)

35

Асеведо Бандейра – соединены фамилии матери и деда Борхеса. (прим. Б. Дубин)

36

Кроме мотивов Леона Блуа, на которые указывает сам Борхес, исследователи (Мерседес Бланко) дешифруют в новелле скрытую фигуру Ницше и полемику с его учением о циклах. (прим. Б. Дубин)

37

…гунны верхом на лошадях… – Взятие Аквилеи, столицы Венетии, гуннами под предводительством Аттилы (451) описывает Э. Гиббон («Упадок и разрушение…», XXV), в свою очередь цитирующий в ряде мест Аммиана Марцеллина («Деяния», XXX, 2). (прим. Б. Дубин)

38

«О Граде Божием» (лат.).

39

«Civitas Dei» (413–426) – трактат Аврелия Августина; полемику со взглядами Платона на природу времени («Государство», кн. X) Августин ведет в XIII главе двенадцатой книги этого трактата. (прим. Б. Дубин)

40

Колесо и Змея – символы неизбывной бесконечности, почитавшиеся в гностицизме (сектой офитов и др.); для христиан – атрибуты язычества и сатанинства. (прим. Б. Дубин)

41

«О седьмой любви Бога, или О вечности» (лат.).

42

…об упадке оракулов… – Этот диалог Плутарха не раз упоминает Т. Браун («Religio medici», I, 29; «Pseudodoxia epidemica», VII, 12). (прим. Б. Дубин)

43

Отрицаю (лат.).

44

С другой стороны (лат.).

45

Никоим образом (лат.).

46

…Иисус – это прямой путь… – Соединение двух цитат из трактата Августина (XII, 17 и XII, 20). (прим. Б. Дубин)

47

…фиванским царем, увидевшим два солнца… – Имеется в виду Пенфей, наказанный Дионисом за то, что пытался противодействовать его культу (см.: Еврипид, «Вакханки», эписодий IV; Вергилий, «Энеида», IV, 469–470). (прим. Б. Дубин)

48

Нория – колодезное колесо с черпаками в испанских деревнях. (прим. Б. Дубин)

49

«О началах» (лат.).

50

…пассаж… Оригена… – См. трактат «О началах» (I, VII, 4; II, III, 4 и др.), где взглядам Эпикура противопоставлен тезис о свободе души самостоятельно избирать добро или зло, разрывая этим заклятый круг предопределения. Для ересиологического сюжета рассказа важно, что к этим воззрениям, в VI в. признанным еретическими, предельно близки канонизированные впоследствии взгляды Августина («О Граде Божием», кн. XII, гл. 1). (прим. Б. Дубин)

51

…Павел будет в Иерусалиме… – Деян 7: 58. (прим. Б. Дубин)

52

«Первые Академики» (лат.).

53

…пассаж… Цицерона… – «Первые Академики» (II, XVII, а также XXVI и XL), где в ходе спора между Лукуллом и Катуллом приводится мнение Антиоха Аскалонского, утверждающего множественность миров и повторение в них каждого события, включая, соответственно, и сам настоящий диалог. Этот пассаж Борхес обсуждал в эссе «Циклическое время». (прим. Б. Дубин)

54

Свет природы (лат.).

55

Послание к евреям – новозаветный текст, приписываемый традицией апостолу Павлу, который, до своего обращения в христианство именуясь Савлом, присутствовал при истязании Стефана (см. выше). (прим. Б. Дубин)

56

…осудили на сожжение… – Вообще-то, первые свидетельства о предании еретиков огню восходят в Европе лишь к XI в. (прим. Б. Дубин)

57

Эвфорбий. – Как передает Диоген Лаэртский («О жизни, учениях и изречениях…», VIII, 4–5), Пифагор вспоминал, что был когда-то рыбаком Пирром, а до этого – троянским воином Эвфорбом. (прим. Б. Дубин)

58

В рунических крестах переплетены и сочетаются оба враждебных символа.

Рунический крест – крест с расширяющимися к концам перекладинами, вписанный в круг; описанию разновидностей креста и истолкованию их символики посвящена первая глава книги Т. Брауна «Сад Кира». (прим. Б. Дубин)