С любовью, Энтони

Раньше, еще не так давно, мысль о том, чтобы очутиться так далеко от всего, что было ей привычно, вовсе не показалась бы Оливии такой уж привлекательной. Более того, такая перспектива ее испугала бы. Одинокая женщина на уединенном пляже, где кричи не кричи, помощи не дождешься – как и большинство девушек, ее учили избегать подобных ситуаций. Но сейчас она не просто не боится, она предпочитает такие места. Здесь, на Грейт-Пойнт, ее ни на секунду не волнует возможность быть убитой или изнасилованной. Жизнь в тихом благополучном Хингеме в окружении обычных людей, занятых своими повседневными делами, – вот что убивало ее.

Стеллажи с чипсами и прочими тому подобными штуками в магазине. Матчи Детской бейсбольной лиги. Церковь Святого Христофора. Эскалаторы в торговом центре. Ее старые подруги, которым посчастливилось родить обычных детей. Одна из них простодушно хвасталась ролью, которую ее дочери поручили в школьном спектакле, другая ненавязчиво жаловалась, что программа третьего класса по математике недостаточно сложна для ее сына. Оливия избегает их всех.

Все эти люди, вещи и места заряжены, наполнены воспоминаниями об Энтони, или о том Энтони, каким она просила Бога в своих молитвах его сделать, или о том Энтони, каким он мог бы быть. И все они обладают способностью в один миг вывернуть ее наизнанку, заставить заплакать, спрятаться, завизжать, проклинать Бога, перестать дышать, утратить рассудок. А иногда и все это разом.

Она готова была сделать огромный крюк по пути в банк или на заправку, лишь бы только не проезжать мимо своей церкви. Она перестала отвечать на телефонные звонки. Прошлым летом в продуктовом магазине она заметила мальчика, примерно ровесника Энтони, который послушно шел рядом со своей мамой. Оливия неплохо держалась, пока у стеллажа с чипсами он не спросил: «Мама, можно мне взять вот эти?» В руках он держал упаковку «Принглз» с солью и уксусом, любимые чипсы Энтони. И тут в торговом зале без предупреждения закончился весь кислород. Парализованная, Оливия хватала ртом воздух, погружаясь в панику. Как только к ней вернулась способность двигаться, она выскочила из магазина, бросив полную тележку продуктов, и почти час рыдала в машине, пока не смогла взять себя в руки настолько, чтобы доехать до дома. С тех пор она никогда больше даже близко не подходила к стеллажу с чипсами. Там небезопасно.

Мир усеян ловушками вроде «Принглз» со вкусом соли и уксуса, которые так и норовят поглотить ее целиком, против чего она даже и не возражала бы, если бы они в конечном итоге каждый раз не выплевывали ее обратно с напутствием: «А теперь живи дальше». Все хотят от нее, чтобы она жила дальше. Жила дальше. Двигалась дальше. А она не хочет. Она хочет быть здесь, на Грейт-Пойнт, в одиночестве, вдали от всех ловушек. Стоять на месте, не шевелясь и никуда не двигаясь.

Она опускается на корточки и указательным пальцем выводит на влажном песке: «С днем рождения, Энтони». Сегодня ему исполнилось бы десять.

Память переносит ее в тот день, когда он появился на свет. Роды у нее были без осложнений, но затяжные. Она настраивалась на естественные роды, но после двадцати часов болезненных и непродуктивных схваток сдалась и попросила эпидуральную анестезию. Два часа, один укол окситоцина, и шесть потуг спустя родился Энтони. Розовато-лиловый, цвета петунии, спокойный, с широко распахнутыми глазами. Она полюбила его с первого же мгновения. Он был прекрасен, и у него обязано было быть столь же прекрасное будущее – у ее малыша, который когда-нибудь непременно должен был начать играть в Детской бейсбольной лиге, блистать в школьных спектаклях и щелкать математические задачки как семечки. Тогда она еще не знала, что ей следовало настраиваться на куда менее блестящее будущее для своего прекрасного мальчика, что надо было смотреть на своего новорожденного малыша и думать: «Надеюсь, к семи годам ты научишься говорить и пользоваться горшком».

Его первые два дня рождения прошли совершенно нормально – с тортами, которые Оливия выбирала и покупала в кондитерской, свечами, которые она же и задувала, подарками, которые они с Дэвидом разворачивали и сами же разыгрывали преувеличенный восторг. Но тогда он был еще совсем малышом, что в год, что в два, так что все это было вполне ожидаемо. После двух дни рождения начали чем дальше, тем больше отклоняться от нормы.

К четырем годам Энтони перестали приглашать на дни рождения к другим детям, а когда ему исполнилось пять, они с Дэвидом сдались и стали праздновать в узком семейном кругу. Так было проще. Все равно Энтони не принимал участия в общих играх и не обращал внимания на клоуна, приглашенного развлекать детей. Думать об этом ей до сих пор больно.

И в то время как темы праздников отражали изменение интересов ровесников Энтони по мере того, как они становились старше еще на год, – от Элмо к Бобу-строителю, Человеку-пауку и «Звездным Войнам», – Энтони вполне устраивала повторяющаяся из года в год вечеринка с Барни. Нет, она, разумеется, могла выбрать любого другого персонажа, но что толку было притворяться, что ему нравятся супергерои, роботы или ниндзя? Он любил Барни, и на его днях рождения не было других мальчишек, которые могли бы задразнить его за любовь к фиолетовому динозавру.

Так что каждый год Оливия с Дэвидом зажигали свечи на торте в виде Барни и пели «С днем рожденья тебя!». Потом она говорила: «Ну, давай, Энтони! Загадай желание и задуй свечки!» Он, разумеется, этого не делал, и она задувала их вместо него. И загадывала желание – каждый год одно и то же.

«Пожалуйста, не расти. Ты должен научиться говорить до того, как вырастешь. Ты должен сказать „мама“, и „папа“, и „мне шесть лет“, и „я хочу на детскую площадку“, и „мамочка, я люблю тебя“, прежде чем мы водрузим на кухонный стол очередной чертов торт в виде Барни. Пожалуйста, не расти. У нас почти не осталось времени».

Она никогда не переставала желать этого.

Они проделывали все это каждый год, но и ей, и Дэвиду эти дни рождения давались нелегко. Вместо того чтобы праздновать и радоваться, как все те родители, которых она рисовала в своем воображении, отчаянно завидуя, а иногда и ненавидя, вместо того чтобы поражаться тому, как сильно их ребенок вырос и изменился за прошедший год, они с Дэвидом в день рождения Энтони испытывали один лишь безмолвный ужас и отчаяние. Семнадцатое марта было единственным днем в году, когда они вынуждены были взглянуть в лицо степени тяжести аутизма их сына и признаться самим себе в том, что прогресса в его развитии практически нет. Отправляясь в магазин за подарком, она задумывалась, не посмотреть ли ей игрушки на возраст от пяти лет и старше, и неизменно вынуждена была признать, что эти игрушки будут ему совершенно неинтересны и он вряд ли станет с ними играть. Это было большими буквами написано на красочных коробках фирмы «Фишер прайс» – Энтони безнадежно отставал в развитии от своих ровесников.

Так что она покупала ему очередную развивающую игрушку, рекомендованную Карлин, психологом, которая занималась с ним терапией на основе прикладного анализа поведения[2], или новое видео с Барни, а однажды завернула в подарочную бумагу тубу «Принглз» с солью и уксусом. «Принглз» были гарантированным способом его порадовать. Но самую большую радость у него год из года вызывала открытка.

Когда ему исполнилось четыре, она купила ему первую из бесчисленной череды музыкальных поздравительных открыток. Та, самая первая, была с Хупсом и Йойо. Сначала Оливия показала ее ему. Он наблюдал, делая вид, что не смотрит. Она раскрыла открытку. Заиграла музыка, и розовый кот с зеленым кроликом начали петь. Она захлопнула открытку. Музыка и пение прекратились.

Оливия по сей день помнит его лицо, полное изумления и восторга, вызванного неожиданным открытием этого нового чуда, – как в тот раз, когда он обнаружил, как включается свет. Он распахнул открытку. Музыка заиграла. Он захлопнул ее. Музыка прекратилась. Распахнул. Музыка заиграла. Захлопнул. Музыка прекратилась. Эти открытки были для Энтони раем. Каждый раз, когда открытка распахивалась, играла одна и та же музыка и звучала одна и та же песенка; все было предсказуемо и полностью ему подконтрольно.

Остаток дня он провел с блаженной улыбкой на лице – снова и снова открывал и закрывал глянцевые картонные створки, открывал и закрывал, каждый раз восторженно взвизгивая и взмахивая руками, точно крылышками. И это было все, чего он хотел каждый год. Чтобы никто не мешал ему без конца открывать и закрывать свою открытку. И они с Дэвидом обеспечивали ему такую возможность.

Интересно, как-то сейчас Дэвид? Проснулся ли уже? Помнит ли, какой сегодня день, думает ли об Энтони? Оливия очень надеется, что ему удастся сегодня обрести душевный покой. При мысли об этом у нее начинает щемить сердце. Хотелось бы ей, чтобы он нашел этот покой в ней. Но это невозможно. Она сама бесконечно далека от душевного покоя, а ни один человек не может дать другому то, чего нет у него самого. И у Дэвида его тоже нет. Они оба это знают.

Оливия сидит на пляже, ожидая, когда рассветет, и слушая крики чаек, похожие на смех. Отлив уже закончился, вода начинает прибывать, и с каждой набегающей волной от надписи «С днем рождения, Энтони» остается все меньше и меньше, пока вода не слизывает ее совсем. Начисто, как будто никогда и не было. Если бы Оливия все еще верила в Бога, она попросила бы его доставить ее поздравление на песке ее сыну на небесах. Но она не просит об этом. Это всего лишь слова, начерченные на влажном песке ее пальцем и смытые в океан.

Она пишет у своих ног: «Я люблю тебя» – и ждет. Вода наступает, равнодушная и неумолимая, заливая букву за буквой и сглаживая контуры. Слова исчезают, так ни до кого и не дойдя.

Туман уже начал рассеиваться. Потихоньку светает. У ее ног тяжко волнуется свинцово-серый океан. Слева проступает из белесой дымки маяк. Следующая волна набегает на берег и, прошуршав по песку зыбким кружевом пены, оставляет у ее ног один-единственный круглый белый камешек. Оливия опускается на корточки, поднимает прекрасный гладкий голыш и стискивает его в ладони.

Энтони.

«Я скучаю по тебе, мой маленький».

Солнце выкатывается из-за горизонта, окрашивая край неба над океаном в розовый – цвет петуний, прекрасный и сулящий погожий день.

Глава 5

Бет и Петра сидят в гостиной Джилл и ждут Кортни и Джорджию. Сегодня у них собрание книжного клуба, но вечером по четвергам Кортни преподает йогу, и занятия заканчиваются только в шесть тридцать, так что они знают, что она немного опоздает. А Джорджия вообще всегда опаздывает. Джилл это знает, но все равно злится. Она держит их в столовой, пока все не соберутся, потому что хочет, чтобы столовую увидели сразу все. Она уже нарисовала в своем воображении пышный выход.

Бет тоже начинает нервничать. Петра собирается сегодня выложить им ее новости, но с каждым вздохом Джилл Бет все меньше и меньше уверена в том, что стоит это делать. Дело не в том, что она не хочет, чтобы ее подруги узнали, что Джимми завел роман на стороне и ушел от нее. Она не хочет, чтобы об этом узнали все на острове. А они узнают – Лен, директор школы, где учатся ее девочки; Патти, кассирша из супермаркета; Лайза, парикмахерша, которая стрижет Бет; тренер Джессики по баскетболу.

Но Петра права. Бет должна высоко держать голову, черпать силы в коллективной любви друзей… и что-то там еще. Эта банальность из вдохновенной речи, которую толкнула ей Петра сегодня днем, тогда пришлась к месту. А теперь Бет даже не в состоянии вспомнить, что там было. Петра читает кучу духоподъемных книг. А еще гадает на картах таро и раз в месяц ходит к шаману вместо обычного психотерапевта. У них на острове немало таких, кто считает Петру слегка чокнутой. И хотя Бет согласна, что Петру можно назвать немного эксцентричной, она в то же время считает, что та обладает внутренней мудростью, недоступной большинству людей, духовным стержнем, который вызывает у Бет восхищение и притягивает к себе, стержнем, которого, по ее собственному убеждению, она сама лишена.

И потом, оставляя в стороне честность, дружбу и всю эзотерическую муть, это просто настоящее чудо, что похождения Джимми до сих пор не стали достоянием широкой публики. Бет в курсе. Петра в курсе. Джимми с Анжелой в курсе, что Бет в курсе, так что, вероятно, они уже не так осторожничают. Кто-то из тех, кто работает в ресторане, наверняка тоже в курсе. И этот кто-то рано или поздно расскажет тому, кто расскажет Джилл, Кортни или тренеру Джессики по баскетболу.

Да и сами девочки тоже уже в курсе, что он ушел. Софи первой обратила внимание на то, что папы теперь никогда не бывает в привычных местах – в кровати, на диване, в его курительном кресле. Вопрос «А где папа?» оказался для Бет куда более затруднительным, чем «А что такое секс?» или «А ты когда-нибудь курила травку?». Бет кое-как сумела ответить, сознательно ограничившись максимально кратким и обтекаемым объяснением (к тому же абсолютно честным – она и сама понятия не имеет, где именно он сейчас живет) – в тщетной попытке защитить дочерей от картины мира, в которой их отец изменяет их матери. Так что девочки знают, что он не живет дома, но не знают всей подоплеки. Пока. Как это ни прискорбно, их отец действительно изменяет их матери, и это лишь вопрос времени, когда все до единого обитатели Нантакета, включая трех их прекрасных дочерей, будут знать это.

Бет берет с кофейного столика экземпляр «Нантакет лайф» и принимается листать его, надеясь отвлечься от своих мыслей, пока Джилл ворчит, что уже совсем поздно. Бет не может с ней не согласиться. Ну сколько можно ждать? У нее такое ощущение, как будто она сидит в приемной у стоматолога, понимая, что ей необходимо сделать чистку и что зубы после нее будут выглядеть великолепно, но слишком длительное ожидание превращает сочетание тревожности и воспоминаний в гремучую смесь. Она начинает зацикливаться на воображаемом звуке, с которым металлические инструменты будут скрести о ее зубы, на том, как начнут ныть ее потревоженные десны, на ощущении стыда, который она испытает, когда гигиенистка будет выговаривать ей за то, что недостаточно регулярно пользуется зубной нитью, на привкусе латекса и крови во рту. Если ей приходится ждать в приемной больше десяти минут, ей требуется все ее самообладание до последней капли, чтобы не встать и не уйти еще на шесть месяцев.

Ее гигиенистка и стоматолог тоже будут в курсе, что Джимми ей изменяет.

Бет пытается забыть про Джимми и стоматолога и про то, о чем они с Петрой говорили недавно, и сосредоточиться на Джилл. Та рассказывает про очередной проект Микки. Микки, ее муж, владеет собственной строительной компанией. И специализируется он не на строительстве новых зданий и не на возведении замысловатых пристроек, а на переносе уже существующих домов на несколько критических футов. Историческим коттеджам и особнякам, расположенным на утесах Сиасконсета, грозит неминуемая опасность ухнуть в море вместе с краем обрыва, беспрестанно подтачиваемого ветрами и волнами, словно каждый из этих домов расположен на ломте пирога и каждый год мать-природа методично отъедает от него по кусочку. Бригада Микки может, точно по волшебству, передвинуть весь дом подальше, на сотню футов, на четыре сотни, пока в конце концов дом не окажется у самой дороги. От пирога не останется ничего, кроме корки, но мать-природа по-прежнему будет голодна.

В настоящий момент Микки занимается переносом семикомнатной громадины на Бакстер-роуд, но с этим домом дело обстоит иначе. Его хозяева не так давно купили какую-то развалюху прямо напротив, через дорогу. Бригада Микки снесла ее, и теперь они переносят дом на другую сторону Бакстер-роуд, на новый ломоть пирога. Только на Нантакете!

– Дурдом, правда? Микки говорит, ему когда-нибудь придется опять переносить этот дом – если он доживет.

– Вот поэтому я и живу в глубине острова, – замечает Петра, которая живет в глубине острова, потому что выросла там и не может позволить себе купить дом ближе к океану.

Это интересная история, но Бет сейчас занята тем, что прикидывает про себя, под каким бы благовидным предлогом улизнуть домой, и с трудом удерживается, чтобы не вскочить со своего места. «Я забыла дома книгу. Грейси нездоровится. Мне что-то нехорошо».

Петра, которая сидит рядом с Бет, видимо, каким-то образом считывает намерение подруги сбежать и, протянув руку, незаметно сжимает ладонь Бет, крепко, но не слишком сильно, одновременно ободряя ее и удерживая на месте. «Я люблю тебя, и ты никуда не уйдешь».

В дверь негромко стучат, и на пороге появляются Кортни с Джорджией – ходячая иллюстрация понятия «полная противоположность». Круглое, без грамма косметики лицо Кортни залито розовым румянцем, волосы небрежно стянуты в хвост на затылке, завитки на лбу чуть влажные от пота. Из-под расстегнутого зимнего пальто из секонд-хенда виднеются майка цвета лаванды, черные спортивные штаны и шлепанцы. Книгу она несет в руках. Оживленная и улыбающаяся, она плюхается на диван с другой стороны от Бет, и вместе с ней в комнату вплывает облако ее энергии, которое медленно оседает, точно невесомый одуванчиковый пух, поднятый в воздух легким дуновением ветра. От нее пахнет пачули.

Джорджия же, напротив, выглядит забегавшейся и запыхавшейся со своим тяжелым вечерним макияжем, яркой помадой и броскими длинными золотыми серьгами, в черных туфлях-лодочках на шпильке и с оттягивающей плечо пухлой кожаной сумкой для ноутбука. Она стаскивает с себя шляпу, перчатки, шарф и пальто и, извинившись за опоздание, принимается ругать очередную чокнутую невесту, которая битых сорок пять минут продержала ее на телефоне, потому что никак не могла решить, какой должна быть ковровая дорожка, по которой она пойдет по проходу в церкви к алтарю. Если Кортни – легкая пушинка, подхваченная теплым ветерком, то Джорджия – ветка дерева, сломанная ураганом и падающая на землю. По их виду ни за что не скажешь, что эти двое – лучшие подруги, однако же это именно так.

Обрадованная тем, что все наконец-то в сборе, Джилл с извинениями спешит в кухню. Прежде чем Джорджия успевает усесться, она вновь возвращается и, дважды хлопнув в ладоши, точно учительница, пытающаяся привлечь к себе внимание класса, ведет подруг в столовую. Джорджия ахает первой, но в следующее мгновение уже они все эхом вторят ей. Джилл сияет, польщенная их охами и ахами и довольная тем, что ей удалось добиться именно той реакции, на какую она рассчитывала.

Действие книги, которую они выбрали для обсуждения в этом месяце, происходит в Японии после Второй мировой войны, и идеи оформления явно почерпнуты Джилл именно оттуда. В центре каждой тарелки восседает какое-нибудь животное-оригами: фиолетовый журавлик, белый лебедь, оранжевый тигр, серый слон. Справа от каждой бумажной фигурки зеленеет капля васаби и высится аккуратная горка мясистого розового имбиря, а рядом с каждой тарелкой лежат палочки и стоит маленькая розеточка с соевым соусом. По всей комнате расставлены свечки в цилиндрических жестяных подсвечниках, а на столе стоят две бутылки саке. В центре на овальном блюде ждут своего часа роллы с икрой масаго, лососем и тунцом.

– Ну ты даешь, Джилл. Только не говори мне, что ты сама накрутила все эти роллы, – подает голос Кортни.

– Ну разумеется, сама, – говорит Джорджия.

– Сама, – признается Джилл.

– И это все тоже сама? – спрашивает Кортни, беря в руки фиолетового бумажного журавлика.

– О, это было несложно. Я посмотрела в Интернете, как они делаются.

– Ничего себе. С ума сойти, – говорит Кортни. – Ты, должно быть, весь день готовилась.

– Не так уж много времени это и заняло, – отзывается Джилл, явно наслаждаясь восхищением подруг.

– Ты вполне могла бы зарабатывать этим себе на жизнь, – замечает Бет.

Джилл вот уже шестнадцать лет как домохозяйка, и пока недостатка в клиентуре у Микки не предвидится, выходить на работу у нее нет ровным счетом никакой необходимости, но это неплохая идея. Она могла бы устраивать шикарные книжные вечеринки на заказ для богатых отпускников. Они были бы в восторге.

– Так, ладно, а теперь выбирайте, кто куда сядет. Рядом с каждой тарелкой лежит карточка с именем одного из персонажей, так что…

– Мы не будем сегодня обсуждать книгу, – говорит Петра.

Желудок у Бет скручивается в узел. Жаль, что нельзя хлопнуть стакан саке, прежде чем углубляться во все это.

– Что?! – нервно улыбается Джилл. – Разумеется, будем.

– Нет, не будем, – говорит Петра.

Петра на пять лет младше самой младшей из них, но в их компании она бесспорный альфа-самец. Старшая из семи детей в семье польских иммигрантов и владелица ресторана «Диш», одного из самых популярных заведений на Нантакете, она отличается командирским характером. Сама она, беззастенчиво ухмыляясь, сказала бы, что другие в ее бизнесе не выживают. Но при всем при том она справедлива и начисто лишена склочности. Если кто-то и может укоротить книжное рвение Джилл без слез или демонстративного разрыва дружбы, то это Петра.

– И нам понадобится что-нибудь покрепче саке. Водка у тебя найдется? – спрашивает Петра у Джилл.

– Но это не по-японски, – возражает та, все еще пытаясь воспротивиться отклонению от темы книги.

– Джимми изменяет Бет с официанткой из его бара. Он ушел к ней, – говорит Петра.

И снова первой ахает Джорджия. Джилл поворачивается к Бет, и виновато-испуганное выражение в глазах подруги говорит ей все без объяснений. Ни словом больше не упомянув о Японии, она скрывается в кухне и возвращается к столу с бутылкой водки «Три восьмерки» в одной руке и бутылкой клюквенного сока в другой.

– Это подойдет? – спрашивает она, опускаясь на диван.

– Более чем, – кивает Петра и принимается разливать водку в винные бокалы, практически не оставляя места для сока. – Покажи им открытку.

Бет вытаскивает из книги открытку и конверт и послушно протягивает их Джорджии.

– Ох, Бет, – качает головой Джорджия, прочитав открытку и передав ее Кортни. – Это от той официантки? Как ее зовут?

– Анжела Мело, – отвечает Бет.

– Не знаю такой, – произносит Джилл скептическим тоном, кажется задетая за живое тем, что на Нантакете нашелся кто-то, кого она не знает.

– Она сюда только пару лет как перебралась. Из Бразилии. Приехала вместе с сестрой подработать летом, – поясняет Петра. – Они пытались устроиться ко мне в «Диш», но я их не взяла.

– Я ее тоже не знаю, – говорит Кортни. – И давно это все у них тянется?

– С июля, – отзывается Бет.

– О господи, Бет, – говорит Джилл.

– Я знаю, – вздыхает Бет.

Она делает большой глоток водки из своего бокала. Теплая водка, практически не разбавленная клюквенным соком, обжигает горло. Уж лучше бы они пили саке. И обсуждали эту несчастную книгу. Она делает еще один большой глоток.

– Я же говорила, не надо было тебе разрешать ему идти работать в «Солт», – говорит Джорджия. – Там у них все просто пропитано сексом. Эта их музыка, эти мартини. Даже мне через час пребывания там начинает хотеться заняться сексом с первым встречным.

С октября по март Джимми промышлял ловлей морского гребешка, а летом, когда промысел гребешка был запрещен, устраивался куда-нибудь подрабатывать барменом. Впрочем, реальной необходимости в этой подработке у него никогда не было. Ловцы гребешка на Нантакете всегда зарабатывали отличные деньги. Барменом он устраивался главным образом ради того, чтобы не сидеть без дела, а не от нужды. Многие годы у Джимми был солидный и надежный заработок, а Бет радовалась тому, что он может проводить летние каникулы с ней и детьми.

Однако несколько лет назад поголовье гребешка в их бухте вдруг начало стремительно сокращаться, и за пугающе короткое время их почти не осталось, а Джимми оказался практически без работы. Он винил в этом богатых владельцев особняков с их пышными зелеными лужайками, нашпигованными удобрениями, которые с грунтовыми водами попадали в бухту и отравляли акваторию, убивая гребешка и бог знает что еще.

В летние месяцы он продолжал подрабатывать барменом, но зимой работы у него больше не было, и некоторое время они с трудом сводили концы с концами. Джимми слонялся по дому, раздраженный и отказывающийся признавать очевидное, все еще надеясь на то, что гребешок появится вновь. Потом, года два с небольшим тому назад, его позвали работать барменом в «Солте» на полную ставку, круглый год. На Нантакете круглогодичная работа любого рода – неслыханная, просто редчайшая удача, а им были отчаянно нужны деньги, так что Джимми из ловца гребешка переквалифицировался в бармены.

– И давно ты узнала? – спрашивает Джорджия.

– С месяц назад, – отвечает Бет.

Это был самый долгий месяц в ее жизни. С тех пор как Джимми ушел, она видела его трижды, и каждый раз он заявлялся без предупреждения. Один раз он зашел с утра, когда девочки уже ушли в школу, но до того, как она успела принять душ, за рабочими туфлями. Остальные два раза он приходил вечером. Потоптался в кухне, поболтал с девочками, присесть отказался, спросил, не звонил ли ему кто-нибудь. Ему никогда никто не звонит.