С любовью, Энтони

Не успев еще даже вскрыть первый пухлый конверт, она уже знает, что там книга от ее бывшей начальницы, Луизы, старшего редактора «Тейлор Креппс». На конверте желтеет наклейка переадресации. Луиза не знает, что Оливия перебралась на Нантакет. И про Энтони тоже не знает.

Она вообще ничего не знает.

Оливия уже пять лет не работает младшим редактором в возглавляемом Луизой отделе популярной психологической литературы издательства «Тейлор Креппс паблишинг», но Луиза до сих пор шлет ей сигнальные экземпляры. Возможно, это ее способ дать Оливии понять, что двери для нее всегда открыты, выманить ее обратно на работу. Хотя Оливия подозревает, что у Луизы попросту так до сих пор и не дошли руки удалить ее адрес из своей почтовой рассылки. Оливия никогда не давала Луизе повода считать, что она может вернуться в издательство; прошло уже года два с тех пор, как она в последний раз письменно благодарила ее или как-то комментировала книгу, и еще больше с тех пор, как она прекратила их читать. Но они продолжают приходить.

У нее уже давным-давно нет ни сил, ни желания читать какую бы то ни было психологическую литературу. Ее больше не интересуют ни чужой опыт, ни чужие советы. Что они знают? Какое это имеет значение? Все это чушь собачья.

Она изучила вдоль и поперек всю психологическую литературу, потом все медицинские журналы, все мемуары, все блоги, все родительские группы поддержки в Интернете. Она читала Дженни Маккарти и Библию. Читала, надеялась, молилась и верила всему, что сулило помощь, поддержку, исцеление, спасение. Должен же был хоть кто-то хоть что-то знать. Должен же был у кого-то быть ключик, который подошел бы к ее сыну.

Оливия вскрывает конверт и, вытащив книгу, проводит пальцами по гладкой обложке. Она до сих пор обожает это ощущение, которое возникает, когда держишь в руках новую книгу. Эта называется «Трехдневная чудо-диета» некоего доктора Питера Фэллона.

Пфф. Чудо. Ага, держи карман шире.

Раньше она ходила по всяким конференциям и семинарам. «Пожалуйста, многоуважаемый доктор Такой-то, откройте нам тайну. Я верю в вас». Она ходила в церковь каждое воскресенье. «Пожалуйста, Господи, яви нам чудо. Я верю в тебя».

Простите, доктор Фэллон. Чудес не бывает. Она бросает книжку на пол.

Следующим она берет в руки картонный конверт от Дэвида и долго смотрит на него, прежде чем аккуратно оторвать клапан и перевернуть его.

На колени ей вываливаются три белых, круглых, гладких камешка. Она улыбается. Камешки Энтони. Да еще целых три. Она трясет конверт. Больше камешков нет. Он был бы доволен, что их три, а не один, не два и не четыре. Ему нравилось число три и все с ним связанное. «Три поросенка», «Раз-два-три-беги», «маленький-средний-большой». Разумеется, он никогда не говорил ей этого словами. «Мама, я люблю сказку про трех поросят». Но она это знала.

Она перекатывает три маленьких камешка на ладони, наслаждаясь их прохладной гладкостью. Когда она закончит разбирать почту, надо будет положить их в стеклянную миску на кофейном столике, где уже лежат еще по меньшей мере пятьдесят белых круглых камешков Энтони. Ее персональный ковчежец в миске.

Энтони, впрочем, его камни в миске на кофейном столике не понравились бы. Он предпочитал раскладывать их в идеально ровные линии на полу по всему дому. И упаси бог Оливию, наводя порядок, убрать его камешки на место, в ящик у него в спальне. Но иногда она просто не могла удержаться. Иногда ей просто хотелось пройтись по дому, не перешагивая через разложенные повсюду ряды камней. Иногда ей просто хотелось пройтись по нормальному дому. Это всегда была огромная ошибка. Они не жили в нормальном доме. А перемены, даже самые крошечные, никогда не были по вкусу Энтони.

Она заглядывает в конверт и обнаруживает сложенный лист бумаги.

Я нашел их под диваном.

С любовью, Дэвид

Она улыбается, мысленно благодаря его за то, что нашел время послать ей эти три камешка, зная, что они ее порадуют. И за слова: «С любовью, Дэвид». Она знает, что это не пустая формальность и не неискренность. Она тоже до сих пор его любит.

Остальные камешки Энтони лежат в его ящике, который теперь хранится у нее в спальне. Она настояла на том, чтобы взять его с собой в числе тех немногих вещей, которые она привезла в свою последнюю поездку сюда, и это была задача не из легких. Она тащила его, потея и сомневаясь в собственной нормальности, от заднего сиденья в машине Дэвида до парома в Хайаннисе, от парома до такси, от такси до своей спальни в этом доме. По пути она не единожды задумывалась о том, чтобы выбросить эти чертовы камни за борт и освободиться от физического и эмоционального груза, который они собой представляли. Но это были чертовы камни, которые принадлежали Энтони. Прекрасные чертовы камни, которые ее прекрасный мальчик подбирал на пляже и как одержимый раскладывал по всем комнатам и которые теперь украшали собой кофейный столик, сложенные в стеклянную миску.

Поэтому чертовы камни въехали в этот дом вместе с ней. Она бросила свои кулинарные книги, свою коллекцию книг, которые она помогала редактировать в «Тейлор Креппс», все свои романы. Она не взяла с собой ни мебель, ни бытовые приборы, ни кухонную утварь. Она оставила в ящиках комода одежду Энтони, его незаправленную, как была, постель, его диски с записями выпусков «Динозавра Барни и его друзей» в шкафчике под телевизором, все его развивающие игрушки, с которыми он никогда не играл, его зубную щетку в стаканчике в ванной, его куртку на вешалке у входной двери.

С собой она привезла только свою одежду, украшения, камеру и компьютер. И свои дневники. Когда-нибудь она наберется мужества и перечитает их.

В числе того, что она оставила, были и все ее фотографии – из колледжа, со свадьбы и из свадебного путешествия, ее коллекция художественных снимков, все эти бесконечные закаты, деревья и ракушки, самые лучшие из которых украшали стены их дома, младенческие фотографии Энтони. Она оставила их все у Дэвида. Ей кажется, что все это было не с ней. Все это было с какой-то другой женщиной.

С собой она взяла всего одну фотографию. Она вскидывает глаза на снимок размером восемь на десять дюймов в рамке, висящий на стене над камином, ту единственную фотографию, на то, чтобы сделать которую, у нее ушло много дней терпеливого ожидания. Она вспоминает, как сидела, поджав ноги, на полу у холодильника, приникнув к видоискателю и держа палец на кнопке, готовая нажать ее в любой момент, выжидая. Выжидая. Энтони проходил мимо нее много раз, семеня на цыпочках, повизгивая и всплескивая руками. Каждый раз она затаивала дыхание и замирала. Он ни разу на нее не взглянул.

Однажды он уселся на пол всего в паре футов от нее и час, если не больше, указательным пальцем крутил заднее колесо игрушечного грузовика. Она не пыталась встать и показать ему, как правильно катать грузовик. «Смотри, Энтони, грузовичок едет! Трр-трр!» Не пыталась переключить его. Не шевелилась. За все это время он так на нее и не взглянул.

Каждый раз колени, руки и задница у нее в конце концов затекали и требовали переменить позу. Ее внутренний голос пытался отговорить ее от этой затеи, насмехался над ней за то, что попусту тратит еще одно утро, просиживая на полу как идиотка. Она игнорировала его и сидела – безмолвная, нейтральная, невидимая.

А потом наконец это случилось. Он взглянул прямо в объектив. Возможно, ему захотелось пить, и он посмотрел на холодильник, где хранился сок. Возможно, это была чистая случайность, но она успела нажать на кнопку до того, как его взгляд ускользнул. Она посмотрела на жидкокристаллический экранчик и увидела их. Его глаза! Широко распахнутые окна в ясный погожий день. Не блуждающие, не обращенные внутрь себя глаза. Это были глубокие, темно-карие глаза цвета растопленного шоколада, принадлежащие ее маленькому мальчику, устремленные на его мать. Видящие ее.

Она сидит в кресле в гостиной с ворохом почты на коленях и растворяется в его глазах, утирая слезы со своих собственных, испытывая благодарность судьбе за возможность взглянуть в них и увидеть подлинный смысл, даже если она не понимает, в чем он заключается, даже если это был всего один краткий миг за почти девять долгих лет и даже если ей довелось увидеть их лишь сквозь объектив своего «Никона» и потом на двухмерном снимке. Она благодарна судьбе за то, что у нее есть этот снимок.

Оливия снова утирает глаза краешком одеяла и берет в руки последний конверт, пухлый, желто-коричневый, со штампом адвокатской конторы «Кауфман и Ренковитц». Она вытаскивает из него пачку документов и читает заголовок первой страницы.

Соглашение о раздельном проживании

Дэвида и Оливии Донателли

Оливия закрывает глаза и слушает, как дождь и ветер стучат в окна, грохочут по крыше, бушуют вокруг нее. Она укутывает ноги одеялом и крепко держится за три камешка, которые все это время сжимала в ладони. Как и все остальное, этот шторм не может длиться вечно.

Глава 3

Джимми все еще крепко спит, повернувшись спиной к ее половине кровати и натянув до подбородка двуспальное пуховое одеяло.

– Джимми, – произносит Бет громко, практически кричит, напугав даже себя саму.

Он подскакивает в постели.

– А? Что?

Джимми всегда был из тех людей, которые просыпаются с большим трудом. Со сна соображает он совсем туго, мысли у него в голове путаются и скачут, натыкаясь на стенки черепа, как будто он только что приговорил полдюжины бутылок пива. Резко разбуженный, он был бы не в состоянии воспроизвести ни последовательность букв алфавита, ни полные имена трех своих дочек. Да что там, сейчас он, наверное, вообще не помнит, что у него есть три дочери. Бет медлит, давая ему лишнюю минуту собраться с мыслями. А может, она медлит потому, что это ей самой нужна лишняя минута, чтобы собраться с духом перед тем, что ей сейчас отчаянно хочется оттянуть.

– Что такое? – спрашивает он, протирая глаза и нос.

– Это ты мне скажи, что это такое?

Она бросает в него открытку и конверт, целясь в голову. Но они, подобно неправильно сложенному бумажному самолетику, приземляются ему на колени, вместо того чтобы с размаху ударить в лицо. Джимми берет открытку в руки.

– Сегодня не мой день рождения, – говорит он, продолжая тереть глаза.

– Открой ее.

Бет дрожит в ожидании.

– Я ничего не понимаю.

– Не строй из себя идиота. Кто это прислал?

– Погоди, я возьму очки.

Значит, теперь он не только превратился в идиота, но еще и ослеп. Что дальше, интересно? Оглохнет? Как бы сильно какая-то часть ее существа ни желала не знать ответа, другая часть не может не противиться этому искушению, не толкать ее навстречу тому, что кажется неизбежным.

Джимми нашаривает на тумбочке очки, нацепляет их на нос и снова читает надпись на открытке. Потом несколько раз закрывает и открывает ее, глядя на текст с таким видом, как мог бы смотреть на кроссворд или на одну из алгебраических задач Софи, как будто это какая-то проверка.

«Это и есть проверка, Джимми. Проверка твоей честности. Проверка твоего характера».

Бет наблюдает за его лицом, в то время как он сосредоточенно разглядывает эти в высшей степени загадочные строки, упорно отказываясь поднимать на нее глаза. Пытается тянуть время.

– Джимми, это не налоговый кодекс. Кто это прислал?

– Понятия не имею.

Он наконец смотрит на нее. На некоторое время они схлестываются в безмолвной схватке, не мигая, не шевелясь и не произнося ни слова. Кто кого.

Наконец Джимми встает с кровати и, отправив открытку вместе с конвертом в мусорную корзину, проходит мимо Бет и скрывается в коридоре. Хлопает дверь в ванную. Судя по всему, на этом он считает разговор исчерпанным. Вне себя от злости, чувствуя, как разбегается по венам адреналин, она вытаскивает из мусорной корзины конверт и открытку и устремляется по коридору к закрытой двери ванной.

Воспитание заставляет ее остановиться, когда ее рука уже лежит на дверной ручке. Они с Джимми не относятся к числу тех супружеских пар, которые практикуют совместные походы в ванную. Она не забегает воспользоваться зубной нитью, когда он сидит на унитазе, он не болтает с ней, пока она принимает душ, она не меняет тампоны, пока он бреется. В обычных обстоятельствах она ни за что бы к нему не вошла. У них не те отношения.

А какие у них отношения? Она распахивает дверь ванной и смотрит на Джимми, который стоит над унитазом.

– Господи, Бет, ну неужели нельзя минуту подождать?

– Я хочу услышать настоящий ответ.

– Погоди секунду.

– Скажи мне, кто это прислал.

– Подожди.

Он спускает воду и разворачивается лицом к ней. Она стоит в дверном проеме, скрестив руки на груди и преграждая ему выход. На нем лишь клетчатые трусы-боксеры и очки, волосы взъерошены, руки тяжело висят по бокам, он выглядит беспомощным, уязвимым. Пойманным с поличным.

– Ты ее не знаешь.

Колени у Бет внезапно подгибаются, и она приваливается к дверному косяку, чтобы не упасть. У нее такое чувство, как будто она стоит на железнодорожных путях, привязанная к рельсам, и смотрит на неумолимо несущийся на нее поезд, который уже так близко, что ее лицо обдает горячим ветром.

– Кто она такая? – спрашивает она с чуть меньшим напором и неизмеримо бо́льшим страхом.

– Ее зовут Анжела.

Ну вот. Он признался. Все это происходит на самом деле. Он изменяет ей с женщиной по имени Анжела. Бет барахтается в захлестывающих ее волнах головокружения и усиливающейся тошноты, пытаясь представить себе эту Анжелу, но ее лицо ускользает. Если у нее нет лица, ее не существует на самом деле. Может, всего этого на самом деле не происходит.

– Какая Анжела?

– Мело.

Анжела Мело. Сейчас мертвый сезон на острове, размеры которого составляют четырнадцать миль в длину и три в ширину. Здесь все всех знают. Но он прав. Анжела Мело. Бет ее не знает. Но Петра наверняка должна.

– Ты зовешь ее Энжи?

Он вздыхает и переступает с ноги на ногу, и на его лице отражается внутренняя борьба, как будто впервые за все это время она задала ему слишком личный вопрос.

– Да.

Бет сосредоточенно рассматривает белую кафельную стену позади него. Ей так больно, что невозможно дышать. Джимми занимается сексом с женщиной по имени Анжела Мело. Энжи. Она представляет, как он, обнаженный, целует ее губы, ее грудь, ее всё. Интересно, он хотя бы презервативами пользуется? Эта мысль вызывает у нее слишком большое смущение и гадливость, чтобы задать ему этот вопрос.

Она идет обратно в спальню и опускается на свой край кровати, не понимая ни что делать, ни что говорить, ни какие чувства испытывать дальше. Забраться обратно в постель, проснуться и начать день заново. Главное – не ходить за почтой. Джимми, который зачем-то пошел за ней, стоит столбом рядом с кроватью и чего-то ждет.

– И давно это продолжается? – спрашивает она.

– Прилично.

– Прилично – это сколько?

Он мнется.

– С июля.

Она не знает, что́ ожидала от него услышать. У нее в мозгу не сложилось ни конкретных подозрений, ни возможных сценариев. Несколько случайных ночей. Может, месяц или два. С июля? Она отсчитывает в уме месяцы. Слишком много случайных ночей, чтобы она могла подсчитать их или нарисовать в своем воображении. По ее лицу начинают струиться горячие слезы.

«Черт тебя подери, Бет, не реви. Не смей раскисать».

Она не хочет чувствовать себя жертвой. Это слишком банально. Но она ничего не может с собой поделать. Сдавшись, она против воли принимается рыдать на своей половине кровати, в то время как Джимми по-прежнему стоит столбом в нескольких шагах от нее.

– Ты ее любишь? – спрашивает она, с трудом выдавливая из себя слова, бессмысленные и бесполезные.

– Нет.

Она принимается внимательно рассматривать лежащие на коленях руки, кольца – обручальное и то, которое он преподнес ей по случаю помолвки, – к которым прилагались обеты, оказавшиеся на поверку пустым звуком, потому что ей страшно посмотреть на него, страшно задать себе вопрос, говорит он правду или обманывает. Он обманывает ее уже несколько месяцев, так что, вполне возможно, сказал неправду и сейчас тоже. Раскусила бы она его сейчас, если бы посмотрела ему в глаза? Что она вообще о нем знает? Еще десять минут назад она ответила бы на этот вопрос: «Все».

Она закрывает глаза и спасается слезами. Должно быть какое-то логическое продолжение. Не может же она сейчас просто спуститься вниз, допить свое какао и пойти пылесосить.

– Думаю, тебе лучше уйти, – говорит она. – Съехать куда-нибудь в другое место.

Он неподвижен. Бет прекращает плакать и затаивает дыхание в ожидании его ответа.

– Ладно.

И тут он приходит в движение. Подойдя к шкафу, он принимается стаскивать с вешалок одежду, один за другим опустошает ящики комода. Набивает спортивную сумку.

Бет хочется закричать, но она настолько опустошена, что звуку просто неоткуда взяться. «Ладно»? Он даже не пытается возражать. Он даже не пытается извиниться или попросить прощения. «Ладно»? Он не просит дать ему второй шанс, позволить ему остаться.

Он хочет уйти.

Ей хочется ударить его, тряхануть изо всей силы, сделать ему больно. Запустить в него чем-нибудь тяжелым. Например, железным прикроватным светильником. Ей хочется его ненавидеть. Но, к ее замешательству и стыду, ей в то же самое время хочется обнять его, утешить, остановить. Сказать ему, что все будет хорошо. Ей хочется подойти к нему и поцеловать так, как они целовались раньше. Тем долгим глубоким поцелуем, от которого она вся таяла.

Теперь он так целует какую-то другую женщину по имени Энжи, и это она тает от его поцелуев.

Потом он чем-то гремит в ванной – наверное, забирает свои вещи из аптечки. Она смотрит на вмятину в матрасе, где он только что спал. Интересно, прошлой ночью он тоже был с Энжи, перед тем как прийти домой и завалиться в их общую постель?

Бет вдруг понимает, что не может больше ни одной секунды сидеть на этой кровати, их кровати. Она вскакивает и начинает снимать постельное белье. Все еще плача, она стаскивает с кровати толстое стеганое покрывало, одеяло, простыни и бросает их в смятую поверженную кучу на полу. Потом принимается сдирать наволочки с подушек, и в этот момент в глаза ей бросаются валяющиеся на полу носки Джимми, как ни в чем не бывало лениво дожидающиеся, чтобы она подняла их и отнесла в корзину для грязного белья. Она всегда подбирает за ним его вонючие носки. Его вонючие носки, его грязные трусы, его куртку, его ботинки, вечные крошки после его перекусов, потому что, решив подкрепиться сэндвичем с копченой говядиной или чипсами, взять для этого тарелку он не удосуживается; она вечно вытирает присохшие к раковине плевки зубной пасты, подметает песок, который он разносит по всему дому. Она подбирает его вонючие носки, подметает за ним крошки и песок, вытирает его плевки и обстирывает его, пока он крутит романы.

Джимми появляется на пороге со спортивной сумкой и большим красным чемоданом, который они купили в «Кеймарте» в Хайаннисе перед их поездкой в Диснейленд в октябре. В октябре, когда он уже вовсю изменял ей с Энжи Мело.

– Я позвоню, – произносит он с явной неохотой.

– Угу, – отзывается она, держа в охапке гору постельного белья и его грязные носки в придачу и стараясь не смотреть на него.

Он медлит, изо всех сил пытаясь сказать что-то еще, возможно надеясь, что она скажет что-то еще, что она остановит его. Бет уже ничего не знает. Она бросает на него быстрый взгляд. Его лицо искажено болью, в глазах стоят слезы. Она отводит взгляд. Он так ничего и не говорит. И она тоже. Он разворачивается и начинает спускаться по лестнице. Она не сходит с места, пока не слышит стук закрывающейся за ним входной двери.

В прачечной она тщательно отмеряет стиральный порошок. На улице с ревом заводится мотор фургона Джимми. Она наливает жидкий кондиционер в лоток стиральной машины. Он дает задний ход и выезжает со двора. Она выбирает программу для стирки постельного белья и нажимает кнопку «Пуск». Его грузовик переключается на первую передачу и, набирая скорость, едет по их улочке. Она смотрит, как в их постельное белье льется горячая вода. Барабан стиральной машины наполняется паром. Все приходит в движение и начинает крутиться.

Он ушел.

Бет идет в кухню, останавливается перед раковиной, устремляет взгляд в окно и ничего не делает. Она не знает, что ей делать. Потом она усилием воли заставляет свои мысли переключиться на запланированные домашние дела, надеясь, что привычная и безопасная ежедневная рутина поможет обуздать неконтролируемую панику, мощной волной поднимающуюся у нее внутри.

Необходимость пропылесосить дом никто не отменял. А потом она приготовит обед в мультиварке. Будет куриная лапша. А на десерт она испечет пирожные. Девочки заканчивают учиться в два. Потом у Софи театральный кружок, у Джессики баскетбол, а Грейси приглашена в гости.

Им она, разумеется, ничего говорить не будет. Во всяком случае, сегодня. Они ничего и не заметят. Джимми никогда не бывает дома ни в обед, ни в то время, когда они укладываются спать.

Она неподвижно стоит перед раковиной. Ветер завывает. Радиатор шипит.

Джимми ушел.

Она делает глубокий вдох и медленно выдыхает через рот. Ладно, пора браться за пылесос. Но сначала, прежде чем что-либо делать, она позвонит Петре.

Глава 4

Рассвет еще только близится, и на улице по-прежнему темно. Это не та непроглядная чернота, какая стоит на Нантакете беззвездными и безлунными ночами, когда невозможно разглядеть собственную руку даже прямо перед носом. Мир вокруг окрашен в цвет синей светокопии, этот предутренний оттенок серовато-сизого. Но вдобавок он еще и затянут туманом, что типично для столь раннего часа, в особенности вблизи побережья, и от этого вокруг кажется темнее, чем на самом деле. Даже несмотря на включенные фары ее джипа и работающие на максимальной скорости дворники, Оливия с трудом различает, куда едет. Она ведет машину медленно и аккуратно. Она никуда не спешит.

Сторожка у ворот Уоувинет при въезде на заповедную прибрежную территорию Коската-Коату пустует. Оливия заезжает на небольшую парковку и приспускает шины своего джипа. Потом забирается обратно и едет дальше. Асфальтированная дорога сменяется песком. Чем дальше, тем более рыхлым становится песок, и ее джип увязает, подскакивает и кренится из стороны в сторону по мере того, как она дюйм за дюймом продвигается вперед. Здесь туман еще гуще. По сторонам не разглядеть ничего вообще, а впереди свет фар рассеивает мглу лишь в пределах нескольких футов.

Мили примерно через четыре с небольшим – точнее она сказать не может, поскольку никаких ориентиров не разглядеть, – дорогу ей преграждает забор. Дальше на машине нельзя: таким образом пытаются сохранить популяцию занесенных в Красную книгу желтоногих зуйков, которые могут случайно устроить свои гнезда в следах шин. Оливия паркует свой джип у забора и вылезает.

Увязая в глубоком, скользком, выглаженном ветрами песке, она идет вдоль океана, который слышит и обоняет, но не видит, поскольку все по-прежнему утопает в тумане. Теперь уже точно должно быть недалеко. Она вытаскивает из кармана куртки фонарь и светит перед собой, но луч света рассеивается, распыляясь между висящими в воздухе молекулами воды, так что толку от него нет ровным счетом никакого. Оливия продолжает идти вперед. Она знает, куда направляется.

Когда мягкая податливость песка под ногами уступает место твердой почве, влажной после ночного прилива, она с облегчением выдыхает. Идти наконец становится легко. Несмотря на холод, она успела вспотеть, а мышцы ног у нее ноют от напряжения. Она проводит языком по губам, наслаждаясь вкусом морской соли. Хотя воды по-прежнему не видно, она знает, что сейчас океан прямо напротив нее. Жаль, что нельзя разглядеть маяк, который должен находиться всего в нескольких футах отсюда, скрытый плотной пеленой тумана.

Маяк Грейт-Пойнт был разрушен дважды, один раз в результате пожара, второй – в результате шторма, и оба раза его отстраивали заново. Его цилиндрическая башня из белого камня упрямо и величественно возвышается на этой хрупкой горке песка, где Атлантический океан встречается с Нантакетским проливом, бросая вызов эрозии и штормовым ветрам. Выживая.

Она надеется, что будет здесь одна, если не считать чаек и, возможно, нескольких желтоногих зуйков. С мая по сентябрь этот семимильный отрезок пляжа кишит полноприводными автомобилями, любителями пеших прогулок, семьями, приехавшими на экскурсию в заповедник, да и просто отдыхающими. Но семнадцатого марта здесь нет ни души. Она совершенно одна. Тридцать миль воды отделяют ее от полуострова Кейп-Код на севере, и около тридцати пяти тысяч миль океана пролегают между тем местом, где она сейчас стоит, и Испанией на востоке. Пожалуй, если и существует на свете Богом забытая глушь, это именно тут и есть. И это именно то место, где ей хочется сейчас находиться.