Странник века. Книга Фадьяха

Очередной мужчина указал нам наши койки. На койках были матрасы и подушки. После шестнадцати лет, проведенных на голых досках, никто из нас даже не подумал спросить про одеяло. Не дожидаясь слов благодарности, мужчина ушел.

– А ничего, жить можно, – подвел Тян некоторый итог сегодняшнему вечеру. – Я думал, будет хуже.

Я молча согласился с Тяном. Как выяснилось позже, все это мало чем напоминало армию со всеми ее порядками, схожими по всему миру, и объяснялось полным отсутствием веры в победу над превосходящим по всем параметрам (кроме численности армии) интервентом.

Пока же кто-то из ранее прибывших одолжил нам нож, чтобы мы смогли добраться до своего консервированного ужина. Тушенку ели руками, подолгу облизывая жирные пальцы. Могу ошибиться, но сильно сомневаюсь, что кто-то из нас позже смог вернуться к вегетарианству. А в целом, проматывая в голове первый день в китайской армии, можно было прийти к выводу, что мы сменили один монастырь на другой, более комфортабельный.

Наутро нас вывели на плац, где первый хмурый мужчина, поприветствовав нас в рядах армии Китая и совершив небольшой экскурс в славную историю Поднебесной, пообещал нам скорую победу. Звучал он очень неубедительно, то и дело оглядываясь на прочих находившихся здесь офицеров, словно опасаясь, что его слова вызовут у них смех. Далее помощник его зачитал наши будущие места дислокации. Фронт боевых действий был обширен, и нас, неудавшихся буддистов, разметало по всей стране. Мне предстояло нести службу в Нанкине, который на тот момент был столицей Китая.

Прощание с товарищами вышло коротким, точнее будет сказать, что его не было вовсе. Как-то неожиданно я оказался в колонне, которая разномастным маршем покинула плац. Я оглянулся. Тян разговаривал с Дженом, как я понял, их отправляли куда-то на юг. Прочих я не увидал. Знаю лишь, что один из моих товарищей – тихоня по имени Чангпу, соорудил себе в армии вполне приличную карьеру, довоевавшись за пять лет войны до лошади и верного денщика. Он бы пошел и дальше, но за год до окончания войны погиб под Шанхаем.

Еще через пару часов меня и еще одну сотню «нанкинцев» усадили в товарный поезд, идущий в столицу. Рядом со мной в вагоне оказался тот самый сын-верзила, не желавший отвечать на нежность своей матери. Выражение лица его с прошлого дня так и не поменялось. Очевидно, найдя его в один прекрасный день и нацепив на себя, он не готов был с ним расстаться, пока не найдется что-то еще более удачное. Я тронул парня за плечо.

– Как зовут твою маму?

Этот странный вопрос заставил парня ненадолго расстаться со своим лицом. Он с удивлением посмотрел на меня, пытаясь понять, что это было. Не справившись с задачей, он снова надел баранью маску, очевидно решив, что ему послышалось. Переспрашивать я не стал.

Нас привезли в Нанкин в середине ноября. Состав шел несколько суток, и я был рад вновь оказаться на твердой земле. Другое дело, что первые несколько дней в Нанкине у меня раскалывалась голова, оставляя в покое лишь по ночам. Выходец из буддийского монастыря, я оказался совершенно не готовым к объемам большого города. Глаза мои, привыкшие замечать муравья за десяток шагов, разбегались в разные стороны, сбрасывая в мозг совершенно ненужную информацию. Уши моментально утонули в городской какофонии. Все мои феноменальные чувства, взращенные при монастыре, на поверку оказались пригодными лишь в тепличных условиях и моментально забили тревогу. Спустя несколько дней я привык к городу. Хотя точнее будет сказать, что это город приучил меня к себе, постепенно притупив все эмоции.

Успехи японской армии согнали в Нанкин толпы беженцев, увеличив население мало не в два раза. Погода стояла относительно мягкая, и люди без проблем находили себе приют прямо на улице.

Нам повезло больше. Нас расквартировали в казармах в центре города. К излишеству казарм призывного пункта добавилось одеяло. Правда, нас снова оставили без оружия.

Тут книги в очередной раз выставили меня дураком. Лишенный семьи, не отыскав ее в монастыре и окрестностях, я надеялся найти ее тут. Первым вечером я столкнулся с четырьмя парнями, которые вполне подходили на роль моих братьев. Парни, хоть и были постарше меня, также являлись новобранцами. Насколько я понял, все они были родом из одного южного поселка, и это обстоятельство помогло им, не дожидаясь японцев, установить в казарме свои правила.

Не сильно понимая, куда они попали, ребята эти по вечерам обходили казарму, внимательно оглядывая новоприбывших на предмет наживы. Кто-то расстался с теплой кофтой, у кого-то нашлась пара монет. Очередь дошла до призывника по имени Фэй. Это был тот самый молчаливый парень с бараньей маской на лице. Помимо материнской нежности, ему ничего не досталось в дорогу, а ею он не мог поделиться даже при всем своем желании. В отместку Фэя стащили с койки и начали избивать. Фэй не сопротивлялся, лишь прикрывал руками голову, понимая, что все скоро закончится и надо лишь немного потерпеть.

Я сидел на своей койке, изучая клочок газеты, найденный в туалете. В спартанском монастыре моем не принято было ни за кого заступаться, это считалось унизительным для бойца. Но монастырь остался далеко на севере, зато перед глазами стояло лицо несчастной женщины, матери Фэя. Я спрятал газету под подушку и встал.

– Оставьте его, – очень тихо попросил я. Первое время в городе я старался говорить тихо, если, конечно, обстоятельства не требовали кричать.

Парни оставили Фэя и окружили меня.

– Ты кто такой?

– Это твоя подружка?

– Ты что, не китаец?

– Что у тебя с глазами?

Град бессмысленных вопросов завалил меня. Сначала я думал что-то отвечать, но быстро сообразил, что ответа от меня никто не ждет. Такое поведение я позже встретил, наблюдая за семейством бразильских макак в джунглях Амазонки. Вожак стаи несколько минут кружил вокруг своего противника, тоже обезьяны, взвинчивая себя криками и ударами в грудь.

Я никогда не дрался против четверых и вообще не дрался очень давно. Плюс ко всему у меня болела голова, но я не боялся. Наконец один из ребят обратил внимание на серебряный медальон с вензелями, который висел у меня на шее. Он протянул руку, чтобы схватить и сорвать медальон. Мне удалось поймать его за палец и больно вывернуть его, тем самым опустив соперника на колени. Друг его замахнулся и попытался ударить меня кулаком в лицо. Я легко ушел от удара, после чего отпихнул его ногой. Перелетев через пару коек, он ударился головой о чью-то тумбочку. Те двое, что остались, решили не ввязываться. Я отпустил первого и вернулся к газете. До прихода японцев эти четверо больше никого не обижали. Хотя, может быть, я просто ничего про это не слышал.

Разочаровавшись в рядовых, я начал подбирать кандидатов на роль родных и близких из старшего командного состава. Дела тут были немногим лучше.

Командир взвода, лейтенант, немногим старше нашего, мечтал стать генералом. Каждое утро он обходил вверенные ему койки и с помощью нитки проверял нашу аккуратность. Прикладывая нитку к застеленному белью, он смотрел, ровно ли все сделано. При нахождении брака лейтенант немедленно скидывал все, включая матрас, с кровати и предлагал солдату застелить кровать заново.

Это упражнение никак мне не давалось, и раз за разом постель оказывалась на полу.

– Что ты за солдат, Фадьях, – орал лейтенант, заставляя меня почувствовать свою неполноценность.

Я спешно извинялся и все переделывал. Лейтенант шел дальше. Эта история повторялась три дня. На четвертый я раздобыл нитку и перед появлением взводного самостоятельно проверил амплитуду постели. Это не помогло. То ли нитка у лейтенанта была прямее моей, то ли за три дня у него выработался инстинкт по отношению именно к моей койке, но моя постель снова оказалась на полу.

Командир роты без конца пил и ходил по казарме в расстегнутой гимнастерке с перекошенным от злобы лицом. Командир батальона был трезв, но злобы в нем было не меньше, чем в старшине, а учитывая занимаемую должность, может, и больше. На третий день знакомства с новоприбывшими он со всей тщательностью объяснил нам, кто мы такие и почему должны вскоре сдохнуть. Никуда не годился и полковник, принимавший у нас присягу. Унылый и уставший, он с трудом дослушал наш стройный хор, чтобы сухо кивнуть и в спешке покинуть плац. Та еще была армия.

Я нахожу только одно объяснение этим старшинам и генералам. Годы, предшествующие войне, были годами лютого воровства. Деньги, присылаемые из-за границы или чудом появлявшиеся в самом Китае, растаскивались бесследно и моментально. Неудачникам, не сумевшим добраться до кормушки, оставался сам Китай. Так потихоньку за какой-то десяток лет страну разобрали на винты, болты, пули, нитки, в общем, на все, что можно было взять, унести, и, желательно, остаться при этом незамеченным. Легкие деньги без всякой пощады вырывали из рядов патриотов даже самых закаленных и проверенных бойцов.

Убедившись, что армия – далеко не самое лучшее место на земле, я успокоился, и мир немедленно изменился к лучшему. Старшина соседней роты оказался приятным улыбчивым человеком. Может быть, он не воровал (хотя бы не с таким удовольствием, как многие другие), а может, дело было в его замечательной дочке, каждый день приносящей обед в казарму. Дождавшись, пока отец разделается с курицей, она подолгу висела у него на шее, не обращая внимания на строгость обстановки. Излишеством выглядели шахматы, которым в знак благодарности научил меня Фэй. С легкостью разобравшись с правилами игры, я долго не мог достичь победы, без конца рекомендуя сопернику тот или ход.

– Не надо подсказывать, – сердился Фэй. – Иначе я не буду играть.

Я поспешно просил прощения. Тем не менее Фэй не мог найти хода лучше, раз за разом загоняя мое войско в безвыходную ситуацию.

Внешность моя, растворившись в многолюдном Нанкине, не пугала и не раздражала людей. Именно в Нанкине в первый раз в жизни я увидел русского человека (что он именно русский, я понял много позже, находясь в фашистской Германии, где земляков моих было с избытком). Это был пожилой мужчина, широкоплечий и статный. Он спокойно сидел на скамейке в городском парке и кормил голубей, отламывая от круглого белого каравая большие куски, не обращая ни на кого внимания. Его спокойствие странно смотрелось посреди города, который, следуя военной лихорадке, весь куда-то бежал, уезжал, добывал еду и постоянно ругался. Наверное, в жизни этого человека все уже случилось, и он пребывал в полной уверенности, подкрепленной выработанным иммунитетом, что хуже уже не будет.

Я не нашел, что сказать ему, и просто аккуратно присел на краешек скамейки, стараясь не спугнуть столовавшихся голубей. Русский оторвался от птиц и бросил на меня взгляд. Изучив мой профиль, он опустил глаза на армейскую гимнастерку. Еще минуту, позабыв про голубей, сосед мой пытался совместить в голове увиденное. И, наконец, не справившись с задачей, просто сказал:

– Хороший день сегодня.

Произнесено это было на моем родном языке, которого я на тот момент не знал. Боясь спугнуть земляка, я кивнул. Больше он ничего не говорил, а я так и не рискнул обратиться к нему по-китайски. Не знаю, знал ли он язык. Пару слов знал наверняка, но было видно, что он не хочет ими пользоваться, не любит их и устал от них. Еще с полчаса мы молча просидели на скамейке. Пора было возвращаться в казарму, где Фэй уже расставлял шахматные фигуры. Уходя, я снова кивнул, и мужчина кивнул в ответ.