Экспресс-курс по русской литературе. Все самое важное

Самое известное «хождение» XV века – «Хождение за три моря» Афанасия Никитина, тверского купца, который четыре года провел вдали от родины и обошел Персию и Индию. Афанасий Никитин – не монах, не праведник, он не поклоняться святыням отправился, а торговать; в кораблекрушении он потерял все взятые в долг товары и не мог вернуться на родину с пустыми руками, чтобы его не посадили в долговую яму. В чужих краях он бесконечно тосковал по родине, сбился со счета дней и не мог больше соблюдать посты и отмечать праздники, о чем очень сокрушался. Он подробно рассказывает о чужих странах – их климате, городах, общественном и экономическом устройстве. Подробно говорит, как люди выглядят, как одеты, причесаны, какие обычаи соблюдают, что едят. Слог его прост и скуп: «Индусы же не едят никакого мяса, ни говядины, ни баранины, ни курятины, ни рыбы, ни свинины, хотя свиней у них очень много. Едят же днем два раза, а ночью не едят, и ни вина, ни сыты не пьют. А с бесерменами не пьют, не едят. А еда у них плохая. И друг с другом не пьют, не едят, даже с женой. А едят они рис, да кхичри с маслом, да травы разные едят, да варят их с маслом да с молоком, а едят все правой рукой, а левою не берут ничего. Ножа и ложки не знают. А в пути, чтобы кашу варить, каждый носит котелок»[15].

Так для русского читателя открывается огромный мир с его культурами, верованиями, обычаями. А Русь остается самой лучшей страной, хотя «эмиры Русской земли несправедливы», как горько заметил Афанасий Никитин[16].

Вместо Возрождения

Русское Предвозрождение, однако, не привело к Возрождению. В Западной Европе продолжается процесс секуляризации культуры, появляются все новые жанры светской литературы, возрастает интерес к античному наследию. На Руси, однако, происходят совсем другие процессы: укрепляется роль церкви, она фактически сливается с государством, и на государственном уровне провозглашается концепция «Москва – Третий Рим».

В 1453 году пал Константинополь, оплот восточного христианства. Старец Филофей из псковского Елеазарова монастыря провозгласил, что в мире все совершается по воле Божьей и Господь выбирает те народы, которым суждено исполнять Его волю: вся история человечества есть история сменяющих друг друга царств. Три царства должны сменить друг друга, а затем будет Страшный суд. Первое царство – Римская империя, «ветхий Рим». Второе – «новый Рим», то есть Константинополь. Оба они пали из-за их грехов, и пришло время «последнего Рима», то есть Москвы, которая теперь хранит традиции православного благочестия: «Первые два Рима погибли, третий не погибнет, а четвертому не бывать».

Утверждению этой идеи на государственном уровне способствовали и политические события: при Иване III Русь освободилась от власти Золотой Орды; великому князю удалось объединить мелкие удельные княжества в Московское государство. Он женился на Софье Палеолог, племяннице и наследнице последнего византийского императора Константина XI, погибшего при падении Константинополя, и воспринимался как полноправный его преемник; византийский двуглавый орел к концу XV века стал символом Московского государства, а великий князь стал именоваться царем. Все эти изменения в политической и религиозной жизни отражаются на литературе: у нее теперь есть важная идеологическая задача.

По наблюдению О. В. Творогова, из монастырских библиотек в XV веке практически пропадают книги светского содержания, не делают новых копий тех сочинений, у которых нет практического предназначения: больше не переписывают «Сербскую Александрию», «Сказание об Индийском царстве». Зато ведущую роль получают такие жанры, как жития, хроники и исторические повести. Кроме того, расцветает публицистика. Прессы еще нет, поэтому главный публицистический жанр – это послание.

Главный публицист эпохи – сам царь Иван Грозный. В ожесточенной полемике с политическим эмигрантом князем Андреем Курбским он обсуждает вопросы управления государством: царь отстаивает идею самодержавия, Курбский – идею ограничения монаршей власти, подотчетности монарха «синклиту» знати. Иван Грозный пишет, что бояре пытаются похитить царскую власть. Он то высокопарен, то груб, он раздражается и иронизирует; возвышенная риторика сочетается в его текстах с площадной бранью; Андрей Курбский это примечает и пеняет царю на недостойную его грубость. Для его собственного стиля характерно чувство меры, ясность, лаконизм, логичность изложения (они особенно заметны в сравнении с огромными, хаотичными, бурными посланиями царя).

Примерно ту же стилистическую разницу можно наблюдать в полемике Иосифа Волоцкого и Нила Сорского по поводу монастырских земель и имущества. Нил Сорский, представитель заволжских старцев-нестяжателей, считает, что монахи должны жить не в монастырях, владеющих землей и имуществом, а в скитах; Иосиф Волоцкий защищает монастыри. Иосиф Волоцкий отстаивает суровую монастырскую дисциплину, Нил Сорский говорит, что монахи должны сами соразмерять, кто сколько вынесет «поста, трудов и молитвы». Иосиф Волоцкий предлагает казнить еретиков, Нил Сорский – убеждать их и молиться за них. Стилистика Иосифа Волоцкого сочетает высокий пафос и грубые, разговорные обороты, некоторое нарушение логики; стилистика Нила Сорского – более книжная; он умело пользуется риторическими приемами, его тексты стройнее, короче, яснее.

Пожалуй, стоит напомнить, что в политике победа осталась за Иваном Грозным, в церкви – за Иосифом Волоцким; это определило, в каком направлении будет развиваться общество – и литература. Оба непримиримых оппонента, Нил Сорский и Иосиф Волоцкий, были канонизированы в лике преподобных, а итогом дискуссии о ересях стало появление полного свода книг Ветхого и Нового Заветов в переводе на церковнославянский язык – «Геннадьивская Библия»; до сих пор на Руси не было полного перевода библейских книг. Архиепископ Новгородский Геннадий организовал поиски по монастырским библиотекам переводов всех библейских книг; недостающие книги были переведены впервые.

Для литературы XVI века в целом характерны огромные, фундаментальные труды: это не только создание полной Библии, но и «Степенная книга» – сборник биографий всех выдающихся людей в русской истории, и «Русский хронограф» – изложение всей мировой истории, и «Домострой» – полное руководство по обустройству дома, своего рода маленького домашнего царства с благочестивым хозяином во главе, с советами во всех областях жизни – от того, как ходить в храм и молиться Богу, до того, как квасить капусту и хранить обрезки тканей, как воспитывать чад и руководить домочадцами. Это и колоссальные по замыслу Великие Четьи-Минеи митрополита Макария.

Митрополит Макарий еще в бытность архиепископом задумал собрать воедино «все книги четьи», предпочтительно «святые». В итоге появились двенадцать томов (по числу месяцев) – сборники душеполезного чтения на каждый день, включающие библейские тексты, жития святых, патерики, творения Отцов Церкви и т. п. Специально для Четьих-Миней были написаны новые жития русских святых, в том числе Житие Петра и Февронии Муромских, созданное иноком Ермолаем-Еразмом. Оно, однако, не вошло в состав сборника, поскольку очень далеко по форме и содержанию от канонического жития.

Это нежная, поэтичная повесть, которая по своему духу принадлежит к предыдущей эпохе – Предвозрождению: здесь и вымысел, и сказочность, и занимательность, и элементы фольклора, и внимание к душевным движением героев. И живые детали – чего стоит одна подробность: Феврония в конце повести хочет закончить вышивку, а Петр зовет ее умирать вместе и не может повременить; Феврония втыкает иголку в недошитую работу и хозяйственно обвивает ее ниткой – чтобы не выпала, чтобы кто-то мог закончить эту работу, а после спокойно отправляется умирать, завершив свой земной путь.

Конечно, сказочная история с премудрой девой, волшебным мечом, летающим змеем никак не могла стать каноническим житием. Зато она стала лучшим литературным произведением сурового, кровавого века, где и государство, и церковь больше всего заняты укреплением собственной власти. Очень скоро от этого тщательно выстроенного могущества не останется и следа: страну ожидает Смутное время, церковь ждет раскол. А литературу – рывок в будущее.

XVII век: сложный человек в сложном мире

Я – личность

XVII век в истории России выдался нелегким: это «Смутное время», «бунташный век» – время голода и бедствий, восстаний, войн, борьбы за престол, время крушения старых династий и появления новых.

Человек больше не чувствует себя в безопасности. Жизнь перестала быть понятной и предсказуемой. Трудно надеяться на «тихое безмолвное житие во всяком благочестии и чистоте», как православные христиане просят во время сугубой ектеньи, молитвенного последования на богослужении: ведь даже самый благочестивый образ жизни не страхует от голода, разорения, злодейского навета.

Раньше мир был понятен и разумно устроен – почти как пирамида: вверху царь, под ним бояре и дворяне, купцы и ремесленники, ниже всех крестьяне; каждый на своем месте, каждый выполняет свои обязанности, каждый ожидает воздаяния если не в земной жизни, то в загробной.

Сейчас мир перевернулся. Брат восстает на брата, слуга на господина, царедворец на царя – и наверху социальной пирамиды оказывается не самый достойный, не самый благочестивый, а самый деятельный, самый быстрый, самый предприимчивый. Время выдвигает новых героев – активных, динамичных, способных быстро принимать решения. Время заставляет сомневаться в аксиомах, оспаривать неколебимые прежде истины. Время заставляет задуматься: кто я такой, чего я хочу. И литература открывает для себя человеческую личность с ее ценностями, стремлениями, изменчивостью. Это особенность возрожденческой культуры – осознание человеческой самости и человеческой сложности; вряд ли можно говорить о Возрождении применительно к русской литературе и культуре, Возрождения в России как такового не было, хотя некоторые исследователи находят в культуре отдельные его элементы – но ренессансный ветер уже начинает веять.

Литературный герой становится сложнее: он уже не просто праведник или грешник, черный или белый, – он разный; особенно ясно это видно в изображении исторических персонажей в хрониках: особенно неоднозначным оказывается в изображении современников-хроникеров Борис Годунов.

Литература выходит из детского возраста. Ее герой покидает понятный, предсказуемый мир детской – и оказывается в сложном, огромном и несправедливом мире. Он стоит один на метафизическом ветру. Шатаются представления о добре и зле, справедливом воздаянии за грех – вообще сами основы жизни. Жить в мире тревожно и страшно, никакие добродетели, никакое соблюдение правил не гарантируют покоя, достатка, счастья. И в книгах ответа не найти. Анонимный автор «Плача о конечном разорении Московского царства» так и пишет: «И ни едина книга богословец, ниже жития святых, и ни философския, ни царьственныя книги, ни гранографы, ни историки, ни прочия повестныя книги не произнесоша нам таковаго наказания ни на едину монархию, ниже на царьства и княжения, еже случися над превысочайшею Россиею» – то есть ни одна книга не расскажет, почему беда случилась с нашей страной.

В литературе появляется ощущение отчаяния, одиночества, кризиса; появляется горький смех и сарказм. Кроме того, в ней появляется вымысел: задача литературного произведения – не только наставить в вере, научить, передать сведения, но и развлечь: чтение становится не только способом научиться чему-то, но и способом провести досуг с удовольствием.

Литературный герой перестает быть высоким образцом доблести и святости – он приближается к читателю, становится обычным человеком, который переживает и приключения, и злоключения, и взлеты, и падения. Даже в житиях теперь совсем новые герои: например, рассказы о местночтимых святых, которые, конечно, почитались и раньше, теперь изобилуют конкретными биографическими подробностями, и не всегда однозначно комплиментарными (например, в Житии Трифона Вятского рассказывается, как он расчищал лес под пашни и нечаянно сжег три тысячи сажен дров для солеварен промышленника Строганова, отчего Строганов согнал его со своей земли; как он поселился в Успенском монастыре, но и оттуда его изгнали, потому что он возмущался тем, что монахи пьянствуют и устраивают пиры для мирян). Жития все больше отходят от древнего канона и все больше становятся похожи на биографические повести, их герои – на живых людей, каждый со своим характером. Особенно характерно Житие Ульянии Осорьиной (Юлиании Лазаревской – по названию села Лазаревское, где она жила), героиней которого становится не мученица, не царица, не монахиня, а обычная добрая и благочестивая женщина, жена и мать, которая в своей обычной жизни ведет себя по-христиански – например, в голодный год тратит все свое состояние на то, чтобы ежедневно кормить голодных.

Самое выдающееся житие XVII века – автобиографическое повествование протопопа Аввакума Петрова, старообрядца, сосланного и впоследствии сожженного на костре (казнили его после того, как он написал резкое письмо царю Федору Алексеевичу, в котором критиковал его отца, Алексея Михайловича, и патриарха Иоакима). Протопоп дерзко назвал свое жизнеописание «житием», ставя себя в один ряд с апостолами, мучениками и исповедниками христианской веры. «Житие протопопа Аввакума» – одновременно и книжный текст, написанный священником, полемизирующим с оппонентами об основах вероучения, и живая история жизни обычного человека, рассказанная разговорным русским языком – иногда грубым, иногда возвышенным, но всегда сочным и выразительным. Протопоп повествует о том, как боролся против реформы патриарха Никона, как был сослан на Дальний Восток, а потом заключен в земляную тюрьму в Пустоозерске.

Русская литература пока еще не видела ничего подобного: в нее врывается мощная, яркая, сложная личность с исключительным характером, которая подвергается страшным испытаниям. Протопоп – человек невероятной духовной и физической силы: прогоняя скоморохов, к примеру (зачем он их прогонял – читайте ниже в главке, посвященной театру), он отнял у них двух медведей, одного из которых зашиб, а другого отпустил. Его много били до полусмерти, и он всякий раз отлеживался. На исповеди, слушая рассказ девицы о блудных грехах, почувствовал, что разжигается к ней страстью – и поэтому положил руку на свечу и держал ее на огне, слушая исповедь, чтобы отвлечься от грешных мыслей.

В «Житии протопопа Аввакума» история старообрядчества переплетается с трогательной семейной историей, с впечатляющими картинами русской жизни – со всеми подробностями. Невозможно забыть поразительный диалог протопопа с исстрадавшейся протопопицей, упавшей и придавленной другим таким же несчастным: «Я пришел, – на меня, бедная, пеняет, говоря: “долго ли муки сея, протопоп, будет?” И я говорю: “Марковна, до самыя смерти!” Она же, вздохня, отвещала: “добро, Петровичь, ино еще побредем”».

Протопоп великодушен: он не проклинает, а жалеет своих мучителей, даже как-то ласково называет их дурачками («Что собачка, в соломке лежу: коли накормят, коли нет, мышей много было, я их скуфьею бил, – и батожка не дадут дурачки!»). О воеводе Пашкове, главном своем гонителе, писал: «Десеть лет он меня мучил или я ево – не знаю; Бог разберет в день века».

Он рассказывает и страшные истории о том, как его били, как один из его врагов ему в ярости два пальца отгрыз. Но рассказывает и трогательную историю о черной курочке, которая каждый день приносила семье по два яичка – и дети не умерли с голоду, пока брели по этапу. И тяжкие подробности ненужных мучений, которым подвергали самого протопопа и его семью. И восторженно описывает Шаманский порог на Ангаре, к которому пришел пешком – измученный, еле живой – и не смог не восхититься: «Горы высокия, дебри непроходимыя, утес каменной, яко стена стоит, и поглядеть – заломя голову! В горах тех обретаются змеи великие; в них же витают гуси и утицы – перие красное, вороны черные, а галки серые; в тех же горах орлы, и соколы, и кречаты, и курята индейские, и бабы[17], и лебеди, и иные дикие – многое множество, птицы разные. На тех горах гуляют звери многие дикие: козы, и олени, и зубри, и лоси, и кабаны, волки, бараны дикие – во очию нашу, а взять нельзя!»

Надо сказать, что именно в XVII веке в литературе появляется та самая – неизвестная прежде Россия: южное море и северное море, Урал, Сибирь, Забайкалье – только что присоединенные, еще не совсем освоенные; именно тогда становится понятно, какая это огромная страна, сколько народу ее населяет. Именно сейчас за перо берутся жители во всех концах этой большой страны. Все только начинается.

В новом сложном мире

Литература секуляризуется – обмирщается, становится светской; читателю важно получить не столько наставления к добродетельной жизни, сколько ориентиры в изменившемся мире.

Христианский мир, частью которого была Россия, тоже переживал тяжелый кризис. Распалось прежнее окружение, в котором существовала древнерусская культура, ориентированная на Византию и южнославянские страны. Византийская империя прекратила свое существование после падения Константинополя, Османская империя подмяла под себя земли, ранее принадлежавшие близким по культуре и вере народам. Выбор, который стоял перед Русским государством, был, по сути, цивилизационным: либо претендовать на центральную роль в христианском мире в духе концепции «Москва – Третий Рим», либо отстаивать свою культурную самобытность и древние традиции, не претендуя на религиозное господство, либо идти на сближение с Европой. В XVII веке Русское государство было вынуждено обратить взгляд на своих ближайших западных соседей – на Украину, Белоруссию и католическую Польшу. Этот выбор стал практически неизбежным после перехода под российский протекторат Левобережной Украины, пронизанной польским культурным влиянием. Именно новой ориентацией на Европу через украинско-польское посредничество определяется многое в русской культуре XVII века.

До сих пор литература – за редким исключением – была неторопливым, спокойным монашеским занятием. Монахи поучали, вели хроники, повествовали об исторических событиях – и голос автора мог быть голосом взволнованным, но смотрел этот автор на происходящее с точки зрения вечности, с некоторой дистанции. Даже тексты о непосредственном опыте автора содержали обильные отсылки к Священному Писанию, задумывались не только для того, чтобы рассказать о чем-то, но и воспитать, просветить евангельским светом.

В XVII веке за перо берутся все, у кого есть насущная необходимость что-то прямо сказать читателю, – в этом веке едва ли не каждое сословие рождает своих писателей. Прессы еще нет – а стремление убедить, привлечь на свою сторону, разумеется, есть: век потрясений, бунтов и самозванцев требует постоянного поиска союзников и сторонников, объяснения сложных ситуаций, призывов к действиям. Автор ведет прямой разговор с читателем в своих грамотах. Так рождается публицистика XVII века

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Перевод диакона Андрея Юрченко. Здесь и далее тексты приводятся по электронным публикациям Института русской литературы (Пушкинского Дома) РАН (Библиотека древнерусской литературы) http://lib.pushkinskijdom.ru

2

Перевод Д. С. Лихачева.

3

Перевод Г. М. Прохорова.

4

Перевод О. П. Лихачевой.

5

Перевод Д. С. Лихачева.

6

Перевод Л. А. Дмитриева.

7

Лихачев Д. С. Человек в литературе Древней Руси. Гл. 2. Цит. по: http://likhachev.lfond.spb.ru/Articles/ch3.htm

8

Там же.

9

Перевод М. Ф. Антоновой и Д. М. Буланина.

10

Перевод Е. Г. Водолазкина, Н. Ф. Дробленковой, Л. С. Шепелевой.

11

Лихачев Д. С. Человек в литературе Древней Руси // Лихачев Д. С. Избранные работы: В 3 т. Т. 3. Л.: Худож. лит., 1987. Гл. 4.

12

Перевод автора. Цит. по: Русский хронограф. Ч. 1: Хронограф ред. 1512 г. СПб., 1911. (Полн. собр. рус. летописей; Т. 22, С. 267). https://www.prlib.ru/item/692552, С. 281.

13

Перевод О. В. Творогова. Цит. по: Творогов О. В. Хронографы Древней Руси. https://literary.ru/literary.ru/readme.php?subaction=showfull&id=1571692918&archive=&start_from=&ucat=&

14

Перевод Л. А. Дмитриева.

15

Перевод Л. С. Семенова.

16

Этот фрагмент «Хождения» написан на тюркском языке.

17

Баба – пеликан.