Андрей Валентинов
Аргентина. Нестор

Офицер согласно кивнул.

– Не видел. Но протоколы оформил и отослал, вдруг пригодятся? Но это уже не моя забота… Вторая новость, господин Белов! Наша служба работу завершила, отныне вашим делом займется кто-то другой. Кто именно, не скажу, не знаю. Будь вы обычным нарушителем, то прокуратура. Но вдруг вы, извините, шпион?

Александр вспомнил детского поэта Сергея Михалкова. У того была поэма про отважного пионера, попавшего в плен к японцам. В свое время Белов только посмеялся. И в самом деле, зачем японской разведке отважный пионер? А отважный комсомолец? Фашисты даже не спросили, желает ли он вернуться в СССР. Ни банки варенья, ни корзины печенья…

А может, именно так вербуют агентуру?

– Поскольку меня здесь нет, господин обер-лейтенант, отвечать на этот и все прочие вопросы не считаю возможным.

Тот взглянул равнодушно.

– И не надо. Разве что… Человек, который вам известен как Фридрих, успел назвать одно имя. Нестор! Вам оно ни чем не говорит?

Александр вспомнил о хитрой науке идеомоторике. И этот, выходит, с подходцем?

– Нестор из «Илиады» Гомера. Нестор Каландарашвили, сибирский партизан. А еще Нестор Иванович Махно.

Не зря, не зря ему «Дума про Опанаса» вспоминалась! Там тоже про комиссара.

Хуторские псы, пляшите
На гремучей стали:
Словно перепела в жите,
Когана поймали.

Не повезло товарищу Когану. Сперва поймали, как и его самого, замполитрука Белова, а потом…

Повели его дорогой
Сизою, степною, —
Встретился Иосиф Коган
С Нестором Махною.

* * *

– Какие-нибудь пожелания будут, господин Белов? Много не обещаю, но… Если нам удастся поймать майора Орловского, могу передать ему от вас привет. Или, если нам очень повезет, госпоже Волосевич.

– Ему не надо, обойдется. А ей… Передайте привет от Мэкки Мессера.

* * *

Три подвала, два самолета… Этот он узнал, Ю-52, точно такой, как на фотографиях. Польского явно побольше и, конечно, удобней. Не трясет – и целая лавка под спиной. Повезли его, как был, в костюме с чужого плеча, зато оделили наручниками, причем не на цепочке, а хитрыми, вроде толстой стальной пластины с прорезями для рук. Конвоиры с карабинами, гул моторов, вечерний сумрак за иллюминатором.

Перед посадкой старшой конвоя предупредил: стрелять будут сразу на поражение, никаких тебе «Стой!» и «Назад!» Чего стесняться? Его в Рейхе, считай, и нет. Какой-то подпоручик Киже, только наоборот.

А тебе дорога вышла
Бедовать со мною.
Повернешь обратно дышло —
Пулей рот закрою!

И все-таки в этой ситуации было и что-то хорошее. Маленький просвет в обступившей со всех сторон тьме.

Его везут не в СССР.

* * *

Когда однокурсники не без зависти спрашивали у Белова, откуда он так хорошо знает немецкий, тот обычно отшучивался. Учиться, мол, лучше надо! Что интересно, завидовал ему и самый настоящий немец, Володя Берг из Саратова. Для того язык был родным, даже думал на нем, но вот произношение! Как он сам признавался, говорит, словно русскоязычный тунгус, хоть и правильно, но шибко-шибко странно, однако. Александр же щеголяет хохдойчем, а в хорошем настроении переходит на Berlinerisch.

Сам Белов не обольщался. Язык он действительно знал прилично, но только на разговорном уровне. О физике и уж тем более о философии беседовать бы не решился. С чтением тоже имелись проблемы, столь необходимый по работе готический шрифт он разбирал примерно как церковнославянский, медленно, не слишком уверенно и с ошибками. А вот произносил правильно и диалекты ловил с ходу. Причина проста – абсолютный музыкальный слух. Потому и запоминалась «мелодия» чужой речи. На хохдойче изъяснялся школьный учитель, проживший в Германии полжизни, а берлинский диалект выучился сам собой, при общении с приятелями-немцами в интернате. Оба из Берлина, дети эмигрантов, причем мать одного родом из бывшего Позена, второй же по отцу баварец.

– Без моего немецкого ты бы с голоду умер, – не раз говорила мама. – Учи, обязательно пригодится!

Пригодилось. На отделение романо-германского языкознания Александр поступил легко, желающих оказалось не так и много. А когда им, первокурсникам, раздали машинописные листы с темами курсовых работ, Александр почти инстинктивно стал искать то, что подальше от опасной и непредсказуемой современности. XVI век? Годится! А еще прельстило незнакомое словечко «гробианизм». Тут же вспомнился пушкинский «Гробовщик». Веселая была у немцев жизнь!

С «Гробовщиком» вышла промашка, но в целом Белов не ошибся. В Прошлом оказалось куда уютней, чем в продуваемой всеми ветрами текущей реальности. Маркса и, конечно же, очередной съезд ВКП(б) приходилось регулярно поминать, но чисто в ритуальном контексте. Даже в зубастой комсомольской организации на него махнули рукой. Утонул парень в древности, что с такого взять? С докладами о международном положении выступает – и ладно.

В ИФЛИ царили молодые поэты, народ неадекватный, нервный и очень обидчивый. Время от времени Александру приходилось по долгу студенческой службы знакомиться с плодами их творческих мук. Наследники Пушкина все как один мечтали умереть в боях будущей Мировой революции, причем желательно на реке Ганг, в флибустьерском дальнем синем море и прочих экзотических местах. Белов пожимал плечами и возвращался к Гансу Саксу.

Все шло хорошо до третьего курса. А потом Александр Белов понял, что даже в XVI веке ему не отсидеться.

* * *

– Выходи, выходи! Не задерживай!..

Замполитрука невольно удивился. Вроде бы только-только сели в крытый кузов серого грузовика, который старшой конвоя отчего-то посчитал зеленым да еще обозвал женским именем. Аэродром, где приземлился Ю-52, рядом, гул моторов слышно. А они, выходит, уже приехали?

Что за город? У конвоя не спросишь. Или все-таки попробовать?

– Камрады! Куда вы меня привезли? Хоть намекните, если говорить нельзя.

– Ма-а-алчать! – с явным удовольствием рявкнул старшой в серой, в цвет грузовика, форме. Подумал немного, оглянулся и уже шепотом:

– Не повезло тебе, парень. В «Колумбию». Выходи, сам увидишь.

В первый миг представилось невозможное. Ю-52 за час пересек океан, и они сейчас где-то чуть севернее экватора. Быстро понял, что ошибся, однако название все равно казалось знакомым. Слышал, слышал, причем не так и давно.

«Колумбия» – и аэродром рядом. Было, было!

Вспомнил, когда сползал вниз по железной лесенке на мокрый асфальт. Наручники сильно мешали, он едва не упал…

«Колумбия»! Нет, не слышал – читал, причем совсем недавно и на немецком. Курт Биллингер, писатель-антифашист, книга «Заключенный 880». Там «Колумбия», не страна, конечно, а следственная тюрьма, описана во всех подробностях, со знанием дела. Значит, прилетели они в Темпельгоф, который даже не аэродром, а целый аэропорт.

Берлин! Рабоче-Крестьянская Красная армия в его лице – в логове фашистского зверя.

– Пошел!

Асфальт в лужах после недавнего дождя, слева и справа – бетонные стены с «колючкой» наверху, впереди широкая спина старшого конвоя. Курт Биллингер попал сюда в 1933-м, почти сразу же после поджога Рейхстага. Если ему верить, «Колумбия» – настоящий ад, такой, что и не выжить. Написано ярко, только вот автор не просто уцелел, но и через полгода очутился на свободе. А между тем, он коммунист, то есть политический. В отчестве мирового пролетариата за «политику» по статье 58 дают минимум «червонец», и то если очень повезет. Значит, пропаганда? Хоть и не хочется, а придется проверить…

– Стой-стой! Уже пришли.

6