Вербовщик. Подлинная история легендарного нелегала Быстролетова

«Обычно мы шли вдоль берега, в бинокли высматривая горящие деревни – признак фронта, двигавшегося с востока на запад… Мне вспоминаются анатолийские черные скалы и зеленая холодная вода между ними. Помню ползущих вниз, к воде, женщин с детьми и мужчин с узлами. Вот шлюпка забита до отказа. С невероятными усилиями мы отваливаем под звериный вой оставшихся, обреченных на смерть. Мелькают искаженные лица. Поднятые к небу кулаки. Те, кто посильнее, прыгают в воду и вплавь догоняют шлюпку, одной рукой цепляясь за борт, а другой подгребая для того, чтобы не оторваться и не утонуть: они болтаются за бортом между нашими веслами, захлебываясь и протягивая кошельки. Но их слишком много – лодка может перевернуться. “Отцепляй всех!” – командует капитан. Гребцы поднимают весла и бьют плывущих по головам. Одна черная голова скрывается в воде, за ней вторая, третья. Люди в шлюпке крестятся от радости: спасены! Лодка не перевернется!.. Всё, что я видел, откладывалось в памяти, не доходя до сознания, – было некогда думать, не хватало передышки. Когда позднее я ее получил, то впечатления нахлынули такой могучей волной, что захлестнули меня, и первый раз в жизни я чуть не сошел с ума».[78]

Но последующего рейса с грузом контрабандного чая, сахара и спирта, равно как и бунта, якобы устроенного Быстролетовым и Кавецким с целью идти к российским берегам (потому что «вчера турки сообщили, что Врангель бежал из Крыма»), – всего этого не было. За исключением захвата шхуны красноармейцами в Евпатории.

* * *

«Зима началась в тех местах лютая. Город замер… Ели кое-как, но появилось много кумачовых и других плакатов, а в театре начались прекраснейшие концерты и оперные постановки: ведь голодными скрюченными артистами руководил Собинов![79] Я был на таких концертах, где слушатели сидели в шинелях и шапках, над головами висел морозный пар, а у дверей вместо стареньких билетерш стояли матросы с винтовками. Это было так ново и необыкновенно, что виденное опять складывалось в памяти без осмысливания: думать было некогда…»[80]

Он пока не столько выбирал направление бега, сколько спасался от порывов бури. В упомянутом трудовом списке есть запись:

«Декабрь 1920. Зачислен на службу в бюро иностранной информации Севособотдела Крымчека».

Кем он прикинулся, что́ наговорил о себе, каким шансом воспользовался, кому приглянулся? Согласно структуре ВЧК, при особых отделах, ведавших борьбой со шпионажем и вражеской агентурой, существовали информационные отделы, отвечавшие за обработку разного рода материалов и сведений. Грамотных людей, тем более в только что отвоеванном Крыму, чекистам не хватало. Образованность стала козырем юного моряка с непонятным прошлым – вкупе с его убедительностью. Ведь мог же Дмитрий и в самом деле уговорить капитана и команду «Преподобного Сергия» сказать, что они привели шхуну в Крым нарочно – передать судно и ценный груз трудовому народу?

Касательно службы в ЧК Быстролетов отметил: «Документов не было». Но сомневаться в том нет оснований, иначе не объяснить, как он сумел дотянуть в Севастополе до весны, коротко говоря – уцелел. Не выжил, а именно уцелел. Борьбой с контрреволюцией одновременно с КрымЧК занимались Особые отделы 4-й армии и Морских сил Черного и Азовского морей, и они действовали настолько рьяно, что вызывали оторопь даже у коллег из «чрезвычайки».

«В январе 1921 года, характеризующегося еще боевой обстановкой работы, так же как в декабре 1920 года, шел общий учет оставшегося белогвардейского офицерства, чиновничества и других прислужников Врангелевского строя, – отмечалось в позднем отчете Крымской областной ЧК. – Весь этот элемент беспощадно расстреливался. Эти меры имели свои и хорошие стороны – в том, что заставили вздрогнуть все антисоветские элементы и очистили от таковых Крым в известной степени, и плохие – в том, что погибло слишком много специалистов, которые могли бы быть использованы во время хозяйственной работы республики».[81]

Чтобы представить размах и глубину красного террора, достаточно посмотреть один из списков лиц, расстрелянных по постановлениям чрезвычайной тройки Особого отдела Черноазморей в декабре 1920 года. Рядом с фамилиями многих казненных обозначено: белогвардеец, врангелец, доброволец, вольноопределяющийся, «матр. добровольн.», «матр. бел.», «был у бел.», «сл. у бел.».[82] Дмитрий Быстролетов подходил под любое из этих определений. Нашелся бы кто-то, помнивший его в бескозырке с трехцветной кокардой, – и готово разоблачение белого шпиона.

Это был очень дерзкий поступок – укрыться среди уполномоченных искать и карать. В КрымЧК тоже не либеральничали, хотя на активность армейских и морских особистов смотрели косо по причине их неподконтрольности. В итоге полномочный представитель ВЧК решил реорганизовать городские и уездные «чрезвычайки», расформировать мешавшие ему Особые отделы и создать единую Крымскую областную ЧК. Не дожидаясь пересмотра штатов и рискованной для него проверки биографии, Быстролетов перевелся в Красный флот. 16 апреля 1921 года он уже значился в списке личного состава дивизии минных истребителей и сторожевых катеров Черного и Азовского морей – как старший рулевой катера «Легкий».[83] Дмитрий Александрович сохранил фотокарточку того времени: юноша в форменке уверенно смотрит в объектив, на голове у него бескозырка со звездочкой и лентой с миноносца «Финн» (на красном флоте уставной формы еще не существовало, и матросам дозволяли некоторые вольности в обмундировании).

Дальнейшие события изложены Быстролетовым в трех разных версиях. Заполняя свой первый советский трудовой список, он указал, что в июле 1921 года был направлен в штаб Службы связи Кавказского побережья на должность дежурного по оперативной части, а затем назначен начальником пункта связи в Анапе. Но уже в октябре проверочная комиссия признала его «подлежащим переводу в торговый флот», и он снова нанялся на шхуну «Сергий», которую оставил в январе 1922-го после аварии.

Вторая версия представлена в краткой служебной автобиографии, написанной в апреле 1938 года.

«Я стал военным моряком, но весной 1921 г. был откомандирован в водный транспорт как невоенный моряк. Я снова плавал, занимался случайной работой в г. Батуми, осенью 1921 г. попал в Трапезунд и Константинополь».[84]

Третья версия подробно рассказана в «Шелковой нити». Оказавшись в Крыму, Быстролетов и Кавецкий остались на «Сергии», отданном в подчинение ЧК; когда шхуна уходила с секретным заданием в Болгарию, они уволились со службы. Через Керчь добрались до Анапы. Дмитрий выяснил, что мама его здравствует и работает писарем в сельсовете станицы Николаевской. Уехала, на всякий случай, подальше – по соседству с домиком, приобретенным ею до революции, разместилась ЧК. Женька по дороге подхватил какую-то заразу и попал в больницу, где «лежал рядом с известным русским моряком, Григорием Бутаковым, раненым в бою с французским эсминцем». Тем временем Дмитрий получил назначение смотрителем Анапского маяка.

«Время было переходное, флот был засорен уголовниками и хулиганьем… Моя команда едва меня не выбросила с верхней площадки маяка, я от этих пьяных хулиганов защищался только пистолетом и старался днем отсыпаться у тети, а ночью у зажженного фонаря стоял на вахте сам, заперев входную дверь и разложив на железном столике ручную гранату, пистолет и винтовку».

Евгений Кавецкий, выздоровев, стал командиром сторожевого катера. Потом явилась морская комиссия, пересматривавшая штаты военного времени, и друзей демобилизовали. Но работы в порту для них не нашлось, и они решили отправиться в Батум, благо подвернулась такая возможность. Из Новороссийска в ту сторону уходил катер с американской профсоюзной делегацией во главе с товарищем Мельничанским. В Батуме работы тоже не было.

«Когда через несколько дней голодовки мы ослабели и растерялись, в порт вошел итальянский лайнер “Рома” для эвакуации беженцев. Разрешение на отъезд давали охотно, молодой режим хотел избавиться от лишнего человеческого груза. Мы взобрались на палубу и через пять суток были на Сели-базаре».[85]

То есть в Константинополе. Там они неожиданно повстречали капитана Казе. Старый морской волк отругал «негодных мальчишек» и вновь взял к себе. Но в первом же рейсе шхуна ночью столкнулась с военным кораблем, команда еле успела спастись[86].

Усомниться в этом рассказе можно уже из-за одного факта: капитан Григорий Бутаков принял бой с французами (двумя эсминцами) в январе 1921 года, когда Быстролетов еще служил в ЧК. Он видел орденоносного командира, но в другое время и другом месте – Бутаков возглавлял дивизию минных истребителей и сторожевых катеров, куда Дмитрий и его друг поступили на службу весной 1921-го. Другая «лакмусовая бумажка»: видный деятель Профинтерна Мельничанский никак не мог показывать советский Кавказ американцам, поскольку летом-осенью 1921 года вообще не покидал Москву.

Но Быстролетов и Кавецкий действительно побывали в Новороссийске – там формировались судовые команды дивизии. Дмитрия отправили служить обратно в Севастополь, Евгения оставили командовать катером «Ловкий». При зачислении он назвался матросом-рулевым родом из Владивостока, и ему поверили. В мае-июне 1921 года на базах Черноморского флота работали комиссии, проводившие перерегистрацию военморов на предмет выявления «ненужного элемента» – признанных таковыми следовало направлять в армию или на вод-ный транспорт, зачислять в резерв флота или увольнять. Быстролетов, к началу проверки числившийся старшим рулевым в постоянных кадрах Севастопольской дивизионной базы, мог не пройти фильтрацию и остаться без дела, или получить повестку в РККА. Однако Кавецкого увольнения не коснулись. В конце июня он пришел на своем катере в Севастополь и преспокойно взял месячный отпуск. Но на базу не вернулся.[87] Почему Дмитрий сорвался и увлек за собой товарища? Замаячила вероятность, что их «белое» прошлое раскроется, и лучшим выходом показалось – опять скрыться за море? В Севастополь из Константинополя регулярно приходили и турецкие грузовые шхуны, и итальянские пассажирские пароходы. Можно не сомневаться, что план побега придумал Быстролетов.

* * *

Шквальный ветер переломного времени продолжал гнать его по свету, и он по-прежнему не знал, как и где остановиться.

Дмитрий вернулся совсем в другой Константинополь – переполненный русскими беженцами. Их расселяли по окрестностям столицы и турецким островам, вербовали во французский Иностранный легион, помогали перебираться в европейские страны или Новый Свет – хоть в Канаду, хоть в Перу. И все равно в городе еще оставались десятки тысяч людей, лишившихся родины: военных и гражданских, мужчин и женщин, взрослых и детей, здоровых и инвалидов. Большинство из них жило не лучше турецкой бедноты. Даже те, кто бежал из России не с пустыми руками, мало что могли себе позволить: русских драгоценностей в Турции оказалось так много, что за них давали не более десятой части реальной стоимости.

Блуждая по улочкам портовых кварталов, он видел беженцев, лежавших на мокрых грязных ступенях. Мимо снует равнодушная толпа. Зазывают клиентов публичные девки, дерутся иностранные матросы, визжит расстроенная шарманка.

«Затерявшись в этом аду, я незаметно умер бы с голода, если бы иногда, на день-два, не подворачивалась работа… Я работал штукатуром у Вертинского на оформлении его кабаре, стоял у плиты поваром во французском ресторане Дорэ (я выдавал себя за повара русского великого князя)… За половину лиры в день отбивал ракушки в доке и там же пожирал шашлык из собачьего мяса…»[88]

Кавецкому удалось наняться в водолазную команду. Быстролетов хотел завербоваться во французский Иностранный легион, но вовремя одумался. И судьба уготовила ему очередную встречу из числа тех, что корректируют личные пути-дороги (в его жизни такие случайности уже превращались в закономерность). Бродя однажды по Галате, он прошел мимо компании прилично одетых молодых людей. «Боже, это ты, Димка?» – вдруг воскликнул один из них.

С Гришей Георгиевым, другом детства, Быстролетов не виделся с 1916 года, когда тот уехал из Анапы в Севастополь – учиться в Морском кадетском корпусе. При Керенском севастопольских кадет перевели в Морское училище в Петрограде. После большевистского переворота и роспуска училища кадеты из старшей роты решили пробираться на Дон и Кубань, в Добровольческую армию – кто как сможет. Добралось более 40 человек, принятых в строевые части и на белый флот, Черноморский и Каспийский. Многие участвовали в боях с красными. Но не расстались с мечтой получить мичманские погоны – поэтому, узнав о возрождении Морского корпуса в Севастополе, отпросились у своих командиров, но опоздали к приему. 14 октября 1919 года старшие кадеты Миронов, Иванов, Георгиев и Гладкий подали начальнику штаба командующего флотом докладную записку с просьбой позволить им проезд в Таганрог «для ходатайства перед Начальником Вооруженных Сил Юга России об открытии IV роты для бывших кадетов Морского корпуса». Разрешение было получено, однако дело ничем не закончилось. Кадет вновь определили на службу. Лишь летом 1920 года при корпусе была сформирована сводная рота. Экзамены не успел сдать никто. После эвакуации из Крыма рота ненадолго задержалась в Константинополе и вместе с корпусом отбыла в Бизерту. Григорий Георгиев, оставшись в Турции, не дезертировал – просто принял для себя решение замедлить бег. Иначе позднее, в Праге, его бы не принимали за своего флотские офицеры[89] и бизертинские выпускники.[90]

Несостоявшийся гардемарин уговорил Быстролетова поступать в эмигрантскую гимназию. Как-никак, жилье, одежда, питание и не вполне ясный, но всё же шанс как-то устроиться в будущем. Русская гимназия в Константинополе открылась в декабре 1920 года по инициативе активистов Земгора. Некогда весьма влиятельный на родине, Всероссийский земский и городской союз в эмиграции представлял собой скорее номинальную силу, к которой, впрочем, прислушивались. Средства на гимназию и стипендии учащимся выделили Красный Крест – американский и международный, American Relief Committee, благотворительный комитет баронессы Врангель, Донское правительство и несколько частных лиц. Директором был назначен Адриан Петров, до революции – инспектор классов петроградского Смольного института. Педагогический коллектив сформулировал миссию – воспитание русского юношества на основе здорового патриотизма, истинной религиозности и принципе трудового начала (самообслуживание и работы в садовом хозяйстве были обязательными для всех).

Быстролетова приняли в гимназию 31 июля 1921 года – сразу в восьмой класс, за месяц до экзаменов.[91] Никакой уступки ему не сделали: если в мае 1921 года в восьмом классе числились 42 ученика, то выпускные испытания, назначенные на 4 сентября, благополучно выдержали 49 юношей и девиц. Просто некоторым из них нужно было лишь подтвердить имевшиеся знания и получить свидетельство. На следующий день директор выдал Дмитрию аттестат зрелости: русский язык, арифметика, геометрия, история, физика – отлично, закон Божий, алгебра, география, естественная история, английский, французский и латинский языки – хорошо, законоведение – удовлетворительно. При отличном поведении.[92]

Встречая на улицах русских беженцев – оборванных, изможденных, живших под стенами мечетей, – гимназисты могли чувствовать себя счастливцами. За исключением Быстролетова.

«Случилось то, что было заложено во мне бабушкой и матерью: скрытая психическая болезнь приняла явные формы. Бредовых видений не было, но я очутился во власти одного навязчивого представления – молодой матери, которая подплывает к нашей перегруженной беженцами шлюпке, втискивает меж чужих ног своего ребенка и потом тонет у всех на глазах, счастливо улыбаясь и глядя на меня из-под воды лучезарными глазами. Мой новый друг, Костя Юревич, водил меня к морю, я сидел на камне и смотрел на большого орла, который прилетал туда купаться и сушиться: орел, широко распахнув крылья и гордо закинув хищную голову, стоял на торчавшем из воды камне, как отлитая из бронзы статуя победы, а я, бессильно уронив голову на грудь, сидел на берегу, как символ поражения. Когда похолодало, нас привезли в Чехословакию и устроили в высшие учебные заведения».[93]

Земгор договорился о переезде гимназистов и преподавателей в Моравску Тржебову. Вместе с ними отправились и выпускники – в надежде получить высшее образование и профессию. Чехословацкое правительство охотно брало русскую интеллигенцию под свою опеку. 26 марта 1922 года университет Коменского в Братиславе принял на факультет правоведения 25 беженцев из России, в том числе Дмитрия Быстролетова.[94] Спустя два месяца стало известно об открытии в Праге Русского юридического факультета при Карловом университете, и Быстролетов подал прошение о зачислении на первый курс. 29 мая получил чехословацкий паспорт. И после этого… исчез. На факультете он появился лишь 31 ноября. В учетной карточке, которую завели на Быстролетова в анкетно-регистрационном отделе пражского Земгора, была сделана пометка: «Прибыл из Константинополя 18/XI.1922».[95]

Именно так. Снова из Константинополя. Точнее – из РСФСР через Турцию.

* * *

В стане белой эмиграции на похожую авантюру решился лишь один человек – монархист Василий Шульгин, под чужой личиной побывавший зимой 1925–1926 годов в Киеве, Москве и Ленинграде. Но эта поездка состоялась под полным контролем ГПУ (хотя Шульгин был уверен, что рисковал свободой и жизнью). Дмитрий Быстролетов, наоборот, обвел чекистов вокруг пальца, не имея при этом никаких враждебных намерений. Он сам себе поставил разведывательное задание и блестяще его выполнил.

Эмиграции нестерпимо хотелось знать, что происходит за закрытыми для нее границами.

В июле 1921 года в Праге вышел сборник политических эссе «Смена вех» – и эта книга произвела эффект разорвавшейся бомбы, положив начало идейному расколу в русской диаспоре. Советская власть, подчеркивали авторы, это свершившийся факт. Но большевизм перерождается, и «преодоление тягостных последствий революции должно ныне выражаться не в бурных формах вооруженной борьбы, а в спокойной постепенности мирного преобразования… Теперь уже нет выбора между двумя лагерями в России. Теперь нужно выбирать между Россией и чужеземцами». То есть – возвращаться?

На исходе того же года советское правительство развернуло в Европе репатриационную кампанию, объявив амнистию солдатам белых армий. Декрет был незамедлительно подкреплен действием, да еще каким! Большевики переманили на свою сторону знаменитого генерала Слащева, громогласно заявившего:

«Советская власть есть единственная власть, представляющая Россию и ее народ… Я поехал, проверил и убедился, что прошлое забыто. Со мной приехали генерал Мильковский, полковник Гильбих, несколько офицеров и моя жена, и теперь, как один из высших начальников добровольческой армии, я рекомендую вам – за мной».[96]

Берлинская газета «Накануне», изначально просоветская (ее читали и в Чехословакии), уверяла:

«Никто, кроме России, не окажет [беженцам] помощи, поддержки и защиты – ясной, действительной и надежной. Ни голод в России, ни ее тяжелое экономическое положение не могут служить здесь препятствием. Россия сможет принять и дать работу всем желающим трудиться над ее восстановлением».[97]

Но другие эмигрантские газеты и журналы продолжали писать о «стране печали и смерти».

«Над страной царит страшное организованное насилие – кремлевский “Центромозг”, не разрешающий никому по-своему мыслить и жестоко карающий всякую критику, – утверждала эсеровская «Воля России». – При этой власти Россия обречена на разорение и расхищение. Вся внешняя и внутренняя политика большевиков тому порукой».[98]

Чему и кому верить? Или… рискнуть и узнать всё самому? В «Шелковой нити» Быстролетов так объяснял отъезд из Чехословакии:

«Я был болен, и психика только ждала нового сильного впечатления, которое могло бы опять спустить курок. Таким впечатлением явились письма матери с описанием голода в России… Я продал свою одежду, купил старую рабочую робу, синюю кепку и грубые ботинки и на последние деньги отправился в Берлин. Явился к советскому морскому атташе и рассказал ему о бегстве из Крыма от белых. Получил направление в Альт-дамм и оттуда, вместе с тысячью бывших царских военнопленных, украинских крестьян из Аргентины и разных сомнительных личностей, вроде меня самого, был направлен в Себеж, в фильтрационный лагерь. Удачно прошел проверку ЧК, был направлен в Кронштадт на флот, оттуда в Севастополь, там демобилизовался, по этапу доставлен в Новороссийск и, наконец, без денег и документов выброшен на улицу. Пешком добрался к матери…».

Психика ли побудила его махнуть рукой на наконец-то обустроенное настоящее? При регистрации в Земгоре Быстролетов предъявил свой чехословацкий паспорт. Значит, кому-то отдавал его на хранение? А раз так, то с самого начала предполагал дорогу в обратную сторону? В Берлине при советском полпредстве существовало бюро по делам военнопленных, помогавшее также вернуться на родину всем, кто так или иначе оказался за пределами России. Однако Быстролетову не обязательно было ехать в Германию: в июне 1922 года из Чехословакии в РСФСР отправился первый эшелон реэмигрантов. Кружной путь нужен, когда хочешь скрыть свой замысел.

Лагерь близ города Альтдамм служил местом сбора возвращенцев. Уцелел список прибывших сюда из Берлина 13 июня 1922 года: Дмитрий Быстролетов помечен литерой «Ц» – «цивильный», то есть гражданское лицо. А в списке «отправленных сухопутным путем через Ригу в Советскую Россию с транспортом 20 июня 1922 г.» в графе «Положение за границей» он записан уже как моряк. Он ехал в удивительно пестрой компании солдат царской армии и экспедиционного корпуса – некоторые успели жениться на немках и чешках и даже обзавестись детьми; немцев-колонистов, бежавших в годы Гражданской войны из России и теперь возвращавшихся в родные места; «цивильных» и красноармейцев, попавших в плен к германцам, полякам и финнам; среди них затесалось несколько эмигрантов и моряков с военных и коммерческих судов. Всего 268 человек, в том числе 35 женщин и 45 детей.[99] Дмитрий присматривался, прислушивался и вживался в очередную роль, которую после пересечения границы требовалось сыграть безупречно.

Из пограничного пункта в Себеже репатриантов отправляли на карантин в Великие Луки (сеть карантинных пунктов была создана для выявления «политически опасных элементов»). Каждый заполнял подробную анкету и дополнительно опрашивался представителем ВЧК «на предмет удостоверения искренности его желания работать в Советской России и быть преданным делу ее». Анкеты сверялись со списками разыскиваемых и подозреваемых в контрреволюционной деятельности лиц, чекисты также пытались вычислять вероятных шпионов.[100] Изобразить искренность для Дмитрия не составило особого труда. В списках он не значился и против советской власти не грешил: в белой армии не воевал, от мобилизации на фронт уклонился. Остальную правду о себе можно умолчать. И всё же эта авантюра была недюжинным испытанием на смелость, ловкость и везение. Быстролетов не мог предполагать, какое резюме вынесут проверяющие и куда потом распределят. А направили его туда, где не так давно знали с несколько другой биографией.

11 сентября 1922 года в Севастополе на тральщике «Аграфена» появился новый сигнальщик – прибывший из штаба Отряда траления Черного моря «рулевой Быстролетов Дмитрий 1901 г.р.». Судя по сохраненной фотографии из краснофлотской книжки, а именно по фуражке и кителю, он был взят на должность сигнального старшины – то есть причислен к младшему комсоставу. Однако свои обязанности исполнял недолго. 1 декабря командир «Аграфены» сообщил в штаб, что его сигнальщик не явился из кратковременного отпуска в положенный срок. Приказом по 2-му дивизиону тральщиков военмора Быстролетова объявили дезертиром.[101]

Но 18 ноября беглец уже был в Праге. Получается, с момента получения увольнительной он не терял времени на раздумья. Что же сработало как обратный спусковой курок? Та самая встреча с матерью, случившаяся якобы по демобилизации. Клавдия Дмитриевна рассказала, как год назад к ней постучались два человека, одетых матросами, – объяснили, что идут издалека и попросили накормить, чем получится. За столом один из них вдруг сказал, что служил у белых с Быстролетовым: где он теперь, нет ли его адреса? Услышав отрицательный ответ, гости распрощались и ушли. Через день Клавдия Дмитриевна узнала, что арестован священник, к которому заглянули эти же матросы. А того, кто спрашивал, она потом заметила у бывшей дачи, где помещалась анапская ЧК, и окончательно поняла, кто разыскивал Митю. И потому, скрепя сердце, не позволила сыну даже переночевать дома.

Быстролетов поспешил в Новороссийск, где сел на пароход до Батума, всё еще остававшегося вольной гаванью[102]. Там высмотрел на рейде итальянский лайнер. У итальянского же матроса выпросил пачку сигарет, на пирсе подобрал иностранную газету, сунул ее в карман и вразвалочку направился к двум чекистам, дежурившим на причале. На требование показать документы улыбнулся и протянул сигареты: «Прэго, синьори, прэго» – будто не понял вопроса. Быстролетова пропустили на баркас с лайнера. «Смерть, как много раз до и после этого, прошла совсем рядом, я чувствовал на своем лице ее леденящее дыхание…»