Система экономических противоречий, или Философия нищеты. Том 1

Итак, Прудон в своей «Философии нищеты», как до того и в труде «Что такое собственность?», к досаде Маркса, оказался ближе к марксизму, чем того хотелось бы самому Марксу, и это означало, что у каждого социалиста, практика или теоретика, с тех самых пор появился выбор «берега», к которому он мог бы прибиться, – выбор из Прудона и Маркса, но при этом Прудон оказался еще и хронологически первым в трактовке противоречий экономики.

У каждого социалиста, практика или теоретика появился выбор «берега», к которому он мог бы прибиться, – выбор из Прудона и Маркса, но при этом Прудон оказался еще и хронологически первым в трактовке противоречий экономики

«Я был свидетелем введения полиграфических машин… За пятнадцать-двадцать лет, что утвердилась механическое производство, часть рабочих потеряли работу, другие покинули свою страну, некоторые умерли от нищеты: так происходит перестройка рабочих в результате промышленных инноваций».

П.-Ж. Прудон, «Философия нищеты»

Марксу, разумеется, хотелось бы, чтобы этого выбора не было, чтобы только его и Энгельса выкладками пользовались бы до скончания века социалисты всего мира. И Марксу почти удалось реализовать это свое намерение – если бы не мы с вами, здесь и сейчас.

* * *

Однако в чем видел собственное призвание Прудон, какими были его цели? Во-первых, Прудон старательно, во всех своих работах стремится к тому, чтобы дать свое, отличное от всего, что было до него (и желательно от того, что будет после), объяснение центральных экономических противоречий – несмотря на то, что с очевидностью полагается на экономическое учение прошлого. Да это и не могло быть иначе: любое новое, как известно, – не только хорошо забытое старое, но происходит из него. Так же и Маркс в своей теории прибавочной стоимости полагался, ничуть не смущаясь, на труды Адама Смита и Давида Рикардо; Прудон это делал наряду с Марксом, но Маркс, сочтя методы и стиль Прудона дилетантскими, обрушился на него с уничижающей критикой, не преминув, тем не менее, воспользоваться выкладками Прудона.

Однако Прудон действительно и во многом, невзирая на критику Маркса, стал первопроходцем, и, в частности, в том, как он атакует одновременно социалистов и сторонников рынка: он то и дело подводит читателя к мысли, что не правы ни первые, ни вторые, и, следовательно, требуется нечто принципиально иное. Обращаясь, в частности, к социализму, Прудон призывает к поиску третьего пути: «Что предписывает наука в подобной ситуации? / Разумеется, не задерживаться в необоснованной, неуловимой, неразрешимой среде; но обобщить и открыть третье правило, факт, или высший закон, который объясняет фикцию капитала и миф о собственности и примиряет его с теорией, приписывающей труду происхождение всякого богатства. – Вот что должен был бы предпринять социализм, если бы он хотел действовать логически»[97]. Но социализм до самого своего конца в разных частях света, – заметим мы здесь от себя, – продолжал и продолжает демонстрировать упорство в отстаивании своих требований и напрочь отказывается даже рассуждать о сделке со сторонниками политической экономии в том виде, в каком ее понимал Прудон, и в каком ее следует понимать и сегодня, то есть в виде науки, обосновывающей преимущества свободного рынка, занятого саморегулированием.

Прудон, кроме всего, проявляет вполне искреннее негодование в спорах с теми, кого на самом деле следовало бы считать представителями мелкобуржуазной науки – за что именно в этой части своих рассуждений добился насколько сдержанных, сквозь зубы, настолько же искренних похвал от самого Маркса. «“Капитал – это материя богатства, как деньги – материя валюты, как пшеница – материал хлеба”, – цитирует Прудон представителя консерваторов от экономики г-на Росси, – и, продолжая серию до конца, как земля, вода, огонь, атмосфера – материал всех наших изделий. Но это труд, только труд, – то, что последовательно создает каждое полезное качество, данное этим материям, и, следовательно, превращает их в капиталы и богатства»[98], – возвращает Прудон экономиста Росси на землю. И Росси вызывает тем большее возмущение Прудона, что ранее он признавал именно труд источником богатства и лишь затем, в развитие, решил в своих рассуждениях поменять труд на капитал. Да и сам капитал, если следовать за ходом мысли у Росси, появился как бы из ниоткуда, поскольку он представляет его в виде изначальной материи… Разоблачение таких «теорий» тоже следует отнести к заслугам Прудона.

«Мир, человечество, капитал, промышленность, деловая практика существуют: вопрос только в поиске их философии, иными словами, в том, чтобы организовать их»[99], – заявляет Прудон. И хотя выясняется, что в этой фразе Прудон вновь упрекает социалистов в том, что они вместо поиска решения заняты поиском капиталов, – и тогда «что же удивительного в том, что им не хватает реальности?»[100], – ясно, что с тем же упреком он готов обратиться и к экономистам-рыночникам, однако ведет прежде всего к тому, что именно он в своем труде озабочен тем, чтобы дать человечеству новую философию. Во обеспечение этой своей стратегической задачи Прудон хоть и подспудно, но старательно, шаг за шагом стремится к созданию вокруг своей персоны имиджа революционера общественных наук. В чем же заключается эта революционность? Очевидно, прежде всего – в выведении Теории формирования так называемой конституированной (синтетической) стоимости, которую Прудон, считая квинтэссенцией полезной и обменной стоимостей, предложил человечеству в качестве упомянутого «третьего правила», «факта», или «высшего закона». Этот же закон, напомним, согласно Прудону, «объясняет фикцию капитала и миф о собственности и примиряет его с теорией, приписывающей труду происхождение всякого богатства». Прудон склоняется к тому, что при формировании конституированной (синтетической) стоимости произведенного продукта следует исходить не из субъективного мнения продавца и покупателя, а из вложенных трудозатрат и времени. К такому пониманию он подбирается не спеша. «Когда мы говорим: работа этого человека стоит пять франков в день, это как если бы мы говорили: продукт ежедневной работы этого человека стоит пять франков, – сообщает Прудон. – Согласно этому анализу, стоимость, рассматриваемая в обществе, естественно сформированном путем разделения труда и обмена между производителями, представляет собой соотношение пропорциональности продуктов, составляющих богатство; и то, что специально называется стоимостью продукта, представляет собой формулу, которая в денежном выражении указывает на долю этого продукта в общем богатстве. – Полезность является основой стоимости; труд формирует отчет; цена – это выражение, которое, помимо аберраций (искажений), которые нам придется изучить, переводит этот отчет. / Таков центр, вокруг которого колеблются полезная стоимость и обменная стоимость, точка, в которой они разрушаются и исчезают; таков абсолютный, неизменный закон, который доминирует над экономическими потрясениями, капризами промышленности и торговли и который управляет прогрессом»[101].

Полезность является основой стоимости; труд формирует отчет; цена – выражение, которое переводит этот отчет. Таков центр, вокруг которого колеблются полезная стоимость и обменная стоимость, таков закон, который доминирует над экономическими потрясениями и управляет прогрессом

«Что за система, которая заставляет торговца с восторгом думать о том, что предприятие скоро сможет обойтись без людей! Механика избавила капитал от гнета труда! Это как то, если бы министерство старалось избавить бюджет от гнета налогоплательщиков».

П.-Ж. Прудон, «Философия нищеты»

Оставим за доброй волей вдумчивого читателя подробное выяснение того, как следует понимать действие сформулированного Прудоном закона на практике. Здесь же отметим от имени и «по поручению» Прудона, что «теория измерения или пропорциональности стоимостей, да будет известно, – это сама теория равенства. Аналогично, фактически, в обществе, где мы видели, что тождество между производителем и потребителем является полным, доход, выплачиваемый бездельнику, подобен ценности, брошенной в огонь Этны; так же рабочий, которому назначается чрезмерная заработная плата, подобен жнецу, которому дают целую буханку за один колос: и все, что экономисты назвали непроизводительным потреблением, не что иное, как в основе своей нарушение закона пропорциональности»[102].

В качестве промежуточного итога своих умозаключений Прудон, среди прочего, приходит к такому пониманию теории последовательного структурирования стоимостей, при котором рецептом общественной гармонии становится необходимость «непрерывно производить с наименьшими трудозатратами, максимально возможным количеством и наибольшим разнообразием стоимостей, чтобы обеспечить достижение для каждого наибольшей суммы физического, духовного и интеллектуального благополучия, а для всего человеческого вида – высочайшего совершенства и бесконечного величия»[103].

В вопросе достоинств и пороков конкуренции, то есть того же вопроса противоречия между трудом и капиталом, Прудон придерживается политики центризма: он признает, что рыночная система несовершенна, но не отрицает ее преимуществ по существу. Для подтверждения отрицательной стороны «медали» Прудон приводит мнения экономистов Бланки́ и Дюпена: «Г-н Бланки́…соглашается с г-м Дюпеном, то есть с практикой, что конкуренция не свободна от упреков… Г-н Дюпен… приводит в качестве обвинения конкуренции мошенничество, продажу фальшивых грузов, эксплуатацию детей»[104]. В свою очередь, позицию защиты конкуренции излагает г-н Пасси, который в пересказе Прудона «со своей обычной логикой замечает, что всегда найдутся нечестные люди, которые и т. д., – Обвиняйте человеческую натуру, восклицает он, но не конкуренцию»[105]. Сам Прудон высказывается по этому поводу минутой раньше, когда говорит, что «предотвращение или невмешательство – вечная альтернатива экономистов: их гений не выходит за рамки этого. Напрасно им кричат, что речь не идет ни о том, чтобы что-то предотвращать, ни о том, чтобы все разрешать; то, что от них требуется, что ожидает общество, – примирение: эта двойная идея не умещается в их мозгу»[106].

Если возвратиться к вопросу о том, в чем видел собственное призвание Прудон, то следует заметить, что он незаметным для праздно интересующегося читателя образом, как бы между прочим, привнес в дело еще одно ценнейшее определение одного из самых ключевых понятий, с помощью которых человек отличает себя от животного, – понятие свободы, заявив, что «свобода тем более совершенна, чем больше она соотносится с законами разума»[107]…И чем больше она соотносится с законами разумного ограничения, – позволим себе продолжить эту мысль Прудона, – которые устанавливаются не сами по себе, а в форме государства и силой государства, понятие о котором необходимо сопровождает понятия о свободе и разуме.

Свобода тем более совершенна, чем больше она соотносится с законами разумного ограничения, которые устанавливаются не сами по себе, а в форме государства и силой государства, понятие о котором необходимо сопровождает понятия о свободе и разуме

Однако с государством у Прудона отдельные взаимоотношения: будучи одним из основателей идеологии анархизма, он полагал, что пореформенное состояние общества не подразумевает необходимости существования государства. С каковым тезисом, кстати, полностью согласуется также возникшее постфактум положение классического марксизма о конечном «отмирании государства»: работа Ф. Энгельса «Анти-Дюринг», в которой обосновывается это положение, была впервые опубликована в 1878 г. Однако изначально, следуя за первооткрывателями законов общественного развития, Прудон в отношении государства стал продолжателем Гегеля, заявившего однажды, что «государство само по себе есть нравственное целое, осуществление же свободы есть абсолютная цель разума»[108] (гегельянством, напомним, Прудона «заразил» Карл Маркс).

С Прудоном как с продолжателем Гегеля, однако, впоследствии диссонировало другое положение классического марксизма, выведенного Энгельсом в работе «Происхождение семьи, частной собственности и государства» (1884 г.), – о том, что «современное представительное государство есть орудие эксплуатации наемного труда капиталом»[109]. Революционерам же, развивал Энгельс свою мысль, высказанную ранее в «Анти-Дюринге», государство также потребуется, но лишь на время, необходимое для подавления, в свою очередь, тех, кто ранее подавлял рабочих, – господствующих классов. Именно это понимание государства взял на буквальное вооружение в скором будущем Ленин, когда заявил, что «государство – аппарат насилия в руках господствующего класса»[110], – имея в виду, точно по Энгельсу, что этим самым господствующим классом должен в итоге стать неимущий пролетариат. Именно к этому Ленин повел дело на практике, и нам сегодня следует вновь признать, что скорее Прудон оказался прав в своем, приведенном выше, определении совершенства свободы в прямой зависимости от ее соотношения с разумом, нежели его современники Маркс и Энгельс (и еще менее Ленин), требовавшие революционной смены господствующих классов: такие революции, как показала История, приводят к тому, что из некогда подавляемого пролетарского большинства по завершении всех революционных преобразований неизменно выделяется новая узкая прослойка собственников, которая в точности, как до того свергнутая ими старая прослойка хозяев, принимается подавлять вновь остающееся «на бобах» неимущее большинство.

«Государство само по себе есть нравственное целое, осуществление же свободы есть абсолютная цель разума».

Г.В.Ф. Гегель, «Государство»

Революционная смена господствующих классов приводит к тому, что из некогда подавляемого пролетарского большинства выделяется новая узкая прослойка собственников, которая в точности, как до того свергнутая ими старая прослойка хозяев, принимается подавлять вновь остающееся «на бобах» неимущее большинство

К слову, об анархизме Прудона, о которым мы вскользь упомянули выше. Ярость критики, которую обрушили на него Маркс и Энгельс, имела тем меньше оснований, чем более схожими и, если угодно, анархическими в отношении государства были их собственные взгляды. Энгельс в работе «Происхождение семьи, частной собственности и государства» заявлял: «Государство существует не извечно. Были общества, которые обходились без него, которые понятия не имели о государстве и государственной власти. На определенной ступени экономического развития, которая необходимо связана была с расколом общества на классы, государство стало в силу этого раскола необходимостью. Мы приближаемся теперь быстрыми шагами к такой ступени развития производства, на которой существование этих классов не только перестало быть необходимостью, но становится прямой помехой производству. Классы исчезнут так же неизбежно, как неизбежно они в прошлом возникли. С исчезновением классов исчезнет неизбежно государство. Общество, которое по-новому организует производство на основе свободной и равной ассоциации производителей, отправит всю государственную машину туда, где ей будет тогда настоящее место: в музей древностей, рядом с прялкой и с бронзовым топором»[111]. Но классы не исчезли, как не собирается, судя по всему, отмирать и государство. И не Маркс с Энгельсом, Плехановым и Лениным, следовательно, оказались правы, а скорее Прудон, отказавшийся на смертном одре от идей анархизма, увидевший невозможность их реализации ни в каком отдаленном будущем…

«Современное представительное государство есть орудие эксплуатации наемного труда капиталом».

Ф. Энгельс, «Происхождение семьи, частной собственности и государства»

Но не только в отношении роли государства и не только с положениями классического марксизма вступает в спор Прудон в своей «Философии нищеты». Так, в полемике с экономистом Шевалье, настаивавшем на срочном проведении образовательных реформ во Франции, Прудон между делом высказывает сомнения в целесообразности одномоментного предоставления всем слоям общества избирательных прав, говоря, что «общее количество гражданских должностей составляет шестьдесят тысяч или три тысячи ежегодных вакансий; какой ужас для власти, если, внезапно приняв реформистские идеи г-на Шевалье, она окажется в осаде пятидесяти тысяч просителей!», и продолжает: «Следующее возражение часто выдвигалось республиканцам без ответа с их стороны: когда у каждого будет удостоверение избирателя, станут ли депутаты лучше, а пролетариат – более продвинутым? Я обращаюсь к г-ну Шевалье с тем же вопросом: когда каждый учебный год принесет вам сто тысяч специалистов, что вы будете делать?»[112].

Оставим в стороне специфические аргументы, касающиеся спора об образовательной реформе, – тем более, что сомнений в необходимости обеспечения преференций для реализации лозунгов Великой французской революции о свободе, равенстве и братстве Прудон, кажется, не высказывает. Но отдадим должное Прудону в том, что касается его сомнений в преимуществах теории всеобщего избирательного права. История человечества во времена, последовавшие за теми, в течение которых жил и работал Прудон, не раз являла примеры самых негативных последствий внезапного обретения массами избирательных прав – когда к условно называемым «высшим» слоям общества в руководящей верхушке в одночасье присоединялись представители из условно «низших»: в таких случаях подонков во власти в одночасье оказывалось (и по сей день оказывается во всех уголках мира) в два раза больше, и они, разумеется, всегда бывали (и по сей день бывают) менее всего заинтересованы в обеспечении подлинного представительства интересов тех, кто их выбирал.

Когда у каждого будет удостоверение избирателя, станут ли депутаты лучше, а пролетариат – более продвинутым? В таких случаях подонков во власти в одночасье оказывается в два раза больше

И в целом демократические свободы, если они появлялись внезапно, как правило приводили в замешательство тех, во имя которых они были провозглашены. Масса, находившаяся в течение веков и тысячелетий в той или иной форме зависимости от руководивших ею привилегированных слоев, являла собой растерянное от открывшихся возможностей стадо домашних животных, для которых вдруг открылись ворота загона: «животные» разбредались, кто куда, иные выживали, другие попадали в лапы диких «зверей», то есть переходили в разряд изгоев общества, пополняя ряды преступных сообществ. Так произошло в России в 1861 г., когда крестьян, веками находившихся в рабской зависимости от помещиков, в одночасье освободили: крестьяне попросту не знали, что делать с этой свободой.

Изменения в общественном устройстве, наступавшие одномоментно под воздействием революционного рвения масс, ведомых пассионариями, не только потрясали государственное устройство, но и приводили к самым кровавым последствиям: к таким результатам привели войны короля с парламентом в Англии в XVII в., ужасающими по количеству бессмысленно пролитой крови стали и результаты Великой французской революции. Перечень аналогичных примеров продолжился затем в XIX в. во Франции и в других странах, а также в России в начале XX в.: революционные реформы, направленные на ликвидацию проявлений абсолютизма, демократизацию общества и расширение прав тех, кто их был до того лишен, неизменно и повсеместно приводили к установлению еще худших, не виданных до того форм авторитаризма и деспотии, – достаточно в рамках этого обсуждения упомянуть имена Кромвеля в Англии, Робеспьера и Наполеона во Франции, Сталина в России…

Причем не только реализация революционных политических реформ в разных частях света приводила к мало ожидаемым и зачастую кровавым последствиям. Реформы экономического порядка, осуществлявшиеся в новейшие времена истории человечества, если они проходили одномоментно, также не несли за собой ожидавшихся положительных результатов. Так было с внезапным вхождением экономики России в рыночные отношения в начале 90-х гг. ХХ в., когда распределение акций предприятий в виде «ваучеров» в массе населения привело к масштабному мошенничеству и сосредоточению владельческих прав в среде немногочисленной группировки жуликов, обеспечивших настоящее, прямо по Марксу, слияние государства и капитала. Массы здесь не обрели того, что для них предназначалось реформой, а страна так и не оказалась приобщенной к рынку в его цивилизованной форме; капитал здесь по-прежнему, на момент первой четверти XXI в., оставался в тесном сращении с авторитарным государством, находился в прямой зависимости от его аппарата, а рынок существовал в рамках искаженной, усеченной этим государством модели. И целый ряд стран в постсоветском пространстве, таких, как Белоруссия, ступали по этому пути след вслед за Россией…

В чем же дело? Как обеспечить совпадение устремлений революционеров к обеспечению демократических прав и свобод с готовностью к реализации этих прав и свобод тех, для кого они предназначаются? Очень просто: исходя из приведенной выше полемики Прудона и заданных им патетическим тоном вопросов, массы должны быть заранее подготовлены к реализации революционных реформ в политике и экономике; культурный и образовательный уровень большинства населения должен быть таким, чтобы каждый из участников общественного процесса понимал – что именно воспоследует в случае его голосования на выборах за того или иного политика, ту или иную партию; какие возможности для расширения своего благосостояния он обретет, или, наоборот, потеряет, если речь идет о реформах экономического порядка. Без этого проведение каких бы то ни было реформ теряет всяческий смысл, а революции необходимо ведут лишь к массовому пролитию крови и последующей деградации общественных отношений.

Демократические свободы, если они появлялись внезапно, как правило приводили в замешательство тех, во имя которых они были провозглашены. Масса, находившаяся в течение веков и тысячелетий в зависимости от руководивших ею слоев, являла собой растерянное от открывшихся возможностей стадо домашних животных, для которых вдруг открылись ворота загона

Примечательно, что в полемике с экономистом Шевалье Прудон, сам того не ведая, приближается к оценке реализации марксистских идей на практике, предпринятой сначала в России после переворота 1917 г., а затем и в других странах и частях света: то есть оценка событий произошла в сознании Прудона задолго до того, как произошли сами эти события. Причем попытки реализации идей марксизма на практике были настолько же настойчивыми, продолжившись в искаженных формах даже и в XXI в., насколько и безуспешными, а Прудон вновь оказался провидцем еще и в этом вопросе, присоединившись в полемике с Шевалье к представителю другой экономической школы – г-ну Дюнойе. «Если государство обязано всем дать образование, то вскоре появится претензия на то, что оно должно дать работу, потом жилье, потом еду… К чему это приведет?»[113] – цитирует Прудон Дюнойе, не предполагая, что именно такую патриархальную, заведомо ошибочную по своей сугубо потребительской сущности схему государственно-экономического устройства безуспешно попытаются внедрить сначала большевики в СССР после 1917 г., а затем и их последователи по всему миру.

Если государство обязано всем дать образование, то вскоре появится претензия на то, что оно должно дать работу, потом жилье, потом еду… К чему это приведет?

* * *

Достоинства и недостатки рассуждений, нестандартной позиции Прудона в отношении тех, кто находился (и находится поныне) по «правую» или «левую» сторону рыночных отношений, мы уже, кажется, обсудили в достаточной мере. Но что делать? Какие средства предлагает Прудон для разрешения противоречия между трудом и капиталом?

В размышлениях о причинах распространения нищеты Прудон, среди прочего, заговаривает о том, о чем в принципе не принято говорить в ученой среде, в которой любые явления, включая нищету, представляют, как Маркс, в виде расчетов, будто бы объясняющих все. «Первоначальная задача для всех одинакова: почему, еще раз, крещение цивилизации не дало одинакового эффекта для всех? – задается вопросом Прудон. – Разве это не означает, что сам прогресс является привилегией, и что человеку, у которого нет ни колесницы, ни коня, предназначено вечно блуждать в грязи? О чем я говорю? для полностью обездоленного человека желание спастись нереализуемо: он упал настолько низко, что даже амбиции погасли в его сердце»[114]. В поиске выхода из этого положения Прудон вновь ссылается на Дюнойе, который, в свою очередь, говорит о необходимости, «чтобы человек уже приобрел на работе определенное благополучие, прежде чем он почувствует с некоторой живостью эту потребность улучшить свое состояние, которое я называю жаждой благосостояния»[115]. Не правда ли, как это перекликается с уже высказанным нами ранее тезисом – о том, что культурный и образовательный уровень большинства населения должен быть таким, чтобы каждый из участников общественного процесса понимал – что именно воспоследует в случае его голосования на выборах за того или иного политика, ту или иную партию; какие возможности для расширения своего благосостояния он обретет, или, наоборот, потеряет, если речь идет о реформах экономического порядка? И это как раз то, о чем говорит Прудон, осторожно ссылаясь на Дюнойе: прежде чем требовать от человека стремления к улучшению своего благосостояния, сначала нужно, во-первых, освободить его от тягостных дум об элементарном куске хлеба и крыше над головой, а затем уже предоставить ему, через просвещение и развитие интеллекта, возможности сознательного принятия важных решений, влияющих на его личное благосостояние, но касающихся в целом политического устройства и организации экономики. Да, пусть в этом моменте мы возвращаемся к тому, против чего протестовали ранее вместе с Прудоном и Дюнойе – против иждивенческих требований к государству о предоставлении работы, потом жилья, еды и т. д. Но именно в этом и состоит роль государства при разрешении проблемы противоречия между трудом и капиталом – в том, чтобы создать и гарантировать равные права и возможности для всех, кто готов прилагать собственные усилия для улучшения своего положения в обществе. Проще говоря, эта роль заключается в том, чтобы сначала накормить человека как следует, а потом требовать от него проявления высоких стремлений и дум.