О всех созданиях – мудрых и удивительных

Он ничего не сказал, а я начал перечислять имена великих игроков «Рейнджеров» тридцатых годов: Доусон, Грей, Макдональд, Мейклджон, Симпсон, Браун. В его глазах появилось мечтательное выражение, а когда я дошел до Арчибальда, Маршала, Инглиша, Мафэйла и Мортона, на его губах появилось подобие задумчивой улыбки.

Тут он встряхнулся и вернулся к реальности.

– Левой, левой, – заорал он. – Шире шаг!

Затем прошептал мне, кривя рот:

– Автостанция – вон там. Когда мы пройдем мимо, беги, как…

Он прибавил шаг и прошел в голову колонны. Я увидел автобусы и широкие окна зала ожидания слева от себя, быстро перебежал на ту сторону и нырнул в здание. Я стянул с головы фуражку и, дрожа от страха, сел между пожилыми фермерами и их женами. Через стекло я видел, как по улице уходит прочь длинная колонна в голубых мундирах, и долго еще слышал выкрики капрала.

Но он не обернулся, и я видел только его удаляющуюся спину, выпрямленные узкие плечи и ноги, которые он задирал в такт со своими курсантами. Я никогда больше не встречался с ним, но до сих пор во мне живет желание сходить с ним в Иброкс и посмотреть на игру «Рейнджеров». Возможно, мы бы даже взяли по пиву в одном из пабов в Говане. В тот день положение не изменилось бы, если бы он оказался болельщиком «Селтика», я мог перечислить фамилии игроков и этого клуба, начиная с Кеннауэйя, Кука, Макгонги. Так что тогда был не единственный раз, когда меня выручило глубокое знание футбола.

Сидя в автобусе и все еще держа фуражку между коленей, чтобы не привлекать излишнего внимания, я вдруг заметил, как изменился мир вокруг, едва мы отъехали пару километров от города. В городских пределах война была везде, она была в умах, глазах и душах людей, на улицах, забитых людьми в военной форме, летчиками Королевских ВВС и военными автомобилями, а атмосфера в городе была наполнена ожиданием и страхом. И вдруг все просто кончилось.

Все куда-то исчезло, когда внизу под нами показалась гладь серо-голубого моря, а по мере того как автобус забирался все дальше на запад, окружающий ландшафт представлял собой символ тихого покоя. Длинные влажные борозды только что поднятой целины сверкали в лучах февральского солнца, резко контрастируя с золотой стерней и покрытыми травой пастбищами, на которых кормились отары овец. Стоял безветренный день, и дым из фермерских каминов поднимался прямо вверх, а редкие ветки деревьев у дороги оставались недвижными на фоне неба.

Многое по дороге напомнило мне о мирной жизни. Вот идет мужчина в бриджах и чулках, неся на плече тюк сена для скота в дальних коровниках. Вот группа фермеров жжет обрезки, оставшиеся после установки деревянного плетня, и запах древесного дыма проникает в автобус. Эти напоминания становились все сильнее, когда за окнами автобуса началась хорошо знакомая мне наша округа. Видимо, все же хорошо, что я так и не доехал до Дарроуби: автобус проходил мимо дома, где теперь жила Хелен, и я сошел задолго до города.

Она была в доме одна, и, когда я вошел в кухню, она обернулась. Радость на ее лице смешалась с удивлением, хотя точнее было бы сказать, что удивлены были мы оба: она – оттого что я стал таким тощим, а я – оттого что она стала такой толстой. За две недели до предполагаемого срока родов она и в самом деле очень растолстела, но все же не настолько, чтобы мне не хватило рук обнять ее. Мы долго стояли обнявшись посреди комнаты, и никто из нас не сказал ни слова.

Когда я отпустил ее, она посмотрела на меня широко раскрытыми глазами и сказала:

– Я едва узнала тебя, когда ты вошел.

– Могу сказать про тебя то же самое.

– Ну, я не удивляюсь, – сказала она и положила руку на свой вздувшийся живот. – Он теперь пинается как безумный. Я уверена, что это будет мальчик.

В ее глазах мелькнула мимолетная озабоченность, она вытянула руку и коснулась моей щеки.

– Тебя что, не кормят там?

– О нет, еда у нас очень хорошая, – возразил я. – Но к несчастью, она не задерживается в теле.

– Ну так я тебя теперь как следует накормлю. – Она задумчиво посмотрела на меня. – Жаль, что мы уже съели нашу норму мяса, но как насчет яиц и жареной картошки?

– Великолепно.

Она приготовила мне яйца и картошку и сидела рядом со мной, пока я ел. Мы урывками вели разговор, и вдруг меня осенило: с тех пор как я покинул ее, мои мысли были вынуждены двигаться совсем в другом направлении. За эти несколько месяцев мои мозги оказались набитыми понятиями из моей новой жизни, даже моя речь оказалась насыщенной сленгом и жаргоном Королевских ВВС. Обычно я рассказывал о разных случаях из жизни моих животных, о том, что случилось со мной на вызовах, и теперь я беспомощно думал, что не вижу большого смысла в рассказах о том, как младший пилот Филипс опять попал на губу, или как опасно бывает забывать об угле сноса, или как Дон Макгрегор раскрыл секрет феноменального блеска ботинок сержанта Хинда.

Но это не имело значения. Мои переживания исчезли, когда я посмотрел на нее. Я все беспокоился, хорошо ли она себя чувствует. Ну что же, она чувствует себя хорошо, она кипит энергией, ее глаза горят, щеки розовы и вообще – она прекрасна. Странно, но одна неприятная нота все-таки прозвучала. Хелен носила платье для беременных, которое с течением времени распускалось все шире с помощью разреза на боку. Почему-то я возненавидел его. Оно было сшито из голубой ткани и имело красный воротник, а я считал его слишком дешевым и уродливым. Я знал, что в Англии принято одеваться строго и многие вещи делаются так, как того требуют соображения экономии, но мне ужасно хотелось, чтобы моя жена носила что-нибудь получше. За всю мою жизнь я нечасто попадал в ситуации, когда мне были нужны деньги, но те дни были как раз такими, поскольку на свою зарплату младшего пилота, равнявшуюся трем шиллингам в день, я не имел возможности одеть ее в дорогое платье.

Час пролетел быстро, мне показалось, что я только вошел, а уже надо выходить на шоссе и ждать в наступающей темноте автобуса до Скарборо. Обратный путь оказался довольно тоскливым, поскольку темный автобус пролетал по неосвещенным деревням и холмам. К тому же было холодно, но я сидел укутанный, как в теплый плед, в воспоминания о Хелен.

Да, тот день удался! Мне повезло, и я улизнул, а вернуться в гостиницу будет нетрудно, поскольку дежурил теперь один из моих приятелей, так сказать, «крыша самохода». Закрывая глаза во мраке, я видел перед собой Хелен и улыбался ее пышущему здоровью. Что за облегчение видеть ее в таком добром здравии! Конечно, простая трапеза из яиц и картошки показалась мне банкетом, но главным блюдом стали не они, а цветущий вид Хелен.

Ее платье все еще раздражало меня, но в сравнении с тем волшебным часом это уже ничего не значило.

Волшебное излечение кобылы ценой 5000

– Эй, ты! Какого черта ты тут делаешь?

В устах спецполицейского Королевских ВВС такое обращение звучало привычным.

– Дополнительные занятия по навигации, капрал, – ответил я.

– Твой пропуск!

Он выхватил его у меня из рук, прочитал и вернул, даже не глядя на меня. Я выскользнул на улицу, ощущая себя пленником, выпущенным под залог.

Не то чтобы все полицейские были такими, но большинство из них казались мне лишенными всякого обаяния. И тут мне внезапно пришла в голову мысль, зревшая уже давно, с того момента, когда я поступил на службу в ВВС, – мысль, что я к тому времени стал избалованным человеком. Избаловало меня то обстоятельство, что ко мне всегда относились с уважением, ведь я был ветеринаром, человеком, принадлежавшим к уважаемой профессии. И я принимал это как должное.

А теперь, когда я был младшим пилотом – а это самое низкое звание в ВВС, – слова «Эй, ты!» отражали мой статус. Конечно, йоркширские фермеры не выбегают вам навстречу и не осыпают поцелуями, но их приветливая дружелюбность и вежливость принадлежат к числу качеств, которые я теперь, когда поступил на военную службу, оценил еще выше. Потому что именно в этот момент я перестал воспринимать их как должное.

Имейте в виду, вам понадобится чуть-чуть наглости, какой бы деятельностью вы ни занялись, и ветеринария – не исключение.

Даже и сейчас я словно вижу, как потемнело лицо Ралфа Бимиша, тренера скаковых лошадей, когда я вылез из машины.

– А где мистер Фарнон? – сердито буркнул он.

Я стиснул зубы. Сколько раз слышал я этот вопрос в окрестностях Дарроуби, особенно когда речь шла о лошадях!

– Извините, мистер Бимиш, но он уехал на весь день, и я подумал, что лучше приеду я, чем откладывать на завтра.

Он даже не попытался скрыть свое раздражение, а надул толстые, в лиловатых прожилках щеки, сунул руки поглубже в карманы бриджей и с видом мученика устремил взгляд в небеса.

– Ну так идем! – Он повернулся и, сердито вскидывая короткие толстые ноги, зашагал к одному из денников, окружавших двор.

Я сдержал вздох и пошел за ним. Ветеринар, не питающий особой страсти именно к лошадям, в Йоркшире частенько попадает в тягостные ситуации, и уж тем более в скаковых конюшнях, этих лошадиных храмах. Зигфрид, не говоря уже о его профессиональных навыках, великолепно умел объясняться на языке лошадников. Он с легкостью и во всех подробностях обсуждал особенности и стати своих пациентов. Он хорошо ездил верхом, участвовал в лисьих травлях и даже внешне – длинным породистым лицом, подстриженными усами и худощавой фигурой – соответствовал популярному образу аристократического любителя лошадей.

Тренеры на него просто молились, и многие – вот как Бимиш – считали чуть ли не личным оскорблением, если сам он почему-либо не мог приехать к их дорогостоящим подопечным.

Бимиш окликнул конюха, и тот открыл дверь.

– Он тут, – буркнул Бимиш. – Охромел после утренней разминки.

Конюх вывел гнедого мерина, и с первого взгляда стало ясно, какая нога у него не в порядке, – то, как он припадал на левую переднюю, говорило само за себя.

– По-моему, он потянул плечо, – сказал Бимиш.

Я обошел лошадь, приподнял правую переднюю ногу и очистил копытным ножом стрелку и подошву, однако не обнаружил ни следов ушиба, ни болезненности, когда постучал по рогу рукояткой ножа.

Я провел пальцами по венчику, начал ощупывать путо и у самого конца пясти обнаружил чувствительное место.

– Мистер Бимиш, дело, по-видимому, в том, что он ударил задней ногой вот сюда.

– Куда? – Перегнувшись через меня, тренер поглядел и тут же объявил: – Я ничего не вижу.

– Да, кожа не повреждена, но, если нажать вот тут, он вздрагивает.

Бимиш ткнул в болезненную точку коротким указательным пальцем.

– Ну вздрагивает, – буркнул он. – Да только если жать, как вы жмете, он и будет вздрагивать, болит у него там или не болит.

Его тон начал меня злить, но я сказал спокойно:

– Я не сомневаюсь, что дело именно в этом, и рекомендовал бы горячие противовоспалительные припарки над путовым суставом, перемежая дважды в день холодным обливанием.

– А я не сомневаюсь, что вы ошиблись. Никакого там ушиба нет. Раз лошадь так держит ногу, значит у нее болит плечо. – Он махнул конюху. – Гарри, поставь-ка ему припарку на это плечо.

Если бы он меня ударил, я возмутился бы меньше. Но я не успел даже рта открыть, как он зашагал дальше.

– Я хочу, чтобы вы взглянули еще и на жеребца.

Он провел меня в соседний денник и показал на крупного гнедого, у которого на передней ноге были видны явные следы нарыва.

– Мистер Фарнон полгода назад поставил ему вытяжной пластырь. С тех пор он тут так и отдыхает. А теперь вроде бы совсем на поправку пошел. Как, по-вашему, можно его выпускать?

Я подошел и провел пальцами по всей длине сгибательных сухожилий, проверяя, нет ли утолщений, но ничего не обнаружил. Тогда я приподнял копыто и при дальнейшем исследовании нашел болезненный участок на поверхности сгибателя. Я выпрямился.

– Кое-что еще осталось, – сказал я. – Мне кажется, разумнее будет подержать его тут подольше.

– Я с вами не согласен, – отрезал Бимиш и повернулся к конюху. – Выпусти его, Гарри.

Я поглядел на тренера. Он что, нарочно надо мной издевается? Старается кольнуть побольнее, показать, что я не вызываю у него доверия? Во всяком случае, я еле сдерживался и надеялся только, что мои горящие щеки не слишком заметны.

– Ну и последнее, – сказал Бимиш. – Один из жеребцов что-то покашливает. Так взгляните и на него.

Через узкий проход мы вышли во двор поменьше; Гарри открыл денник и взял жеребца за недоуздок. Я пошел следом, доставая термометр. При моем приближении жеребец прижал уши, фыркнул и затанцевал. Я заколебался, но потом кивнул конюху.

– Пожалуйста, поднимите ему переднюю ногу, пока я измерю температуру, – сказал я.

Конюх нагнулся и взял было ногу, но тут вмешался Бимиш:

– Брось, Гарри, это ни к чему. Он же тихий, как ягненок.

Я помедлил, чувствуя, что тревожился не напрасно, но со мной тут не считались. Пожав плечами, я приподнял хвост и ввел термометр в прямую кишку.

Оба задних копыта ударили меня почти одновременно, но, вылетая спиной в открытую дверь, я (отлично это помню) успел подумать, что удар в грудь на какой-то миг опередил удар в живот. Впрочем, мысли мои тут же затуманились, так как нижнее копыто угодило точно в солнечное сплетение.

Растянувшись на цементном покрытии двора, я охал и хрипел, тщетно стараясь глотнуть воздух. Секунду я уже не сомневался, что сейчас умру, но наконец сделал стонущий вдох, с трудом приподнялся и сел. В открытую дверь денника я увидел, что Гарри буквально повис на морде жеребца и смотрит на меня испуганными глазами. Мистер Бимиш, однако, оставил без внимания мою плачевную судьбу и заботливо осматривал задние ноги жеребца – сначала одну, потом другую. Без сомнения, он опасался, что копыта пострадали от соприкосновения с моими недопустимо твердыми ребрами.

Я медленно поднялся на ноги и несколько раз глубоко вдохнул. Голова у меня шла кругом, но в остальном я как будто отделался благополучно. И вероятно, какой-то инстинкт заставил меня не выпустить термометра – хрупкая трубочка все еще была зажата в моих пальцах.

В денник я вернулся, не испытывая ничего, кроме холодного бешенства.

– Поднимите ему ногу, как вам было сказано, черт вас дери! – закричал я на беднягу Гарри.

– Слушаю, сэр! Извините, сэр! – Он нагнулся, крепко ухватил переднюю ногу и приподнял ее.

Я поглядел на Бимиша, проверяя, скажет ли он что-нибудь, но тренер глядел на жеребца ничего не выражающими глазами.

На этот раз мне удалось измерить температуру без осложнений. Тридцать восемь и три. Я перешел к голове, двумя пальцами раскрыл ноздрю и увидел мутновато-слизистый экссудат. Подчелюстные и заглоточные железы выглядели нормально.

– Небольшая простуда, – сказал я. – Я сделаю ему инъекцию и оставлю вам сульфаниламид – мистер Фарнон в подобных случаях применяет именно его.

Если мои слова и успокоили его, он не подал вида и все с тем же ледяным выражением наблюдал, как я вводил жеребцу десять кубиков пронтозила.

Перед тем как уехать, я достал из багажника полуфунтовый пакет сульфаниламида.

– Дайте ему сейчас три унции в пинте воды, а потом по полторы унции утром и вечером. Если через двое суток ему не станет заметно лучше, позвоните нам.

Мистер Бимиш, с хмурым лицом, взял лекарство, и, открывая дверцу, я почувствовал огромное облегчение, что этот омерзительный визит подошел к концу. Тянулся он бесконечно и никакой радости мне не доставил. Я уже включил мотор, но тут к тренеру, запыхавшись, подбежал один из мальчишек при конюшне.

– Подавилась? – Бимиш уставился на мальчика, потом стремительно повернулся ко мне. – Лучшая моя кобыла! Идем!

Значит, еще не конец. Я обреченно поспешил за коренастой фигурой назад во двор, где другой мальчишка стоял рядом с буланой красавицей. Я посмотрел на нее, и мое сердце словно сжала ледяная рука. До сих пор речь шла о пустяках, но это было серьезно.

Она стояла неподвижно и смотрела перед собой со странной сосредоточенностью. Ребра ее вздымались и опадали под аккомпанемент свистящего, булькающего хрипа, и при каждом вдохе ноздри широко раздувались. Я никогда еще не видел, чтобы лошадь так дышала. С губ у нее капала слюна, и каждые несколько секунд она кашляла, словно давясь.

Я повернулся к мальчику.

– Когда это началось?

– Совсем недавно, сэр. Я к ней час назад заходил, так она была как огурчик.

– Верно?

– Ага. Я ей сена дал. И у нее все было в порядке.

– Да что с ней такое, черт подери? – воскликнул Бимиш.

Вопрос более чем уместный, но только я и представления не имел, как на него ответить. Я растерянно обошел кобылку, глядя на дрожащие ноги, на полные ужаса глаза, а в голове у меня теснились беспорядочные мысли. Мне приходилось видеть «подавившихся» лошадей – когда пищевод закупоривало грубым кормом, – но они выглядели не так. Я прощупал пищевод – все чисто. Да и в любом случае характер дыхания был иным. Казалось, что-то перекрывает воздуху путь в легкие. Но что?.. И каким образом?.. Инородное тело? Не исключено, однако таких случаев мне еще видеть не доводилось.

– Черт подери! Я вас спрашиваю! В чем дело? Как по-вашему, что с ней? – Мистер Бимиш терял терпение, и с полным на то основанием.

Я обнаружил, что осип.

– Одну минуту! Я хочу прослушать ее легкие.

– Минуту! – взорвался тренер. – Какие там минуты! Она вот-вот издохнет!

Это я знал и без него. Мне уже приходилось видеть такую же зловещую дрожь конечностей, а теперь кобылка начинала еще и покачиваться. Времени оставалось в обрез. Во рту у меня пересохло.

Я прослушал грудную клетку. Что легкие у нее в порядке, я знал заранее – несомненно, поражены были верхние дыхательные пути, – но в результате выиграл немного времени, чтобы собраться с мыслями.

Несмотря на вставленный в уши фонендоскоп, я продолжал слышать голос Бимиша:

– И конечно, это должно было приключиться именно с ней! Сэр Эрик Хоррокс заплатил за нее в прошлом году пять тысяч фунтов. Самая ценная лошадь в моей конюшне! Ну почему, почему это должно было случиться?

Водя фонендоскопом по ребрам, слушая грохот собственного сердца, я мог только от всей души с ним согласиться. Почему, ну почему на меня свалился этот кошмар? И конечно, именно в конюшне Бимиша, который в грош меня не ставит. Он шагнул ко мне и стиснул мой локоть.

– А вы уверены, что нельзя вызвать мистера Фарнона?

– Мне очень жаль, – ответил я хрипло, – но до того места, где он сейчас находится, больше тридцати миль.

Тренер словно весь съежился.

– Ну что же, значит, конец. Она издыхает.

И он не ошибался. Кобылка пошатывалась все сильнее, ее дыхание становилось все более громким и затрудненным, и фонендоскоп все время соскальзывал с ее груди. Чтобы поддержать ее, я уперся ладонью ей в бок и внезапно ощутил небольшое вздутие. Круглую бляшку, словно под кожу засунули небольшую монету. Я внимательно посмотрел. Да, она прекрасно видна. А вот и еще одна на спине… и еще… и еще. У меня екнуло сердце. Вот, значит, что!

– Как я объясню сэру Эрику! – простонал тренер. – Его кобыла сдохла, а ветеринар даже не знает, что с ней! – Он посмотрел вокруг мутным взглядом, словно надеясь, что перед ним каким-то чудом возникнет Зигфрид.

Я уже стремглав бежал к машине и крикнул через плечо:

– Я ведь не говорил, что не знаю, что с ней. Я знаю: уртикария.

Он бросился за мной.

– Урти… Это еще что?

– Крапивница, – ответил я, ища среди флаконов адреналин.

– Крапивница? – Он выпучил глаза. – Разве от нее умирают?

Я набрал в шприц пять кубиков адреналина и побежал назад.

– К крапиве она никакого отношения не имеет. Это аллергическое состояние, обычно вполне безобидное, но изредка оно вызывает отек гортани – вот как сейчас.

Сделать инъекцию оказалось непросто, потому что кобылка не стояла на месте; но едва она на несколько секунд замерла, как я изо всех сил вжал большой палец в яремный желоб. Вена вспухла, напряглась, и я ввел адреналин. Потом отступил на шаг и встал рядом с тренером.

Мы оба молчали. Мы видели только мучающуюся лошадь, слышали только ее хрипы.

Меня угнетала мысль, что она вот-вот задохнется, и, когда, споткнувшись, она чуть не упала, мои пальцы отчаянно сжали в кармане скальпель, который я захватил из машины вместе с адреналином. Конечно, следовало сделать трахеотомию, но у меня с собой не было трубочки, чтобы вставить в разрез. Однако, если кобылка упадет, я обязан буду рассечь трахею… Но я отогнал от себя эту мысль. Пока еще можно было рассчитывать на адреналин.

Бимиш расстроенно махнул рукой.

– Безнадежно, а? – прошептал он.

Я пожал плечами.

– Не совсем. Если инъекция успеет уменьшить отек… Нам остается только ждать.

Он кивнул. По его лицу я догадывался, что его угнетает не просто страх перед предстоящим объяснением с богатым владельцем кобылы, – он, как истинный любитель лошадей, гораздо больше терзался из-за того, что у него на глазах мучилось и погибало прекрасное животное.

Я было решил, что мне почудилось. Но нет – дыхание действительно стало не таким тяжелым. И тут, еще не зная, надеяться или отчаиваться, я заметил, что слюна перестает капать. Значит, она сглатывает!

Затем события начали развиваться с невероятной быстротой. Симптомы аллергии проявляются со зловещей внезапностью, но, к счастью, после принятия мер они нередко исчезают не менее быстро. Четверть часа спустя кобылка выглядела почти нормально. Дыхание еще оставалось хрипловатым, но она поглядывала по сторонам с полным спокойствием.

Бимиш, который смотрел на нее как во сне, вырвал клок сена из брикета и протянул ей. Она охотно взяла сено у него из рук и принялась с удовольствием жевать.

– Просто не верится, – пробормотал тренер. – Никогда еще не видел, чтобы лекарство срабатывало так быстро, как это!

А я словно плавал в розовых облаках, радостно стряхивая с себя недавнее напряжение и растерянность. Как хорошо, что нелегкий труд ветеринара дарит такие минуты: внезапный переход от отчаяния к торжеству, от стыда к гордости.

К машине я шел буквально по воздуху, а когда сел за руль, Бимиш наклонился к открытому окошку.

– Мистер Хэрриот… – Он был не из тех, кто привык говорить любезности, и его щеки, обветренные и выдубленные бесконечной скачкой по открытым холмам, подергивались, пока он подыскивал слова. – Мистер Хэрриот… я вот подумал… Ведь необязательно разбираться в лошадиных статях, чтобы лечить лошадей, верно?

В его глазах было почти умоляющее выражение. Я вдруг расхохотался, и он улыбнулся. Мне было невыразимо приятно услышать из чужих уст то, в чем я всегда был убежден.

– Я рад, что кто-то наконец это признал! – сказал я и тронул машину.

Собачьи развлечения

Я стоял на посту перед нашей гостиницей. Было уже за полночь, и злющий ветер кружился на пустой площади, а мне было так холодно и скучно, что даже щелканье прикладом в приветствии проходящему мимо офицеру казалось мне развлечением.

Я малодушно подумал о том, как мои романтические намерения обучиться летному мастерству превратились в дежурство на посту, где я защищаю «Гранд-отель» в Скарборо от вторжения любых чужаков. При мрачном взгляде на мир мое занятие казалось нелепо комичным, и, топча землю на своем коротком маршруте часового, я все время убеждал себя сохранять чувство юмора. Справа от меня была стена высотой с мой рост, и при каждом моем движении вдоль нее я хмуро размышлял о том, как забавно выглядит со стороны мое занятие. Вдруг в какой-то момент я посмотрел на стену, и она напомнила мне пса мистера Бейлса по имени Шеп. Вот уж кто, несомненно, был наделен чувством юмора. Дом мистера Бейлса стоял посреди деревни Хайберн, и, чтобы попасть во двор, приходилось ярдов двадцать идти по проулку между оградами почти в рост человека – соседнего дома слева и сада мистера Бейлса справа, где почти весь день околачивался Шеп.

Это был могучий пес, гораздо крупнее среднего колли. Собственно говоря, по моему твердому убеждению, в нем текла кровь немецкой овчарки, ибо, хотя он щеголял пышной черно-белой шерстью, в его массивных лапах и благородной посадке коричневой головы с торчащими ушами было что-то эдакое-некое. Он разительно отличался от плюгавых собачонок, которых я чаще всего видел во время объездов.

Я шел между оградами, но мысленно уже перенесся в коровник в глубине двора. Дело в том, что корова Бейлса по кличке Роза мучилась одним из тех неясных расстройств системы пищеварения, из-за которых ветеринары лишаются сна. Ведь при этом так трудно поставить диагноз! Эта корова два дня назад начала покряхтывать и давать все меньше молока, и когда я осматривал ее вчера, то совсем запутался в возможных причинах. Проглоченная проволока? Но сычуг сокращается как обычно, и в рубце хватает нормальных шумов. Кроме того, она хотя и вяло, но жевала сено.

Завал?.. Или частичная непроходимость?.. Несомненная боль в животе и эта подлая температура – тридцать девять и два… очень похоже на проволоку. Конечно, вопрос можно было бы разрешить сразу, вскрыв ей желудок, но мистер Бейлс придерживался старомодных взглядов и не желал, чтобы я лазал во внутренности его коровы прежде, чем поставлю точный диагноз. А поставить его мне пока не удалось – таков был единственный бесспорный факт.