Провидение

В дверь скребется Коди Кардашьян, и я впервые за все время впускаю его. Хлопаю ладонью по кровати – давай, иди сюда. Пес высовывает язык. Хочу сказать, что он зря тратит время, что мне нравятся хомячки. Но пес твердо намерен со мной подружиться. Вертится, тявкает, тычется в меня носом. Любит меня. А Хлоя не любит. Я снова плачу, и Коди не отворачивается, как сделали бы люди. Он придвигается ближе. Подтягиваю его на колени. Спасибо, малыш. А потом, даже не поняв, как это произошло, я засыпаю. Мне снится, что я с Хлоей. Мы в моем домике, и затем, как бывает, когда выходишь из хорошего сна, занавес падает, ты открываешь глаза и с болью понимаешь, что не все так просто.

Я чувствую это, едва проснувшись. Рядом со мной свернулось что-то застывшее и холодное, что-то, бывшее мягким и теплым. Вместо шумного дыхания – тишина. Осознание случившегося приходит еще до того, как взгляд падает на безжизненное тело Коди. Я знаю, что случилось. Мне знаком запах смерти. Думаю, он знаком всем.

Кричать нельзя. Нельзя будить родителей. Мертвый пес; я не верю тому, что вижу. Он пришел в комнату абсолютно здоровым. А теперь его нет. Он спас твою маму. Она не должна узнать. Я надеваю новые кеды, которым так радовался несколько часов назад. Беру на руки маленькое тельце. По-другому не получится.

Когда я, похоронив Коди, возвращаюсь домой, родители еще спят.

Сна ни в одном глазу, будто выпил чашек десять кофе. Я на взводе, тело гудит, как город, который никогда не спит, везде только зеленые огни, везде хаос и шум.

Ззззззззззззз…

Первой, как всегда, встает мама. Свистит, зовет пса: «Коди, малыш. Иди к мамочке. – Не дождавшись и не слыша лая, она будит папу и сердито бросает: – Я же говорила, что эта собачья дверь никуда не годится». Папа мычит спросонья, и я узнаю краткую историю собачьей двери. Коди уходит и не возвращается. Похоже, это сойдет мне с рук, думаю я, как совершивший злодеяние преступник. Но я же ничего такого не сделал. Так ведь?

Папа открывает раздвижную дверь, и я выглядываю в окно. Смотрю, как он ходит туда-сюда, похлопывая в ладоши и посвистывая: «Коди! Малыш, ко мне!» Мама внизу, топчется, ищет зажигалку, находит, поднимается наверх и осторожно, чтобы я не слышал, как щелкает замок, закрывает дверь спальни. Наверное, думает, что я сплю, и не догадывается, что я притворяюсь. Мама не хочет меня разбудить, не хочет, чтобы я услышал, как она плачет у себя в комнате. Когда я был ребенком и когда ей хотелось поплакать, когда ей не хотелось и минуту побыть матерью, она так и делала. Проходит немного времени, и до меня доносятся знакомые звуки рыданий и отцовские оклики: «Коди!»

Открываю «Ужас Данвича». И прямо со страницы прыгают слова Роджера: «Добро пожаловать, Джон».

Похоже, я становлюсь параноиком, начинаю думать, что со мной что-то не так. Хлоя упала в обморок. У мамы идет из носа кровь. Папа отключается. Коди умер. Голова идет кругом. Я уже представляю себя невидимым, убивающим всех чудовищем.

Тебе нужно малость остыть.

Возможно, я все это придумал и случившееся не имеет ко мне никакого отношения. Роджер Блэр – странный тип, а странные типы пишут странные вещи. Может быть, ему не на чем было написать письмо и книжка просто подвернулась под руку. Письмо. «Будет интересно посмотреть, что из этого выйдет». Что он имел в виду? И насчет того, что я особенный, что у меня есть сила? Чего бы я только не отдал, чтобы увидеть его снова. Я хочу этого даже сильнее – какая ирония! – чем поцеловать Хлою.

Слышу, как мама звонит по телефону.

– Здравствуйте. Хочу заявить о пропавшей собаке, это правильный номер?

Она внизу, и я выхожу онлайн. Смотрю на свои фотографии, читаю статьи о Мальчике-из-подвала, Чуде в Нашуа. На снимке я стою между родителями – какая жизнеутверждающая история. Прежний я – тщедушный и неловкий, теперешний – сильный, возвышающийся над папой и мамой. Вижу рисунки, сделанные Хлоей для полиции. В газете все показано хорошо.

Как продюсер «Эллен»[19] сказал моей маме: «Мы любим вашего сына, потому что он – вдохновение».

Ищу в «Гугле» Роджера Блэра, читаю все, что есть. Как он был профессором в Университете Брауна до своего увольнения. Как проводил эксперименты с растениями, бананами и солнцем. Толку от этих статей никакого, и голова опять идет кругом. Выключаю свет и смотрю в потолок. В темноте не видно ничего, и я без труда представляю, что снова нахожусь в подвале, и вот сейчас войдет Роджер Блэр и скажет, что он сделал со мной на самом деле.

На следующее утро мама постит фотографии Коди на своей странице в «Фейсбуке», а папа отмывает наше крыльцо.

– Прошлой ночью кто-то забросал наш дом яйцами, – говорит мама. – Что тут скажешь, Джон? Беда не приходит одна.

Хлоя

Хорошего места, чтобы разбить чье-то сердце, не бывает. Я выбираю дворик перед «Старбаксом». Может быть, подвести черту легче, если на тебе форма, если перерыв не вечен, а имеет начало, середину и конец. Что нам действительно нужно, так это покончить со всем.

Терки начались в тот день, когда Джон вернулся, в тот миг, когда я выбралась из бассейна. Кэрриг не простил, что бросила его, чтобы увидеть Джона. С тех пор держится холодно и больше мне не доверяет. Но и уйти не дает. Парни вроде Кэррига, те, что играют в лякросс и терпят издевательства тренеров, хотят, чтобы все было официально, победители и побежденные. Поэтому он здесь, похрустывает последними кусочками льда и отпускать меня отказывается.

– Извини, я в последнее время занята. Взяла несколько дополнительных смен. Нью-Йорк, знаешь ли, город дорогой. И потом, уровень мой оставляет желать лучшего. Надо подтянуться по художке.

Он смотрит под ноги, улыбается. Улыбочка дрянная.

– Точно. Ты у нас вся такая занятая.

– Не знаю, что ты хочешь этим сказать. Я говорю как есть.

– Я не дурак, Хлоя.

– Кто сказал, что ты дурак?

Он кусает губу. Никогда не видела, чтобы Кэрриг плакал. Тянусь к нему рукой, но он ее отталкивает.

– Прекрати ссылаться на занятость. Просто скажи.

– Сказать что?

Он смотрит на меня, и его глаза, кажется, готовы взорваться вот здесь, в патио.

– Это все гребаный Джон, – хрипло говорит Кэрриг. – Просто скажи, признайся.

– Между мной и Джоном ничего нет.

Он сжимает пустую чашку.

– Просто скажи. Скажи, что ты меня кинула.

Не хочу это говорить. Хочу, чтобы Кэрриг отказался от меня. Чтобы промаршировал на парковку, стер мой номер и послал меня куда подальше. У него дрожит левая нога. Горят щеки. Будет страдать и злиться, но первым не уйдет.

– Это потому, что я забросал яйцами его дом?

– Что? Что ты сделал?

Кэрриг играет желваками. Думал, что я знаю. Теперь знает, что не знала. А я уже представляю, как он бросает сырые яйца в дом Джона. Вижу, как по стеклу стекают желтки. Тру глаза.

– Это была шутка, – говорит он.

– Кэр, яичный белок обладает коррозийными свойствами. Ты можешь причинить реальный ущерб.

– Я всего лишь бросал яйца в дом.

– Нет, не всего лишь.

– Да, Хлоя. И ты ведь тоже можешь делать гадости. Давай, скажи.

Он не ругается, не топает ногами. Просто уходит.

Я смотрю ему вслед. Кэрриг врывается на парковку, не глядя по сторонам, пробегает мимо грузовика, показывает средний палец водителю и рвет на себя дверцу. Такой мелочной я никогда еще себя не чувствовала. Такой всесильной и ответственной, такой плохой. Пытаюсь написать Джону, но не могу найти нужных слов. Как сказать, что все кончено, когда для начала нужно признать, что все случилось?

Прошло несколько недель, прежде чем я пожаловала к Ноэль с кейк-попами[20] и фраппучино[21].

– Ты кто? – спрашивает она, оглядывая меня с головы до ног.

– Перестань. Люди работают.

Ноэль берет фраппучино.

– Итак, как дела в Джонландии?

Теперь у нее это так называется. Спросить, как Джон, она не желает.

– У него все замечательно. Как обычно. Мы разговариваем обо всем на свете, иногда переписываемся, болтаем или находим какой-то фильм и смотрим. А потом глядь – на часах уже четыре.

Она смотрит на меня в упор.

– Давай кое-что уточним. Ты порвала с Кэрригом, но вы по-прежнему только разговариваете? Господи, я думала, к этому времени дела продвинутся немного дальше.

– Прекрати. Ты же знаешь, как все сложно.

– Вы хотя бы в кино ходите?

– У него ПТСР. Посттравматическое стрессовое расстройство.

– Подожди-ка. Когда ты в последний раз вообще выходила куда-то с парнем?

Я не отвечаю, потому что ответ она знает сама. Знает, что Джон никуда со мной не выходит. Она говорит, что не злится на меня, но злится из-за меня. Закатывает глаза.

– То есть ты для него антистрессовое одеяло. Ты даже выглядишь по-другому. Рисованием-то еще занимаешься? Или строчишь эсэмэски по двадцать четыре часа в сутки и без выходных?

– Да, рисую, – бросаю я.

Ноэль качает головой. Знает, что я вру.

– Чушь. Он жив-здоров. И мне нисколечко его не жалко. Никакие инопланетяне его не похищали, опыты над ним не проводили.

– Ноэль…

Она делает большие глаза.

– А что, проводили?

И вот так всегда. У нее даже тон меняется – все под вопросом, все вызывает сомнение. Хочет знать, о чем мы разговариваем. Я рассказываю, ничего не скрываю. Прошлым вечером мы несколько часов занимались тем, что сравнивали концертные версии песни «Way It Goes» от «Hippo Campus»[22].

– Нет, – говорит она. – О чем вы говорите?

Я понимаю, чего хочет подруга, потому что и сама хочу того же. Ей нужны детали, то, что доверяют лучшему другу, его кошмары, то, о чем не пишут в газетах. Но мне нечего ей предложить, и слова, которые я произношу, отзываются болью во мне самой.

– Об этом мы пока не говорим.

Я отвожу глаза. Знаю, это, конечно, странно, что Джон не рассказывает о случившемся. Он как будто постоянно пытается доказать, что с ним все в порядке, что он – нормальный. Мы говорим обо мне, о моих занятиях, о его убежденности в том, что нет ничего выше концерта «Hippo Campus» в «Вэллибар» в Финиксе, Аризона, 7 мая, 2016 года. Но о себе Джон не рассказывает.

– Это облом, – говорит Ноэль. – Ты кинула Кэррига, но даже не видишься с Джоном. Не понимаю я этот синдром придверного коврика.

Меня такое определение задевает.

– Я не половичок.

– Нет? Тогда почему Джон сейчас не здесь? Разве не странно, что ты совсем его не видишь?

Нет в жизни моментов хуже, чем те, когда ты и знаешь, и не знаешь. День за днем я прошу его прийти на телемарафон «Бывает и хуже», но он отказывается и раз за разом заводит одну и ту же песню, увещевая меня прочитать ту книжку, «Ужас Данвича». Я не спрашиваю, почему он не хочет даже просто прогуляться со мной. Наши отношения всегда держались на том, что мы понимали друг друга без слов и объяснений. Я не хочу его понукать. Говорить с Ноэль о Джоне мне тоже не хочется, и я обрываю ее словами, которые уже не могу взять обратно.

– Думаю, с твоим кавалером тоже не все просто.

Получается гадко и недостойно. Обычно в таких случаях Ноэль берет телефон и теребит волосы. Сейчас – молчание. Знаю, что надо бы извиниться, сказать, что она права, что да, его нежелание видеться изводит меня. Но оттого, что ты признаешь и назовешь вслух то, что разбивает тебе сердце, легче не станет. Я просто твержу себе, что вот завтра он появится и что завтра же я буду рассказывать Ноэль о нашем первом поцелуе и все будет в порядке.

– Ладно, – говорит она тем голосом маленькой девочки, который прорезается у нее только в таких вот случаях. – А на выпускной вы, ребята, собираетесь?

Я пожимаю плечами – посмотрим. Намеки насчет выпускного я подбрасываю Джону каждый день. Да он не говорит, но и нет тоже.

Ноэль вздыхает.

– Скажу Пингвину, пусть передаст Кэру, что может привести свою шлюшку-подружку.

Про Кэррига и его новую девушку я узнала уже неделю назад. Но все равно вздыхаю.

– Подожди. У него кто-то есть?

Надо же дать ей шанс отыграться за мой выпад насчет кавалера.

Я устраиваю небольшое представление, разыгрываю роль рассерженной бывшей.

– Джон тебе не пара, – говорит она. – Ты, может быть, сама еще не понимаешь, что он наказывает тебя за Кэррига. А ты ему позволяешь. Пойми, ты имеешь право быть счастливой. Если бы Джон любил тебя, он хотел бы, чтобы ты была счастлива. Выглядишь, как зомби. – Ободренная собственными словами, она поднимается. – Принесу тебе воды.

Пока ее нет, просматриваю последние сообщения от Кэррига. Он написал мне в тот же вечер, когда познакомился со шлюшкой-подружкой. Напился, ревновал. «Я тебя люблю, я тебя ненавижу». Я позвонила ему на следующий день, хотела поговорить, но он не ответил. Только прислал последнее сообщение: «Забудь это все. Пусть будет провал в памяти. Сотри».

В тот же вечер я набралась содовой с водкой.

Смотрю на пустое окошко чата. Он не знает, что сказать мне, а я слишком пьяна, чтобы сказать то, что нужно, поэтому говорю то, что приходит в голову.

Хочу тебя увидеть. По-настоящему.

И в окошечке вижу точки. Он отвечает.

Знаю. Как тут не злиться. Тем более сегодня. Я тут же привычно нахожу ему оправдание, но потом постепенно осознаю, что ничего не изменилось. Что сегодня не завтра. Сегодня – снова переписка. Он присылает статью об основателе «Старбакса», которую нашел где-то в интернете, и мы заводим долгий разговор об открытиях и изобретениях, риске и амбициях, оригинальном мышлении, знании и незнании, и все происходящее ощущается как грязный трюк вселенной.

Мы говорим обо всем, но только не о нас.

Пишу, что хочу увидеться, и он снова отвечает тем же. Знаю.

Что он знает? Знает, что сводит меня с ума? Что я ложусь, не смыв макияж, – на случай, если он появится? Что проезжаю мимо его дома? Я вижу его на качелях в заднем дворе. Смотрю на него, когда он лжет, что занят. Пытаюсь убедить себя, что дело не во мне, что это ПТСР. Но в глубине души я и сама в это не верю. Люди делают то, что хотят делать. Если бы Джон хотел увидеться со мной, то увиделся бы. Нельзя заставить другого любить тебя. Он ни разу не поцеловал меня, когда мы были детьми. С чего бы теперь должно быть иначе? Даю себе слово – положить этому конец. Открываю почту, сохраненный черновик, прощальное письмо, в котором говорю, что не могу так больше, не могу настроиться на очередной отказ. Все высказано прямо и откровенно. Говорю ему, что я не какое-то рогатое чудовище и нападать на него не собираюсь. Я всегда буду рядом, если пожелаешь, чтобы мы остались друзьями. И, конечно, письмо остается, где и было.

Он выскакивает в окне чата: «Хлоя, ты дома?» Я не должна отвечать. Ноэль говорит, что мужчин надо дрессировать, как собак. Марлена говорит, что надо набраться смелости и напрямик спросить насчет выпускного. Но я боюсь услышать, что он не любит меня, что я слишком давлю на него, слишком требовательна. Легче отступить, повернуть разговор на «Hippo Campus». Как всегда, приходит ночь, и он уходит из чата. С Джоном не так, как с Кэрригом. С Кэром я всегда уходила первой. Мне недостает преимущества, которое дает положение того, кто не прощается, кто просто исчезает.

Джон

Я всегда выхожу из системы первым. Понимаю, что поступаю дерьмово, оставляя ее одну, заставляя ждать. Но то, что во мне, что возможно во мне, невидимый и неведомый яд, то, что убивает собак и отключает моего папу, оно пугает. Я не знаю, как оно работает. Пока что, кажется, оно действует, когда я нахожусь рядом с кем-то, но Роджер намекал на что-то еще. Если он имел в виду эту силу, то где гарантия, что она не может пробраться через компьютер в Хлою?

Наверное, я параноик. А то и вовсе умалишенный.

Иногда я думаю, что книгу и письмо он дал только для того, чтобы заморочить мне голову, что именно так злодеи и творят свои злодейства. Беру куртку, смотрю в зеркало и думаю: «Ну же, пойди к ее дому или туда, где она работает, и поцелуй же ее наконец».

И тут же вспоминаю неподвижное тельце Коди.

Время уходит. Рано или поздно ей это надоест. Ей захочется большего. Каждый день я жду от нее страшных слов: «Нам нужно прекратить разговаривать». Но она, должно быть, тоже чувствует это, связь, то, что есть между нами.

Мой психолог, Беверли, говорит, что я не паразит. Она старше моей мамы, но младше бабушки, и мы общаемся по «скайпу» раз или два в неделю. Я не рассказываю ей о моей теории Данвича, но мне удобно притворяться, что она в курсе всей моей истории.

– Итак, – говорит Беверли. – Твоя мама получила результаты тестов?

– Да, – отвечаю я. – Волчанки у нее нет.

– Что ж, это хорошие новости, Джон.

Она порой немножко чересчур бодрится или, может быть, делает это намеренно, чтобы вывести меня из себя. Я тут же начинаю возражать, говорить, что не все так просто.

Хорошие новости. Моя мама слаба и больна, она постоянно теряет сознание, у нее плохая координация и идет носом кровь. Папа то и дело засыпает. Они оба больны, и врачи никак не могут определить, что же такое с ними происходит.

– Джон, ты ни в чем не виноват, – как обычно, говорит Беверли.

Это самая трудная часть сеанса, когда я хочу сказать, что она не понимает, что, возможно, они заболели из-за меня. Буквально. Она говорит об эмоциях и стрессе, но не понимает, что это нечто во мне, не в ее книгах. Если сказать ей все, она, скорее всего, направит меня в больницу, где разгадывают пазлы и принимают лекарства.

А потом она повторяет то, что говорит каждую неделю, предупреждение, касающееся столь многого в моей жизни: «Наше время истекло».

Я до сих пор не нашел Роджера, и у копов нет никаких зацепок. После разговора с Беверли я всегда звоню детективу Шакалису.

– Привет, – говорю я на его голосовую почту. – Это Джон Бронсон. Я только хочу узнать, есть ли что новое по Роджеру Блэру.

Через несколько минут получаю в ответ пустую отговорку: «Не тревожься, Джон. Ты в добром здравии, будь счастлив. Постарайся, Джон. Если что-то отыщется, мы сообщим».

Но я не могу быть счастливым. У меня слишком много вопросов к Роджеру. На каждой странице этой дурацкой книжонки теперь мои пометки. Что он хотел сказать? Я не нахожу ответа. Лавкрафт часто упоминает тот факт, что Уилбур был альбиносом. Я спросил у родителей, знают ли они об альбиносах в нашей семье, но они посмотрели на меня и рассмеялись, а папа сказал: «Слово „шотландец“ – эвфемизм слова „альбинос“, но почему ты спрашиваешь?» Я солгал, сославшись на какое-то задание по школьной программе.

Натягиваю на голову одеяло. Пытаюсь пробиться сквозь туман четырех лет. Мысленно бреду через лес. Слышал ли я что-нибудь за все это время? Открылись ли хотя бы раз мои глаза; не сохранился ли в глубине памяти какой-то образ? Нес ли меня Роджер на себе или вез в какой-нибудь тачке? Ждал ли его сообщник с машиной или он действовал один? Молчал ли он или бормотал что-то? Сопротивлялся ли я?

В дверь стучит мама.

– Проголодался?

Переваренное брокколи, папин скотч в красном пластиковом стаканчике – они уже не дают того ощущения комфорта, что в первые дни после возвращения домой. Я не подросток. Я слишком долго в доме. Мне здесь не место. Мы все это знаем, и ситуация становится напряженной.

Единственная тема, которую мы можем обсуждать спокойно, это Роджер Блэр. Маму неизменно возмущает тот факт, что в школе знали о его увольнении из Университета Брауна. Его уже тогда следовало посадить под замок. Папу тошнит от сослуживцев Блэра, рассказывающих с экрана телевизора о том, какой он был странный. Так почему же вы не говорили об этом раньше? Родители винят всех во всем. Роджера винят за похищение и хотели бы видеть, как его поджарят. Гарвард винят за то, что там ему дали образование. Университет Брауна – за то, что приняли на работу. Школу – за то, что не проверили как следует биографию, торговый центр – за разрешение на аренду подвала, когда никакого магазина он так и не открыл.

– Знаешь, – говорит мама, – звонили из шоу «Эллен». Напоминают о приглашении на специальный выпуск. Долго ждать они не станут, так что пора действовать.

Папа вздыхает.

– Пенни…

Мама вскидывает руки.

– Они согласны довольствоваться «скайпом».

– Мам, я же сказал. Не хочу больше быть Мальчиком-из-подвала. Все?

Вино вгоняет ее в депрессию. Она говорит о справедливости.

– Никто уже не ищет Блэра, но если бы ты появился в шоу, им пришлось бы этим заняться.

– Пенни, – вступается за меня папа, – он не хочет, чтобы его показывали по телевизору.

– Ты хочешь сказать, что он не хочет оставить Хлою. – Мамин кулачок падает на стол. – Джон, эта девушка не желает даже прийти к нам на ужин, а ты всю жизнь цепляешься за нее.

– Пен, не надо об этом, – говорит папа.

– Надо. Она все соки из него высасывает, и я не собираюсь стоять в стороне и смотреть. Он только и делает, что постоянно ей пишет.

– Мам, я же говорил, что мы так общаемся. Я просто не большой любитель прогулок и всего такого.

Мама трет лоб.

– Думаю, мне вино не пошло.

Папа смеется.

– Хочешь переключиться на что-то покрепче?

Но мама так легко не сдается.

– Вижу, вы, мальчики, не понимаете. Есть гражданский долг. Этот человек похитил тебя и, насколько мы знаем, до сих пор на свободе и может похитить кого-то еще. Ты, Джон, должен делать все возможное, чтобы предотвратить это, призвать его к ответу. Ты должен рассказать свою историю, чтобы о ней все знали. Но ты сидишь здесь и часами говоришь об этом со своей подружкой Хлоей, а толку от этого мало. Нужно говорить там.

Папа толкает меня ногой под столом. Подмигивает. Однажды он сказал мне, что моя мама – кошка, с ней нужно играть, давать ей возможность погоняться за ленточкой. Если разойдется, ее уже не остановишь. Она говорит, что мы все заслужили немножко солнца, бесплатной поездки и ей надоело сидеть дома, надоело смотреть, как я растрачиваю впустую время и не выхожу из комнаты. Папа пытается снять напряжение и отпускает шутку насчет того, что мама потому ухватилась за это предложение, что хочет найти доктора Макдрими.

Она не смеется.

– Вообще-то, Mакстими. Тот, который мне нравится, Макстими.

Папа смотрит на меня.

– Подключайся к разговору, сынок.

Но все пошло прахом, и толку от моих слов не будет. Мама вздыхает.

– Знаете, в отличие от вас обоих я живу в невыдуманном мире. И реальность такова, что, когда похитят какого-то другого ребенка, в «Эллен» будут говорить о нем. В новостях никто надолго не задерживается. Подумай об этом, Джон. Ты почувствуешь себя лучше, если приведешь свою жизнь в порядок. Это все, что я пытаюсь сделать для тебя.

Я вижу, что она уже дрожит, и проглатываю подступивший к горлу комок.

– Знаю, мам.

Когда я говорю, атмосфера в доме меняется. Объяснить это трудно. Тут и моя вина. И их тоже. Мы не знаем, как обедать вместе. Они привыкли к тому, что меня здесь нет. Мы все знаем, что каждому нелегко, что никто такого не ожидал.

Я больше не спрашиваю, можно ли выйти из-за стола и подняться в свою комнату. Я просто беру тарелку и ставлю ее в посудомоечную машину. Они ждут, пока я уйду, чтобы поговорить обо мне, но я всегда слышу их уже с верхних ступенек лестницы: «Ну что говорит психолог? И времени прошло не так уж много, когда-нибудь ему надоест сидеть в комнате, ведь так?»

Я закрываю дверь и вижу ее зеленый огонек. На душе сразу становится легче.

Хлоя.

Джон.

Привет.

Привет.

Цыпленок?

Лосось. Папа собрался в «Макдоналдс ЛОЛ».

Ха. У нас был цыпленок. Мама замышляет захватить управление полиции Нашуа.

Эх, пятница.

Эх, семьи.

Джон.

Хлоя.

Молчание. Так бывает иногда. Потом я снова вижу бегущие точечки, и меня омывает новая волна облегчения.

Извини. Собираю вещи для завтрашнего выпускного…

Круто.

Хочешь увидеть мое платье?

Конечно, я хочу увидеть ее платье. Хочу стоять рядом с ней. Хочу держать ее за руку и обматывать цветами ее запястье. Желание запускает турбины. Данвич. Я закрываю компьютер. И, может быть, снова упускаю свой шанс.

На следующее утро получаю гугл-уведомление, касающееся Роджера Блэра.

Женщина, заведующая приютом для пострадавших от насилия жертв в Портленде, штат Орегон, написала заметку о Роджере Блэре. Она знала его как Магнуса Вилларса и познакомилась с ним в Гарварде. Он писал исследование на тему одиночного заключения. Ей отчаянно недоставало денег, и она отозвалась на предложение поучаствовать в экспериментах. Он посадил ее в комнату и выключил свет. Потом выпустил крыс. Она слышала их и стерла до крови руки, пытаясь выбраться оттуда.