Ана Ананас и её криминальное прошлое

(Да, ей-богу мне всё равно. Вот, правда, вот честное слово. Просто мне нравился Бюдде. Жаль, я ему не нравилась. И ещё жаль, что ни на какие свидания меня не приглашал. Только постоянно заставлял кататься на скейте).

20

Ходжа Озбей, одетый во всё красное, медленно закипал. На моих глазах он превращался в свёклу в кастрюльке. Присутствие Барсука, дарящего мне цветы, не вписывалось в его планы. Дошло до того, что он ожесточённо выхватил из рюкзака ещё одну «Красную Шапочку» и взметнул её, готовясь вытащить пробку.

– Ходжа, – остановила его я, – если ты собираешься пить на свидании «Красную Шапочку» из горлышка, я.. я…я хочу рядом со мной был Барсук. Это, если ты не хочешь, чтобы я привела сюда вахту Давида. В качестве телохранителя.

На словах «Красная Шапочка» горло моё начал драть чудовищный спазм. Ходжа, наконец, взял себя в руки.

– У нас треугольник. Любовный. Ай-ай – сказал он гордо. – Пойдёмте уже скорее в кафе. Только будем держаться за руки. Пускай от зависти лопнут. Пусть у них глаза вылезут на затылок

У Барсука, вовсе не предполагавшего очутиться в любовном треугольнике с Ходжей, на затылок полезло ВСЁ. Даже капельки пота. Капли постоянно просачивались сквозь поры на его толстой шее. Но теперь они поползли вверх. Если вы не понимаете, о чём я, просто поверьте, что это довольно смешное зрелище. Давясь со смеха, я вынула из кармана салфетку и принялась вытирать эти капли. Барсук негодовал, но терпел.

Когда стало понятно, что промокнуть потеющего Барсука как следует не удасться, Ходжа потащил нас в магазин рядом с набережной.

– За мороженым, – грозно сказал он. – Только пускай толстяк платит сам.

Магазинный работник безразлично швырнул нам мороженое в одинаковых зеленых обертках.

– Ходжа, что такое любовный треугольник? – осторожно спросил Барсук, вынимая из кармана кошелёк.

Слопав по мороженому у Давидовой вахты, мы пытались втолковать Барсуку, что такое любовный треугольник. Он не понимал. В конце концов, нам надоело. И тут Барсук неожиданно захохотал.

– Если уже двое пап есть, зачем тогда мама? – спросил он, сгибаясь пополам от смеха

Ходжа попытался объяснить и про мам, но его опять заклинило на любимой теме – на женщинах.

– Вот, ребятки, глядите: потенциально подруга бариста. – тыкал он мороженым в женщин, сидевших за столиком – Жаль, что не местная. Из Японии. А эта может из Герцогии. Или Боснеговины. Ай-ай..

Предполагаемая подруга баристы шестидесяти с хвостиком лет ласково улыбнулась и отложила вязание. Но Ходжа уже тыкал пальцем в следующую:

– А эта? Видели? Глядите, какая она декоративная.

Видели. Наверняка, уже в третий раз я увидела эту тётеньку, похожую на декоративную куклу. Раньше я значения этому не придавала. Теперь она показалась мне страшной.

– Линяем отсюда, – не выдержала я.

– А если двое мам будут, а не папа? – Барсук, всё еще думал о нашем любовном треугольнике..

– Неважно. – завопила я так, что все обратили на нас внимание. – Оно меня преследует, – я старалась говорить о преследовании так, чтобы было слышно на вахте Давида.

Тётка открыла объятия.

– Анна, – плотоядно сказала она.

– Мотаем отсюда!

Я потащила обоих участноков любовного треугольника наискосок через дорогу на красный свет. От неожиданности Барсук уронил градусник на асфальт. Не знаю, где он взял вообще этот прибор, но в Гамбурге такой градусник считался опасным. Он был огромный как цирковой, а ртуть была настоящей и разлилась она на том месте, где мы только что стояли. Собралась в два выразительных шарика. Глаза змеи!

Мы ломанули на красный свет через улицу. Две машины недовольно перехмыкнулись сигналами. Перебегать через дорогу на красный свет у нас нельзя, будь ты хоть триста раз репербановский Бармалей. Лишь Траурному Эммериху было дано особое разрешение. Потому что Эммериха так просто на пяти километрах в час не собьёшь. И когда тётка, совсем непохожая на Трарного Эммериха попыталась повторить наш манёвр, водитель высунулся из окна и поставил её на место, прокричав что-то грубое. А хозяин парикмахерской, показывая вниз, туда, где капельки ртути собрались в шарики, требовал немедленно всё убрать.

Мы уже были на другой стороне улицы. Тётка не обращала внимания на парикмахера.

Она подняла длинный нос вверх и вынюхивала:

– Анька, – заорала она, вынюхав меня на той стороне улицы. – Анна Романова!

– Уходим дворами, – шипела я, поворачивая голову от одного элемента любовного треугольника ко второму.

Заметая следы, я потащила Ходжу с Барсуком подальше от ртути, парикмахера и декоративной тётки. Оказалось, заметатель следов из меня ещё тот. Декоративная тётка перекрыла нам путь. Она стояла, торжествующе побоченясь, с выражением лица победителя.

– Ну, что же ты, Анечка, – каркнула она на уже довольно подзабытом языке. – Не узнаешь что ли меня, дуреха тупая?

– Что-то не узнаю, – испуганно соврала я.

Врать пришлось по-немецки. По-русски мне уже так не соврать. Оказалось, я совсем разучилась на нём разговаривать.

– Ну, ты и дуболом. А ещё юбку красивую носишь – укорила меня декоративная тётка. Она устало облокотилась на стенку, стараясь отдышаться – Это же я. Твоя мама.

МОЯ ДЕКОРАТИВНАЯ МАМА

1

Вот ни за что не поверила бы. Но интуиция… Она услужливо посказала мне, что именно эта декоративная тётка и была моя мать. Именно та, что не приехала в чуточку города посреди леса. Та, из-за которой папа не спал ночами и ждал. Та, в конце концов, которая работала в прошлой жизни в театре – это я ещё помнила. А больше я уже не помнила ничего.

Когда я последний раз видела свою маму, у неё были короткие волосы и никаких татуировок. Несомненно, и то, что раньше она красила губы ярче. И одевалась совершенно не так. Не могла же она постоянно переодеваться и менять парики, пока мы с папой не видим.

Как же она изменилась!

Со стороны её можно было за подруг Берты Штерн. Но бертины подруги, даже на беглый взгляд, носили гораздо меньше одежды. А на декоративной маме тряпок было хоть отбавляй. И шарф, намотанный прямо до глаз, и сапоги, и шляпа и леопардовые треники!

Я украдкой взглянула на своих друзей. Все уставились на «декоративную» маму, как будто та и впрямь была декоративной. А уж когда она заговорила со мной на декоративном языке! Уже то, что она заговорила со мной, и я ей ответила на том же самом языке, казалось невероятным. Но слово «мама» было понятно каждому. По крайней мере, можно было догадаться, о чём идёт речь.

– Это чья-то мама? – первым догадался умница Барсук.

– Да, – шёпотом сказала я.

– Вот эта вот декоративная? – уточнил он.

– Прямо в точку.

– Погоди, может ешё не твоя? – засомневался Ходжа. – Выглядит как чужая.

– Моя… – под строгим взглядом декоративной мамы я всё вспомнила.

А декоративная мама потёрла виски и вдруг начала читать стихотворение. По крайней мере, мне так показалось. На самом деле это не были стихи, просто язык её был слишком распевен и мелодичен.

– Трах – тибидох, – бормотала она, – это же надо меня не узнать, трах-тибидох, совсем видать замордована…

– Ведь ты её понимаешь? – спросил Ходжа. – Что она говорит, понимаешь ты или нет?

– Читает стихотворение, – пожала плечами я.

– Так она, получается, у тебя шубу носит? – спросил Ходжа, потрогав мамин рукав.

Он не забыл ничего из того, о чём мы говорили на набережной.

Барсук, разумеется, про шубу ничего не знал:

– Как это – шубу?

– Ну вот… – ткнул Ходжа пальцем в маму, не находя нужных слов.

Та предостерегающе зашипела.

– Да шуба это то, где такое… как сапоги Берты Штерн, – сказала я с видом знатока.

– Прощупать надо, – перебил меня Ходжа.

Пощупав декоративную маму, он солидно прокомментировал:

– Да, да, натуральный мех. Шуба, шуба…

В ответ на это щупанье мама резко оттолкнула Ходжу. Я её понимаю. Компания реперанских детей могла, кого угодно достать. И уж если Ходжа Озбей вознамерился прочитать лекцию по шубам, используя декоративную маму как ознакомительный материал, вряд ли от него получится так просто отвязаться. А тут ещё и Барсук присоединился. Он просто немножко туго соображает. Ему нужно минут десять, чтобы что-то сообразить. Зато соображает он на свой манер. Не так, как все, а по-своему. И остановить его тоже сложно.

– Вас пускают в этом на футбольные матчи? – поинтересовался Барсук.

Вслед за Ходжей он тряс маму за рукав, будто старался его оторвать.

– Это натуральная шерсть? Или мех? Или пончо?

– Мама, это Барсук, – с трудом подобрала я русские слова для мамы. – Он спрашивает, пускают ли вас в этом на… футбольные матчи. И спрашивает не искусственный ли на вас… мех?

– Ничего глупее в жизни не слышала! – рассердилась мама.

– На матчи её не пустят. Обливать краской пришлось бы с ног до головы, – сказал Барсук со знанием дела, – Расход краски слишком большой. Никому не понравится. Поэтому вас и не пускают на футбольные матчи.

Гордясь своим неожиданно нарисовавшимся знанием двух языков, я начала переводить направо и налево. От признаков маминого дружелюбия не осталось и следа – теперь маму просто трясло от ярости. Впрочем, и любопытство осталось.

– Почему он Барсук? – спросила мама.

– Барсук? – удивилась такому простому вопросу я. – Дахс. Фамилия у него такая.

Декоративная мама захохотала

– Этот Барсук у тебя не из категории воображаемых?

Пока я думала над ответом, она впилась мне в руку ногтями. – Не будем время терять. Потом разберёмся.

2

Она явно не представляла, куда меня тащить. Вскоре мы уткнулись в набережную. Там мама окончательно запуталась, и металась из стороны в сторону. Оба моих ухажёра бежали за нами, чуть ли не наступая на пятки. Вид у них был угрюмый и «судьбоносный». Именно «судьбоносно» рекомендовал нам выглядеть Олли при поимке барист. Едва ли Барсук с Ходжей видели в этих двух ситуациях разницу. Барсук размахивал воображаемой бейсбольной битой. Ходжа делал вид, что перезаряжает ружьё. Скоро ему надоело делать два дела одновременно, и он безнадёжно отстал. Ходок из нашего Ходжи неважнецкий. Про толстого Барсука нечего и говорить. А мама, даже на каблуках, неслась вперёд быстрее, чем на роликах. Увидев, что Барсук с Ходжей отстали, я повисла на руке декоративной мамы, задерживая её решительную каблучную поступь. Я не боялась остаться с мамой одна, просто подозревала, что Ходжа страшно обиделся. В концеконцов, у нас с ним свидание. А тут… будто всё будто на свете старается этому свиданию помешать!

Бедняга Ходжа пыхтел где-то вдалеке. Он подтягивал свои красные латексные штаны до подбородка. Но те всё равно спадали от быстрой ходьбы. На Репербане штаны шьют с расчётом на то, что никто никуда не торопится.

– Они так и будут за нами бежать? – закричала декоративная мама. – Раздражает безумно!

Будь у декоративной мамы хвост как у кота, она била бы хвостом по тротуару. Мне не хотелось её раздражать лишний раз. Я и так уже решилаа, что сама во всём виновата.

– Это мои друзья, – тщательно подбирая русские слова, попыталась донести до неё я. – У меня с ними свидание.

– С двумя друзьями свидание? Дура что ли? – декоративная мама повертела указательным пальцем у висков. – Может ты ещё и беременная в двенадцать-то лет?

Поняв, о чём идёт речь, я насупилась и выдернула руку из её руки, притом оцарапалась о её тяжеленный браслет из колечек:

– Мне одиннадцать!

– Пускай одиннадцать. Но нельзя же так надо мной издеваться, – декоративная мама перешла на плаксивый тон. – Я летела три дня, чтобы увидеть тебя…

Теперь она вправду плакала. Я удивилась. Её слова звучали по-другому, совсем посерьёзному и плакать у неё получалось вовсе не декоративно. Тут уж и Ходжа с Барсуком, застеснявшись, отвернулись в сторонку. Один из них ковырял ногой щебёнку, насвистывая песенки, второй пердел губами, не умея толком свистеть.

– Знаете что, – сказала я друзьям по-немецки, а сама рассылала мысленный sos во все стороны, – дайте мне пробыть с этой тёткой хотя бы полтора часа. Я разберусь. А вы пока раздобудьте мне чего нибудь экспериментального.

Дело действительно требовало рассмотрения, отнюдь не немедленного. Хорошо, что до «Ибрагима» пилить через весь Репербан. Я надеялась, что уж за это время мы с мамой всё утрясём и навсегда распрощаемся.

– Проследите, чтобы она не ела, мадам, – с достоинством сказал моей маме Ходжа. – Скоро мы принесём настоящей еды.

Идиотская привычка говорить о еде, когда нервничаешь – главная отличительная черта Ходжи Озбея. Так и будет Ходжа до конца жизни спрашивать, слопал кто-нибудь что-нибудь или нет…

В животе, между прочим, и впрямь заурчало.

Мама тотчас же перестала хныкать и немедленно сфотографировала меня сразу с двух ракурсов.

– Голодный ребёнок, – с удовлетворением сказала она. – Довели дочь до голодного обморока.

Её поведение опять вернулось к декоративной манере. Не успевший уйти Ходжа выудил блокнот, пометив там что-то.

– Dekorativität, – мрачно изрёк он при том, – das ist es, was Baristinnen von uns allen unterscheidet!

3

Миновав все кафе и распивочные на Репербане, мы подошли к супермаркету «Крохобор».

В супермаркете декоративная мама быстрым, дерзким, коротким взглядом обвела колбасные ряды. Закончив осмотр, она обратилась ко мне.

– Чего тебе сейчас хочется, радость моя?

Я только пожала плечами.

– А вот представь себе, что ты уехала вдруг навсегда? – не сдавалась мама. – Что бы ты взяла с собой на покушать?

Несмотря на презрение, мама старалась быть со мной любезным собеседником, пусть и не очень слушала, что ей говорят. Это радовало больше чем вечный папин пофигизм.

– Ну? По чему бы из еды скучала?

Я закатила глаза, давая понять, что скучала бы по многим вещам.

– То, без чего ты не можешь жить, мы и купим с тобой прямо сейчас. – пояснила мама и нагнулась поднять кредитную карточку. Она размахивала ей во все стороны как пистолетом и уронила.

Едва только представив картину, что я уезжаю навсегда, я немедленно начала скучать по многим вещам. Перечислить всё, без чего я не могу жить, было невозможно. Я жуткая сволочная обжора и не всегда понимаю, что мне по-настоящему нравится. Съев что-то одно, я немедленно начинала скучать уже подругому.

– Ударим по карри! – сделала я, в конце концов, выбор.

Карри это и вправду крутая штука. Ударить по кетчупу с карри я была готова в любую секунду.

– Что это значит – ударим по карри? – поморщилась мама.

Я подвела её к полке с кетчупами и обстоятельно рассказала где карри, а где что. Произвело это не совсем тот эффект, что я ожидала.

– Есть вот такое дерьмо? Ни за что! – завопила декоративная мама, схватившись за голову.

– Тогда, может, ударим по африканским перцам в рассоле? – я взглянула на маму внимательно, стараясь понять, что ей самой не хватает

– То же дерьмо, – помотала головой она – Сочетание несочетаемых ингредиентов. И слишком много масла… Если хочешь посадить печень – полный вперёд. На могиле я поставлю памятник твоему кетчупу.

Я обиделась.

– Карри не дерьмо. Это самый лучший кетчуп на свете.

– Дерьмо каких мало, – упрямо стояла мама на своём.

Понимая, что спор ни к чему не приведет, я схватила две банки зелёного горошка и посмотрела на маму выжидательно. Может, мама вегетарианка? Вегетарианцев у нас на Репербане полным-полно. Я знала, что на тему еды с некоторыми из них надо общаться спокойно, как с террористом, который берёт заложников.

– Что это – поза? – поморщилась декоративная мама. – Бери что хочется. И, вообще, оставь в покое горох. Мне-то ведь всё равно, что ты кушаешь!

Я пожала плечами и обрадованно рванулась обратно к бутылкам с карри. Теперь мама пронзила бутылку таким взглядом, что кетчуп внутри забурлил как бульон в преисподней.

– Ты меня в могилу сведёшь, Анна Романова – грустно, но гордо сказала мама.

Взяв две бутылки мате, она направилась к кассе.

– Всё бери, – мама повернулась ко мне, собираясь расплачиваться. – Хоть весь магазин. Но имей в виду, что готовить я тебе это не буду.

Логики в этом не было. Подразумевалось, что она будет только смотреть, как я ем? Я была не против. Но до чего же странный выбор сделала она сама. Мате у нас, если кто-то и пил, то только сходив предварительно к стоматологу (ужасный мате прекрасно заживлял ранки во рту, ну а больше, пожалуй, ни на что не годился).

Устав думать, я схватила что ни попадя и рванулась за мамой к кассе. Взглянув, не расстроилась; ладно, против шарлотки и кабачков я ничего не имела. Обиднее всего было, что я ничего не могла объяснить. Выложить душу не могла или как там это говорится по-русски. Короче, я совершенно отвыкла от русского языка. Папа, который никогда не говорил больше трех предложений в час – он перешёл бы на русский с лёгкостью. Он вообще перескакивал с одного языка на другой со своими тремя предложениями как полиглот. Может быть пока стоит делать, как папа? Поменьше говорить и всё решится само собой?

Выходя из супермаркета, мама замахала рукой. Это, чтобы вызвать такси, поняла я. Но зачем вызывать такси так, как она – размахивая кредитной карточкой и выбегать на проезжую часть? Я наблюдала за мамой уже почти как за ненормальной.

Обменявшись взглядами с водителем такси через закрытое стекло, декоративная мама сбавила гонор.

– Прощай навсегда… – закричала она вслед и вдруг спросила: – Неужели расчётные карты у вас не принимают?

– Какие карты? – не поняла я.

Но мама слушала только себя.

– Пускай подавятся. Где тут метро? – скомандовала она, разыскивая взглядом чтото высокое.

Выше супермаркета тут не было ничего. Я решила помочь её найти метро. Это было несложно. В сущности, мама стояла, облокотившись на его ограждение.

– Прокатиться под землёй по Репербану хотите? – спросила я, показав на туннель уходящий под землю. – Это будет стоить два пятьдесят…

– Нет, мы едем ко мне. В какой-то там Оттенсен – сверилась мама с телефоном – Боже мой. Действительно, я там живу. В Оттенсене. Ну и названьице. В общем, едем туда.

Но маминым планам поехать в Оттензен не было суждено осуществится.

– Вот и мы, – послышался голос Ходжи из-за спины. – мы вам поесть принесли.

Банка горошка выпала из рук. Она попала маме прямо по ноге, отчего та случайно вонзила мне в ногу каблук, и я на мгновение почувствовала себя в свободном полёте.

– Мы взяли с собой два десятка перепелиных яиц. – доложил Бюдде. Он тоже был здесь.

Почесав глаз половинкой лимона, Барсук выругался.

– Господин Ибрагим не знает, что делать с этими яйцами.

– Мы тоже не знаем, – признался Ходжа, – но говорят, что если пить их сырыми, то хлопот потом не оберёшься.

Я заинтересовалась яйцами. Ну её нафиг, декоративную маму. Пусть сама ищет метро.

– Тут в супермаркете была бесплатная микроволновка, – обрадованно сказала я. – Давайте забабахаем королевскую яичницу.

– Нельзя, – грустно покачал головой Бюдде.

– Королевская яичница делается только для королей, – объяснил Ходжа.

– Тогда для принцесс тоже можно, – погладила я несуществующую корону.

– Зафигачим лучше обычных, колумбовых яиц, – сказал Бюдде и пукнул.

– Как это – колумбовых? – я заинтересовалась.

– Когда ты разбиваешь кончик яйца… – начал объяснять Бюдде.

– Оно сырое? – поняла я. – И оно вытекает?

– Нет. Ты заворачиваешь всё вытекшее в фольгу из «Колумбуса» и подаёшь к столу недоваренным. Что вы смеетесь? Меня капитан Озбей научил!

Мы захохотали громко, по-бармалейски.

– Что вы ещё принесли? – спросила я, придерживая ногой горошек, чтобы тот не укатился на проезжую часть (он всё равно укатился. Прощай, горошек..).

– Ох, да, вот еще… – сказал Ходжа, примеряя два пальца в рот и набирая в грудь воздух.

На свист из полицейской машины выскочила бабушка Дульсинея.

– Мы ещё эту старую даму прихватили с собой. Но это она сама увязалась, – успокоил меня Ходжа – Да, госпожа полицейская?

– Именно, – сказала бабушка Дульсинея, гладя его по голове. Другой рукой, она передала мне укатившийся в сторону горошек.

4

Передавая мне в руки горошек, Дульсинея успела внимательно рассмотреть декоративную маму. Та встала под её взглядами побоченясь и вела себя фамильярно. Полицейская перекрыла дорогу и грозно, хрипло, почти как в фильме выразила желание задать пару вопросов. А мама разразилась в ответ русской речью. Поняла этот диалог на двух языках полностью только я. У меня уже почти начало получаться думать на двух языках одновременно. Но выяснилось, что на европейских языках мама не собирается говорить, зато требует, чтобы её родной язык воспринимали как сверхевропейский. И я довольно скоро запуталась. Когда я вообще перестала что-либо понимать, Дульсинея Тобольская перешла на русский язык.

– Шпунтик. – облаяла Дульсинея маму. – Спутник. Владивосток. Гуттаперчевый. Всё, я потренировалась. Я вас воспринимать, но не говорить сама. Иной словой я слушаю мясо и начинаю теперь провертеть документ.

Тут у всех челюсти и отвисли.

– Вот так язык, – восхищённо сказал Барсук. – Вот это мощь! Документ провертеть! Вот это я понимаю!

– Ты ничего не понимаешь, – сердито зашипел на него Ходжа. – Понимает этот язык только Ана Ананас. И если бы не Огурчик, быть ей давно самой главной!

Тут я, надо сказать, обрадовалась – почти как тогда, когда Бюдде принёс мне шарф. Вот он, кстати, прямо на мне. Я тихонько его погладила.

Пока мама обменивалась словарным запасом с бабушкой Дульсинеей, мы успели сбегать в «Крохобор», проверить теорию «колумбовых яиц». Разумеется, мы с ног до головы извазюкались. Нет, яйца не взорвались в микроволновке. До микроволновки мы не дошли, потому что разбили половину яиц ещё по дороге.

– Что это у вас? Никак, праздник? – спросила продавщица. Уложив ящики с кофейными фильтрами, она принесла тряпку и с любопытством смотрела, как Ходжа пытается собрать ей одновременно белок и желток.

– У нашей подруги мама приехала, – пропыхтел Ходжа. – Опекунша. Но сейчас её саму опекут… Так что это вовсе не праздник.

Но Ходжиным предсказаниям не суждено было сбыться. Также как, впрочем, и маме не удалось увезти меня в Оттензен. Декоративная мама и Дульсинея Тобольская пришли к компромиссу. Полицейские с «Вахты Давида» всегда выбирают тактику компромисса, когда общаются с кончеными скандалистами.

– В общем, так, – сказала Дульсинея Тобольская, появившись в дверях магазина. – Мы договорились. Мама может тебя забрать. Так можно делать, как выяснилось. Мир сошёл с ума, но ничего не поделаешь.

– Это точно, – Ходжа кивнул головой.

– Завтра пойдёшь с ней. Я проконтролирую. А сейчас к отцу возвращайся. Расскажи ему про все дела.

С этими словами, полицейская вручила мне шоколадное яйцо, нехорошо усмехнулась и, оставив машину, пешком поплелась в сторону «Давидовой вахты».

– Сколько уже дома не ночевала? – спросил Бюдде.

– Недельку, – призналась я. – Возвращаться сейчас это… – тут я заткнула рот. Декоративная мама вряд ли должна была слышать про то, что я дома не ночую. Пусть даже на немецком языке.

Впрочем, мама слышала только то, что ей хотелось услышать.

– Вот мы уже и договорились с полицейскими. С тобой наверное тоже получится договориться, – усмехнулась она. – Но Романов ни о чём не должен знать. Он ведь отпускает тебя гулять, когда тебе хочется? Просто скажи, что ты уходишь гулять навсегда. И дело с концом.

– Так не пойдёт, – сказала я решительно. – Есть всякие службы… эээ. Здесь на Репербане без них никак. Они работают с тройной энергией….

Что ещё за тройная энергия? Я и сама не знала. А мама, по прежнему, слушала только себя. Теперь она рассуждала о пользе морского воздуха для иссушенной городом кожи.

Наверное, перепутала, решила, что мы живём не на Репербане, а где-то на Балеарах.

– Я заберу тебя в нормальный город, – решила она. – И будет там все как обычно.

Под нормальным имелся в виду тот город, из которого мы с папой когда-то приехали.

Странно, что с утра я бы даже не вспомнила как выглядит моя мама. А сейчас мою голову точно полили удобрениями. Там колосилось поле воспоминаний, от которых хотелось поскорее отделаться. Куча навоза, о котором не хотелось и вспоминать – Так что, поедем со мной сейчас? – спросила мама, поглядывая на часы.

– Куда? В Оттензен?

Нет, в Россию, – мама думала о чём-то своём, – Берёзовый сок, блины, мишки, парам-пам-пам… Ты хочешь дружить с белым мишкой?

– Не хочу. У меня и так есть друзья, – объяснила я, – Например, папа. Или та полицейская…

– Да? Ты и вправду так считаешь? Полицейские тебе друзья? Два дебила непонятной национальности? А папа? Хорошо, что я не вижу, как выглядит сейчас наш Романов…