Моя война. Чужой

– Вы вернетесь в строй?

– А куда я денусь? Дырку заштопали, двигаться смогу, и вернусь, конечно. Хотелось бы домой съездить, мать увидеть, сестренку обнять, но вряд ли будет отпуск…

– Вам положены десять дней, они предусмотрены уставом…

– Уставом много чего предусмотрено. А где было то, что предусмотрено, зимой под Москвой? Мы там чуть не в лед превратились, одеваясь кто во что мог!

Это, фриц, ты зря, поставят тебе отметку в личное дело, что ругаешь устав, а следовательно, и того, кто его писал.

Вот примерно такие разговоры шли, пока я был совсем бревном. Об Олеге думал, конечно, мы на такой случай договорились еще там, на болоте, чтобы каждый показывал себя максимально тяжелым раненым. Это чтобы, не дай бог, на фронт не послали. Вот умора-то будет, уйти в немецкую армию! Друга я не видел, но знал, что он должен быть тут, где-то в госпитале. Нас же вместе привезли, вряд ли он уже оклемался.

С удивлением узнал, что девушки санитарки были нашими, русскими. Два фрица, во время выноса уток, попытались заговорить с сестрами. Те молчали, две их было, а когда выходили из палаты, то одна и бросила тихо:

– Не добили гадов, скоро ручонки загребущие распускать начнут.

Как они тут оказались, неизвестно, но то, что они этому не рады, это точно. Наверное, в приказном порядке заставили, ведь я нахожусь в бывшей нашей советской больнице, девчонки, наверное, тут работали раньше, вот и сейчас трудятся. Осуждать их не стану, жить-то как-то надо. Им же с Большой земли продовольствие не шлют, есть что-то нужно. Да и не больно их спрашивали, как я думаю, приказали и пригрозили, вот и все. Но относятся к раненым они хорошо, на себе почувствовал. Хоть и без сочувствия в глазах, но делали все осторожно. Хотя их не допускали до чего-то серьезного. Перевязки, уколы, все делали врачи немцы, девушки же выносили утки, переворачивали солдат с боку на бок, и все, пожалуй. А, еще обтирали время от времени, не давая вонять. Главврач, серьезный такой мужик, на Эйнштейна чем-то похож, следил за этим всерьез. Да уж, отличия с советскими госпиталями налицо, как говорится. Чем чище пациент, тем больше вероятность его излечения.

Через четыре скучных, опостылевших недели мне разрешили попробовать встать. Не получилось. Сил не было, представьте! Ноги тупо не держали. Врач тогда прописал мне усиленное питание и ежедневные тренировки. Ко мне стал каждое утро приходить специальный человек, даже не в солдатской форме, и заниматься со мной и, как оказалось, с еще кучей солдат. Это был не массаж, а что-то вроде сидяче-лежачей аэробики. Сначала тупо поднимал ноги и руки по очереди. Через несколько дней эскулап заставил попробовать проделать упражнение, вроде как на пресс. Это я прямо в постели складывался пополам. Да, мне подсунули щит из тонких досок под матрас, спать теперь ужасно тяжело, зато вроде как стало что-то получаться. Еще через две недели я уже вставал. Но только для того, чтобы делать наклоны, приседания – блин, как у немцев все интересно! Меня как будто в олимпийскую сборную готовят.

Говорили фрицы мало, что мне было на руку. Да я еще и ссылался на то, что слышу неважно, да старательно заикался в разговоре. Делал это настолько натурально, что за этот месяц, даже чуть больше, привык это делать не задумываясь. Главное же для меня в этом бесполезном лежании было то, что я стал отлично понимать речь. Говорят-то вокруг много, я уже и думать начинаю на немецком.

Через полтора месяца моего нахождения в госпитале в саду на прогулке меня нашел Олег.

– Твою мать, наконец-то! – чуть не вскрикнул я.

– Тише ты! – шикнул мой друг. – Беда, командир.

– Чего еще-то случилось? – насторожился я.

– Меня выписывать собираются…

– Хорошо, чего ты переживаешь? Свалишь, будешь ждать меня где-нибудь поблизости…

– Ты не понял, Андрюх, меня на фронт выписывают!

– Как это? Мне и то уже объявили, что будет отпуск. Даже бумаги показывали. Я с этим чуть не спалился, правда, предлагали домой написать, еле отбрыкался. Сослался на то, что хочу сделать сюрприз. Так я рядовой, почему тебе не дают отпуск?

– Вот именно, что рядовой. У фрицев не хватает младшего командного состава, я ж унтер, помнишь?

– Млять! – только и выдохнул я.

– Вот и я о том же. Чего делать-то?

– Все будет зависеть от того, как тебя отправят, – начал я, – если поедешь один, сам понимаешь, вали куда хочешь. Если командой…

– Да мне уже отделение подобрали, из таких же, выздоравливающих. Они из отпусков возвращаются прямо сюда. Ну, не в госпиталь, в город. Получают предписание и ждут отправки. Так что я, блин, далеко не один. Как свалить?

– Слушай, ну а что, за тобой постоянно следят? Можно попробовать свалить на вокзале, а еще лучше – во время следования. Ехать-то далеко, поезда будут останавливаться, да и просто ход замедлять. Слушай, Олежка, да справишься! – я реально считал, что это не проблема.

– Так я без тебя не хочу… – вдруг заявил друг. – Представляешь, даже если и получится, то что я нашим-то скажу?

– С этим и правда хреново. Там мурыжить будут будь здоров!

– Вот, а я что говорю.

– Ну, не за фрицев же воевать! – удивился я. – Надо к своим, там главное – связаться со школой…

– И как я это сделаю? – скорчил гримасу Олег. Словно я хрень несу.

– Куда бы ни попал, требовать связи с представителем нашей бригады. Мы ж спецы все же, мало ли где ты был. Тебя на задание отправили…

– Которое мы не выполнили!

– Ну, шухер-то мы знатный учудили. Авиацию да, не вызвали, но сам понимаешь, не всегда идет, как планируешь.

– Короче, я не знаю, что делать! – твердо заявил Олег.

– Устав немецкий учить, а то спалишься, со своим отделением!

– Да его я наизусть помню, еще в школе ОМСБОН учил.

– Блин, Олег, – меня вдруг осенило, – ты ж, вообще-то, у нас штатный радист!

– И?

– Так тебе ж только станцию найти, сам свяжешься с кем нужно. Позывные знаешь, частоты тем более. Выкрутишься, я верю в тебя.

– А ты?

– А что я? – удивился я. – Как получу направление в фатерлянд, дорожные документы, так и свалю на хрен отсюда!

– Как добираться будешь?

– Да я сейчас как новенький буду, пешком дойду, если нужно будет. Не ссы, радист, прорвемся!

Как оказалось, я рано радовался. Нет, Олег уехал, с этим все нормально было. Уж не знаю, как там дальше, надеюсь, выйдет к своим. У меня же черная полоса явно задержаться решила. Мне как будто небеса решили отомстить за что-то. Мои надежды и планы рухнули в один миг, когда я услышал слова:

– А кто это? – Их задала одна женщина в штатском.

Я находился в госпитале уже больше трех месяцев, сентябрь начался, когда меня вызвали к коменданту госпиталя. Я-то шел, думал, документы готовы, довольный был. У меня тут вообще дружба с немцами шла, за своего меня принимали буквально все. А что, рядовой, окопник, ранен серьезно, значит, свой в доску парень. Даже пил с ними тайком принесенный кем-то шнапс. Но особистам об этом знать не обязательно, умолчу в будущем.

Постучав в дверь на втором этаже, я толкнул ее на предложение войти. А когда вошел, сразу и радость исчезла.

– А кто это? – она стояла возле стола коменданта и смотрела на меня. Женщина не старая, лет сорок пять, довольно привлекательная. Высокая, стройная, в строгом костюме и со значком на лацкане пиджака.

– Рядовой Блюм, по вашему приказу явился! – отрапортовал я, почти не заикаясь. Комендант был спокоен до этого момента, но после слов женщины навострил уши и встал.

– Это не мой сын! – вновь подала голос женщина. Вот это я попал!

– Как, вы в этом уверены? – комендант вышел из-за стола. – Он сильно похудел, ранения никого не красят, фрау Блюм…

– Да что же, я сына не узнаю? Он ведь не мертвый стоит здесь. Он чем-то похож, но это не Эрих!

То, что я ей незнаком, было понятно без слов. Разве так встречают собственную мать? Блин, а ведь этот Блюм, которого мы утопили в болоте, что-то говорил о матери, вспомнить бы, что именно, я тогда ни хрена не соображал… А, точно, он говорил, что она какая-то заслуженная, в смысле, член партии не из последних. Вот почему она тут. А еще потому, что я, как мудак, не стал писать ей письмо. Она-то ведь их присылала, ей сразу сообщили о ранении сына и о том, что он в госпитале. Я боялся писать, ведь она бы поняла, что пишет не сын, но никак не думал, что она сюда притащится.

– Рядовой, как вы объясните это? – очнулся, наконец, комендант.

– А что тут объяснять? – я сделал вид, что удивлен. – Мое имя Эрих Блюм, но это не моя мать.

– Но в ваших документах указано, что вы из Мюнхена, есть полный адрес… Да мы ведь и с родственниками связались по данному вами адресу! А вы еще не хотели им отвечать, – черт, припомнил сука, – теперь понятно!

– Что вы сделали с моим сыном? – тетка едва не накинулась на меня с кулаками. Боевая фрау. Я отшатнулся и хотел открыть дверь, но ствол «вальтера», направленный на меня, заставил передумать.

Фрау отошла в сторону и упала на стул, а комендант уже куда-то звонил. Через минуту в палате были четверо солдат и главврач. Тот тоже, блин, подлил масла в огонь.

– А еще думаю, откуда у него осколочное ранение, причем, по виду, так от авиабомбы, да и все тело в шрамах, как будто он несколько раз уже был серьезно ранен. А в личном деле ничего нет…

– И вы молчали? – взревел комендант. – Впрочем, теперь с ним будут разбираться другие люди. Ефрейтор! – Один из четверки солдат вытянулся в струну. – Взять! – как собаке приказал.

И меня взяли. Случилось то, чего я так боялся с самого начала войны. Черт, боюсь пыток. Боюсь, что не выдержу и начну говорить. А сказать у меня много чего есть…

В гестапо был выходной. Ну, это я так решил, потому как меня не повели сразу на допрос, а сунули в камеру. Это была одиночка, холодная и сырая, но я теперь не тот умирающий лебедь из болота. Меня так отреставрировали, что я теперь надеялся пожить. Как быть, что делать? Извечный вопрос.

Ночь прошла быстро, я заставил себя поспать хоть немного, а то сонного завтра быстро утомят на допросе. Заявились за мной ближе к обеду. Готовились, видимо. Вопросы посыпались, как из МГ-34.

«Кто? Что? Когда и куда?» – ну и в том же духе. Отвечал спокойно, как мог.

– Рядовой Блюм. 314-й пехотный…

– Зачем ты врешь, тебя же признали самозванцем? – со мной пока еще спокойно говорили.

– А что, воевать за фюрера преступление? – попробовал я.

– Что? – следак так удивился ответу, что было даже смешно.

– Ну, а что я сделал-то? Почему в гестапо? Я воевал, выполнял свой долг, да, загремел в госпиталь, но не по своей воле, иваны постарались…

– Кто ты такой? – повторил уже более нервно следователь. И я плюнул в сердцах. Все равно уже взяли, не отвертеться. Коси не коси, а самозванец я, тут и доказывать ничего не нужно. Шлепнут, и будут правы.

– Да обычный солдат. Красной Армии солдат, – уточнил я. Ну, а что мне, дальше скрывать? Смысл? Отхрерачат так, что буду просить пулю. Зря, что ли, восстанавливался? А так, может, еще и поживу чуток.

– Кто? – аж поперхнулся следак.

– Ну я же сказал, – пожал я плечами.

– Как, как ты здесь оказался? – следак судорожно расстегивал ворот кителя.

– Ой, да это та еще история… Я был серьезно ранен, одежка пришла в негодность. Кто-то из бойцов предложил переодеть меня в форму вермахта. Это бойцы между собой говорили, я был практически все время без сознания. Очнулся, а тут солдаты вермахта. Обыскали, нашли документы этого Блюма, ну и отправили в тыл. Что, мне нужно было кричать на весь свет, что я русский? Зачем?

– Я такой наглости еще не встречал! – выдохнул следак.

– Ага, – кивнул я, – я тоже. Ну сами посудите, как мне было поступать?

– Значит, простой солдат? – вошел в роль следователь.

– Ну да, – кивнул я.

– Так могли поступить только со старшим по званию!

– Ну, я и был старший среди них. И по возрасту, и по званию. Ефрейтор я. Мы в лесу сошлись с несколькими бойцами, что также выходили из окружения, ну и…

– Ты не похож на обычного солдата, я их много видел! Ты комиссар?

– Упаси бог! – аж перекрестился я. – Какой я, на хрен, комиссар? – возмущению моему не было предела. – Да комиссара бойцы в такой ситуации просто бросили бы, а не стали бы слушаться.

– А слушались?

– Ну, на рожон не лезли, и то хлеб, – я перешел на русский, так как фриц, называя меня комиссаром, говорил на моем языке. – Сидели тихо, жрать только нечего было. Ребята сходили на промысел, добыли чуток еды и притащили форму с документами того Блюма.

– Ты все врешь!

– А зачем мне это? – я пожал плечами. Вообще, я старательно настраивал фрица говорить со мной спокойно, то есть как мне надо. Пусть забудет на время свои гестаповские замашки. – Вас смущает мое знание немецкого языка? Или еще что? Ну, так я и не деревенский парень. Вырос в городе, получил перед самой войной неплохое образование в Москве. Когда набирали добровольцев на оборону города, пошел сам. Вся семья у меня погибла в Калуге. Ваши солдаты там серьезно порезвились.

– Ты убивал солдат вермахта? – прямо спросил фриц.

– В рукопашной не сходился, а так, все стреляли, я тоже. Может, кого и убил. – Хлесь! Фриц перегнулся через стол и ударил меня кулаком в скулу. Не больно, силенок маловато будет. Мне после спаррингов в школе такие удары по фигу.

– Ты будешь расстрелян! – фриц собрался, застегнул ворот, расправил китель.

– Как вам будет угодно, – только и сказал я.

– Что, не боишься смерти? – ехидно так оскалился фашист.

– А чего ее бояться? Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Все там будем.

– Ты будешь гореть в аду, как и все русские!

– После такой бойни, думаю, никто в рай не попадет, господин следователь. Передайте женщине, раз уж она тут, что ее сын погиб как солдат. Пусть знает, что он не сгинул без вести, как это бывает. Лучше уж знать правду, чем всю жизнь мучить себя догадками.

– А как он погиб? – фриц остановился. Даже, я бы сказал, заинтересовался.

– Он был в оцеплении района, где мы прятались, когда наши бойцы пошли добывать еду. Он их увидел, застрелил одного, потом второго, ну и, – я сделал паузу, – его срезали.

– Встать, лицом к стене!

Я послушно встал.

Через пять минут меня, даже не побитого, заперли вновь в камере. Что будет, теперь меня интересовало все меньше. Вот оно как бывало на этой войне. Наверняка ведь и такие случаи происходили, всяко может быть. Что ж, я сделал что смог, значит, такая уж судьба. Валюшку с Катериной жалко, одни останутся. Я пропал, вряд ли пенсию дадут. На что жить станут? Валя, конечно, пока на службе, не пропадет, но как же ей будет тяжко одной… Эх, сказал бы, что парни помогут, так нет больше никого. Вся наша группа, так долго глумящаяся в немецких тылах, погибла на фиг. Есть, конечно, надежда, что Веревкин тогда смог выйти, да, все же есть. Я его, кстати, просил приглядеть за девчонками, авось не оставит. Если сам жив останется. Олега также пока не стоит списывать со счетов, может, еще выберется.

А наутро ко мне пришли! Да, именно ко мне, а не меня куда-то потащили. В камеру вошли давешний следак и мамаша Блюма.

– Расскажите, – ого, даже на вы, – как погиб мой сын? – Она теребила в руках белоснежный платок, и в глазах ее были слезы. А она не такая и железная, какой показалась мне при первой встрече. Вообще, женщина она статная, не отнять.

– Er starb wie ein echter Soldat!.. – произнес я на немецком и повторил для нее всю историю, рассказанную накануне следователю. Она молча слушала, затем произнесла короткое слово, в котором я с трудом расслышал:

– Danke… – а обернувшись к следователю, на выходе произнесла что-то очень тихо. Я не расслышал ее слов, но, думаю, ничего хорошего там для меня не было. А сказал я очень просто, что сын ее погиб как солдат.

В камере я пробыл еще почти сутки. Новыми лицами, вошедшими в камеру, были два дюжих фрица и следователь. Меня просто и без затей отпи…ли, ну, побили то есть. Не жестоко, скорее для порядка. Выплюнул один зуб, у меня их и так мало оставалось, так вот еще один потерял. Так как я был не измотан и сносно откормлен, то боль быстро ушла. Часа через три я уже перестал растирать ушибленные места. Фрицы, когда побили, сразу ушли. Вернулись к обеду и повели куда-то. Уже усаживая меня в кузов машины, следак бросил в мою сторону:

– Благодари фрау Блюм, иначе тебя бы уже расстреляли!

Я недоуменно хлопнул глазами и был потороплен пинком под зад.

Везли недолго, минут тридцать, может сорок. Это было где-то в окрестностях Курска, я так думаю. Лагерь, а это был именно лагерь для военнопленных, располагался в чистом поле. Колючка в несколько рядов, вышки, все как я видел не раз, но только серьезнее. Это уже не те времянки, что устраивали немцы в сорок первом, когда пленных было некуда девать. Здесь все было серьезно. Караул с собаками обходит периметр, часовые бдят в четыре глаза. В общем, зона. Стояли бараки, вид у них был плачевный, бои наверняка здесь проходили, стены просто прозрачные. О, кажется, я понял, это какая-то ферма была, скорее всего. Немцы только забор соорудили да вышки воткнули. А так да, скорее всего, ферма.

Интересно было, за что я должен благодарить эту фрау? Уж не за лагерь ли? Сомневаюсь, что она просила отпустить меня, может, попросила не расстреливать? Тогда да, спасибо ей огромное. Скажете, предатель? Трус и все такое? Да, согласен. А вы как бы поступили?

Оформили быстро. Так как я был довольно чистый, из госпиталя все же, то просто раздели и, швырнув мне какое-то рванье, в котором с трудом угадывалась красноармейская форма, заставили одеться. Я все время думал об одном, почему меня не спрашивают об Олеге. Ведь наверняка есть информация, что я был не один. Или они решили, что он был не со мной? Ведь тогда нас привезли в госпиталь с еще дюжиной солдат вермахта… А, впрочем, это уже не важно. Главное, я жив, а выбраться я попробую, не думаю, что до победы тут сидеть буду.

Лагерь оказался трудовым. Но это полбеды. Здесь почти не кормили, вот в чем была тяжесть. Так-то, если разобраться, ну гоняют на работы, плевать, не привыкать. А вот то, что после четырнадцати, а то и больше часов работы тебя еще и не кормят… Все встало на свои места, понятно, почему столько пленных не решались бежать годами. Если сразу это не сделать, потом банально нет сил. Я хоть и был пока крепким, все же немчура молодцы, подлатали хорошо, да и потом ломать не стали, но и то начал уставать.

Контингент в лагере был разный. Есть отчаянные храбрецы, неунывающие, все время говорящие о том, как они станут воевать вновь. Только вот толку от слов-то нет. Работают, как и все, бежать не пытаются. А есть и такие, что тихие, ни с кем не общаются, но за неделю двое пытались «уйти». Поймали, конечно, одного. Второго убили. Кинулся на солдата, когда загнали, его и пристрелили. Неправильно кинулся, не вовремя и не в том месте.

Вообще, насколько я уже огляделся, из лагеря уйти очень сложно. Охрана приличная, а главное, собаки. Свора овчарок, злющих, аж жуть. Пулеметчики на вышках ни фига не спят, часовые гуляют. Может, с приходом холодов что-то изменится, но пока… Нет, свалить, я думаю, можно только по пути на работы, или обратно. Водят не далеко, час туда, час обратно. Тут недалеко есть лесок, тоже с болотцем, как и тот, в котором я попался, но погуще будет. Вот и рубим его помаленьку. Видно, что начинали тут без меня с того, что делали зачистку возле путей железной дороги. Боятся немцы партизан, зачищают все. А заодно тащат весь лес к себе в Германию. И ведь надо же, выстроили такой порядок, охренеть. Казалось бы, все дороги перегружены, логистика ужасная. Но это, блин, у нас. У этих же гадов все в норме. И на фронт эшелоны идут, с оружием, техникой и солдатами, и обратно не пустые. Раненых вывозят, а заодно и все, что можно украсть и вывезти. В этой местности и так с лесом не очень хорошо, очень небольшие массивы, так и те скоро вывезут.

В бараке все спали, можно сказать, вповалку. Кто где упал, тот там и спит. Ладно хоть фрицы разрешили соломы сюда натащить, причем немало. В углу возле дверей была приличная куча. Когда я вошел и, перездоровавшись со всеми «домочадцами», сел, мне и подсказали, чтобы нагреб себе соломки. Я и нагреб. Ночами было вполне сносно, еще не зима, так что терпимо, но, думаю, уже скоро станет неуютно. Все бойцы были в одной форме. Ни нательного ни у кого, ни шинелей. Да, думаю, замерзнем мы тут. Поговорили с одним, он тут давно сидит, говорит, зимой кинут шинель. Уже лучше, хотя до зимы я тут как-то не рассчитываю задержаться.

– Слышь, Мороз! – окликнули меня. Вот же, блин, фамилия у меня, да? Везде одна и та же погремуха.

– Чего? – ответил я. Мы сидели после трудового дня и отдыхали. Немцы сегодня сухарей мешок дали, но похлебку зажали. Я сидел и старательно пытался размочить во рту сухарь, зубов-то мало. Припрятал себе пару горстей на будущее. Хотя, думаю, съем я их уже сегодня. Жрать-то хочется. Вода еще эта… Пьем дождевую, когда сухо, немчура дает пару ведер набрать из колодца. Вчера вот лил полдня, так хоть помылись, пока шли с работы. А что? Тепло сейчас еще, а после активной работы так даже жарко. Прямо на ходу снимали с себя одежду и под дождем растирались. Хоть так, а то живность-то совсем достала. Жрут, суки, гребаные вши, надоели до жути.

– Сашка, когда побежал, видел, кто в него стрелял? – Я кивнул. – Этот у них прям чемпион. Иногда в лесу стреляют, по бутылкам, этот лучше всех. – Я вновь кивнул, показывая, что принял информацию.

Мы постоянно делимся наблюдениями, мало ли пригодится. Да, о контингенте немного. Самый старший тут старшина. Мужик из обоза санитарного батальона, взяли при отходе, у него даже оружия не было. Пятьдесят годов мужику, какой из него вояка. Весь такой уставший и больной, думаю, долго не протянет он здесь. На работы его не водят, максимум метелку дают, дорожки мести. Остальные… Да все разные. В основном пехтура, пара пушкарей была, подносчики. От восемнадцати до сорока. Старшина один такой старый был.

Все думал, заточку бы какую сделать, железки иногда попадаются под ноги, можно найти, так фрицы постоянно шмонают. Идем с работы, выстроят, и полный шмон. Не пронести ничего. Насчет оружия была идейка, пока наблюдаю и делаю выводы. Главное, заставить себя немного потерпеть. Хоть и понимаю, что валить надо, пока есть силы, но наобум тоже идти неправильно.

В конце сентября я предпринял первую попытку. Дурак! Решил все же свалить по пути, не вышло…

Бежалось довольно легко, прыти было хоть отбавляй, прибавляло сил чувство близкой свободы. Но собачки оказались быстрее. Все бы ничего, если бы одна, но фрицы пустили двух. Итог печален. Пробежал я метров триста, уже на входе в лес меня нагнала собака. Как и говорил, была бы одна… Били меня немцы за порванную собаку долго. Суки, всерьез так воспитывали. Мелькнуло даже, лучше бы пристрелили. Да-да, собачку я их порвал. Просто, когда она кинулась, я успел подставить руку, левую, а когда псина вцепилась, правой со все дури дал ей в нос. Как собачка заскулила… Но я не дал ей мучиться, быстро взялся за челюсти, она в это время терла больное место, и рванул. Скулеж быстро кончился, силы у меня хватило такое сделать. Но я не успел среагировать на вторую псину. Та впилась в ногу так, что я взвыл и упал. А когда пинками свободной ноги удалось, наконец, освободиться, собака-то не железная, да и попал ей, видимо, удачно куда-то в морду, мне в грудь прилетел затыльник приклада.

«Догнали…» – мелькнуло в голове, но я не вырубился.

Месили знатно. Я проклинал себя за такую тупую попытку. Теперь за мной будет усилен надзор, если не забьют.

– Уй, суки! – провыл я. Попали в пах, и я, наконец, отключился. Сколько охрана еще так развлекалась, не знаю, но очнулся, когда меня тащили другие пленные по дороге в лагерь. Странно, что не грохнули, очень странно. Я понял одно, что в следующий раз такого уже не будет.

В лагере меня не оставили в покое и потащили к начальнику. Это была та еще сука. Жирный ублюдок, в очках, с усиками этими дебильными под фюрера, издевался как мог. Он попросил четырех охранников подержать меня и затушил мне об щеку сигарету. Было очень больно. Ощущения, как от пули, только там быстро эта начальная боль уходит, меняясь на ту, что начинается внутри тела, а тут… Ожоги – это очень больно и страшно. Ревел я так, что, казалось, готов руки себе вырвать, чтобы освободиться от захвата. Но держали очень крепко.

После нескольких пинков, один из которых заставил меня крутиться и ползать по полу кабинета начальника, был особенно болючим. Мне второй раз за день прилетело между ног. Как это больно… Не передать. Мне и после того, как очнулся, уже казалось, что там все опухло, а уж теперь…

– Я все понял, господин начальник, я все понял! – заорал я, не выдержав. В голове так и стучало, я больше так не поступлю. Так не поступлю. Я сделаю все умнее!