Учитель фехтования

– Должен признаться, – морщинки заиграли вокруг его ироничных печальных глаз, – я не завидую тем, кому суждено пережить войны, которые человечество будет вести лет через двадцать или тридцать.

В этот миг в дверь постучали, и то, что произошло далее, навсегда изменило жизнь учителя фехтования.

II

Двойная ложная атака

Двойная ложная атака служит для того, чтобы сбить противника с толку. Начинается она точно так же, как простая атака.

Он поднялся по лестнице, нащупывая в кармане серого сюртука краешек записки. Ее содержание было ему не вполне ясно:

Донья Адела де Отеро просит учителя фехтования дона Хайме Астарлоа прийти к ней домой по адресу: улица Рианьо, дом 14, завтра в семь вечера.

С уважением,

А. д. О.

Перед выходом дон Хайме тщательно привел себя в порядок: записку, должно быть, написала мать будущего ученика, и ему хотелось произвести наилучшее впечатление. Подойдя к незнакомой двери, он поправил галстук и постучал тяжелым бронзовым кольцом, вдетым в ноздри декоративной львиной головы. Затем достал из жилетного кармана часы: без одной минуты семь. Он немного подождал, прислушиваясь к легким шагам, приближавшимся к двери по длинному коридору. Засов отодвинулся, и появилось смазливое личико горничной, обрамленное белым чепцом. Взяв его визитную карточку, девушка удалилась, а дон Хайме вошел в маленькую, со вкусом обставленную залу. Жалюзи опущены; через открытые окна доносился шум экипажей, проезжавших по улице двумя этажами ниже. По всей зале – высокие вазы с экзотическими растениями, роскошные кресла, обитые алым шелком; на стенах висела пара неплохих картин. Будущие клиенты, видимо, богаты, и маэстро обрадовался. В его положении это было очень кстати.

Вскоре горничная вернулась и, взяв у него перчатки, трость и цилиндр, пригласила в гостиную. Он проследовал за ней в полумраке коридора.

Гостиная была пуста, и, сложив руки за спиной, он прошелся взад и вперед, внимательно рассматривая изысканное убранство. Последние лучи заходящего солнца, проникая в комнату через полуопущенные шторы, постепенно тускнели на скромных обоях в бледно-голубой цветочек. В меблировке чувствовался отменный вкус; над английским диваном висела картина известного художника XVIII века: девушка в кружевах задумчиво обернулась на качелях в саду, видимо ожидая кого-то желанного. В углу стояло фортепьяно с откинутой крышкой, на пюпитре белели ноты. Он подошел поближе: «Полонез фа минор», Фридерик Шопен. Владелица фортепьяно была, без сомнения, дамой образованной.

В заключение дон Хайме осмотрел развешанную над мраморным камином коллекцию оружия: дуэльные пистолеты и рапиры. Внимательно, как истинный знаток, он изучал один предмет за другим. Старинные рапиры с золотой насечкой, одна французской, другая итальянской работы, – высочайшего класса. Отлично сохранились; на клинке маэстро не обнаружил ни намека на ржавчину, хотя едва заметные царапины не оставляли сомнений, что послужили рапиры на славу.

За спиной дона Хайме послышались шаги. Он неторопливо обернулся, готовясь произнести заранее подготовленное приветствие. Однако стоявшая перед ним дама весьма отличалась от образа, созданного им в воображении.

– Добрый вечер, сеньор Астарлоа, – произнесла она. – Благодарю вас за любезный визит к незнакомке.

У нее был приятный, чуть хрипловатый голос, в выговоре проскальзывал едва уловимый чужеземный акцент. Дон Хайме склонился к протянутой руке и коснулся ее губами. Кожа – тонкая, прохладная, приятного смуглого оттенка; маленький мизинец изящно отогнут; ногти без маникюра, острижены коротко, по-мужски. Единственным украшением этой необычной руки было кольцо – тонкий серебряный ободок.

Дон Хайме выпрямился и увидел большие фиалковые глаза; в прямых лучах света зрачки отливали золотом. Черные густые волосы дамы были собраны на затылке перламутровой заколкой в форме орлиной головы. Для женщины она, пожалуй, высоковата – чуть ниже самого дона Хайме. Зато сложена вполне гармонично, если не считать несколько чрезмерной худобы. Ее тонкая талия не нуждалась в корсете. Одета в черную строгую, без всяких украшений юбку и шелковую блузку, отделанную кружевами. В этой женщине смутно, почти неуловимо проскальзывало что-то мужское; особенность еще более подчеркивал крохотный шрам в правом уголке рта – дама будто странно, загадочно усмехалась. Она была в том неопределенном возрасте, когда женщине с легкостью можно дать от двадцати до тридцати лет. У маэстро мелькнула мысль, что в далекие времена юности ради такой особы он, несомненно, пустился бы на любые сумасбродства.

Дама пригласила дона Хайме сесть, и они оказались лицом к лицу за маленьким столиком, стоявшим напротив балконной двери.

– Кофе, сеньор Астарлоа?

Он охотно согласился. Не дожидаясь зова, в гостиную неслышно вошла горничная. На серебряном подносе в ее руках нежно позвякивал фарфоровый сервиз. Хозяйка дома налила кофе и протянула чашку дону Хайме. Под ее испытующим взглядом он сделал несколько глотков. Дама быстро перешла к делу:

– Я бы хотела брать у вас уроки…

Маэстро застыл с чашкой в руках, машинально помешивая ложечкой сахар. Он решил, что ослышался.

– Я вас не совсем понимаю.

Она пригубила кофе и посмотрела на него с вызовом.

– Я навела кое-какие справки, и мне стало известно, что вы считаетесь лучшим учителем фехтования в Мадриде. Вас называют последним знатоком классической техники. Кроме того, я знаю: вы разработали секретный прием, ваш знаменитый укол, и ученики, им заинтересовавшиеся, могут посещать ваши занятия, уплатив тысячу двести реалов. Цена, безусловно, высока, но я в состоянии заплатить эту сумму. Я желаю брать у вас уроки.

Силясь прийти в себя от изумления, дон Хайме покачал головой:

– Простите, сеньора, но… Это совершенно невозможно. Я и в самом деле знаю секрет этого укола и обучаю ему клиентов за названную вами цену. Но, прошу вас, поймите меня… Я, то есть фехтование… Для женщины это исключено. Я хочу сказать, что…

Фиалковые глаза смотрели холодно. Шрам в уголке рта казался загадочной улыбкой.

– Я понимаю, о чем вы. – Адела де Отеро аккуратно поставила чашку на стол и соединила ладони, словно бы в молитве. – Однако я не вижу никаких препятствий в том, что я – женщина. Для вашего успокоения, сеньор, скажу больше: я неплохо владею многим из того, что вы преподаете своим ученикам.

– Дело вовсе не в этом. – Маэстро уже начинал нервничать. Он провел пальцем по шее над воротником: ему становилось жарко. – Поймите меня правильно. Женщина и фехтование… Одно с другим несовместимо.

– Вы хотите сказать, что к этому плохо отнесется общество?

Она смотрела на него в упор, держа в руках чашечку с едва отпитым кофе. Не сходившая с ее губ загадочная улыбка смущала и беспокоила маэстро.

– Поймите меня правильно, сеньора, это лишь одна причина. Заниматься вашим обучением я не могу. В моей практике не случалось ничего подобного.

– Вы боитесь за свой авторитет, маэстро?

Дон Хайме уловил в ее голосе вызов и насмешку. Он осторожно поставил чашку на стол.

– Сеньора, так не принято. Это просто неслыханно. Может, где-нибудь за границей, но здесь, в Испании… Я, по крайней мере, обучать вас не стану. Обратитесь к другому преподавателю. Вероятно, он окажется более… сговорчив.

– Я должна узнать секрет этого приема, а учителя лучше вас в Мадриде нет.

Польщенный дон Хайме улыбнулся:

– Возможно, сеньора, я и вправду лучший учитель фехтования, как вы изволили выразиться. Но я уже слишком стар, чтобы менять свои привычки. Мне пятьдесят шесть, и своим делом я занимаюсь уже более тридцати лет. И уроки у меня всегда брали исключительно мужчины.

– Времена меняются.

Дон Хайме печально вздохнул:

– Вы правы. И представьте себе, на мой вкус, времена меняются слишком уж быстро. Позвольте же мне, сеньора, не изменять старым привычкам. Они – мое единственное богатство.

Адела де Отеро молча смотрела на маэстро, медленно покачивая головой, словно старательно взвешивала его аргументы. Затем поднялась и направилась к камину с коллекцией оружия.

– Говорят, ваш укол невозможно отразить.

Дон Хайме скромно улыбнулся:

– Это несколько преувеличено, сеньора. Если владеешь техникой, отразить его проще простого. Придумать неотразимый укол мне пока не удалось.

– И вам действительно платят за него двести эскудо?

Дон Хайме не ответил. Настойчивость дамы ставила его в неловкое положение.

– Прошу вас, сеньора, не уговаривайте меня.

Она повернулась к нему спиной, поглаживая пальцем острие одной рапиры.

– Я бы хотела узнать, сколько вы берете за свои уроки.

Дон Хайме не спеша поднялся.

– С каждого ученика я беру в среднем от шестидесяти до ста реалов в месяц. За четыре урока в неделю. А теперь, с вашего позволения…

– Вместо двухсот эскудо я заплачу вам две тысячи четыреста реалов.

Дон Хайме опешил. Названная сумма вдвое превосходила обычную плату, которую он изредка получал за обучение своей технике от заинтересовавшихся его мастерством клиентов. Желающие встречались не так уж часто, а преподавал он за эти деньги целых три месяца.

– Возможно, сеньора, вам даже не приходит в голову, что ваше предложение для меня унизительно.

Неожиданно дама повернулась к нему лицом, и на мгновение дону Хайме показалось, что в ее фиалковых глазах вспыхнула ярость. У маэстро мелькнула мысль, что представить ее с рапирой в руке совсем несложно.

– Значит, по-вашему, этой суммы недостаточно? – невинно спросила она.

Дон Хайме выпрямился. Губы его побледнели. Если бы на подобное заявление осмелился мужчина, не прошло бы и пары часов, как наглец общался бы с праотцами в лучшем из миров. Но Адела де Отеро была женщиной, к тому же – красивой, и это полностью меняло дело. Маэстро не мог дождаться, чтобы этот утомительный, нелепый разговор закончился.

– Дорогая моя сеньора, – спокойно сказал он, и его голос звучал холодно и учтиво. – Уколу, который так вас заинтересовал, я обучаю за твердую цену, установленную мною раз и навсегда; поднимать ее я не намерен. Кроме того, я беру в обучение лишь тех, кого считаю достойным, и не собираюсь отказываться от права выбора, а уж тем более – торговаться, как на рынке. Всего доброго.

Служанка принесла ему цилиндр, перчатки и трость, и, не проронив более ни слова, он вышел за дверь и спустился по лестнице. До него донеслись звуки шопеновского «Полонеза». Чьи-то пальцы яростно били по клавишам.

– Укол… Хорошо… Повторите… Остановка. Вольт… Еще раз, пожалуйста. Вот так… Вперед, наступайте. Смелее… Сократите дистанцию… На меня. Еще раз, теперь в четвертый сектор… Правильно. Великолепно, любезный. Замечательно. Вы же знаете: главное – время и дисциплина.

Прошло несколько дней. Прим все так же тенью висел над монархией; королева Изабелла собиралась в Лекейтио на морские купания, настоятельно рекомендуемые врачами, лечившими ее кожную болезнь, которой она страдала с детства. Помимо духовника и короля, ее сопровождала целая толпа герцогинь, слуг, дворцовых сплетников, прихлебателей и прочих персон, без которых королевский дом был бы просто немыслим. Дон Франсиско де Асиз, робко выглядывавший из-за плеча своего верного секретаря Менесеса, прятал глаза и облизывал губы, отчего лицо его принимало необычайно кроткое и постное выражение, а Марфори, министр вооруженных сил, всем назло красовался перед публикой в погонах, заработанных неустанными подвигами в спальнях чужих жен.

По обеим сторонам Пиренеев эмигранты и ссыльные генералы открыто готовили заговор, пытаясь насытить свою мучительную, безмерную жажду власти. Депутаты, эти скромные пассажиры третьего класса, поддержали бюджет, только что разработанный Министерством обороны, отлично понимая, что большая часть этого бюджета идет на жалованье чиновникам военных корпусов, чья верность короне зависела от повышений по службе и синекур. Эти господа ложились спать «модерадос», а просыпались убежденными либералами: всё решали изменения в послужных списках. Сиживая вечерами в тени, жители Мадрида преспокойно листали подпольные газеты и потягивали прохладное вино из глиняных кувшинов. На улицах, призывая покупателей, пронзительно кричали торговцы:

– Холодный оршад, ароматный холодный оршад!

Маркиз де Аяла не хотел покидать летний Мадрид и наслаждался фехтованием в обществе дона Хайме. Поединки завершались рюмочкой хереса, превратившейся в ритуал. В кафе «Прогресо» Агапито Карселес по-прежнему пел дифирамбы республике, а более сдержанный Антонио Карреньо чертил масонские знаки и защищал унитариев, не отвергая при этом конституционную монархию. Дон Лукас каждый вечер произносил пылкие речи; учитель музыки задумчиво водил пальцем по мраморной столешнице, кротко и печально глядя в окно. А дон Хайме, к своему величайшему изумлению, не мог изгнать из памяти образ Аделы де Отеро.

На третий день раздался звонок в дверь. Дон Хайме только что вернулся с утренней прогулки и приводил себя в порядок, собираясь пообедать в кафе на улице Майор.

Перед тем как надеть сюртук, он наносил на руки и лицо живительную прохладу одеколона, надеясь спастись от жары. Прозвенел колокольчик, и маэстро удивленно замер: он никого не ждал. Поспешно провел расческой по волосам, накинул старый шелковый халат, оставшийся от лучших времен и давно нуждавшийся в починке, вышел из спальни, пересек маленькую гостиную, одновременно служившую ему кабинетом, и открыл входную дверь. Перед ним стояла Адела де Отеро.

– Добрый день. Я могу войти?

Голос ее звучал робко. На ней было будничное платье небесно-голубого цвета с широким вырезом – край выреза, рукава и подол обшиты белыми кружевами – и соломенная шляпка, украшенная букетиками фиалок под цвет глаз. В руках, обтянутых перчатками из тех же кружев, она держала маленький голубой зонтик. Сейчас в дверях Адела де Отеро показалась дону Хайме куда привлекательнее, чем в строгой гостиной на улице Рианьо.

На мгновение дон Хайме смутился: неожиданный визит застал его врасплох.

– Разумеется, сеньора, – ответил он в замешательстве. – Проходите, сделайте милость.

Он жестом пригласил ее войти, хотя присутствие этой дамы после неприятного разговора несколько дней назад было ему в тягость. Словно угадав его мысли, она приветливо улыбнулась.

– Спасибо, что впустили меня, дон Хайме. – Фиалковые глаза пристально смотрели на него, и беспокойство маэстро возросло. – Я опасалась… Однако именно такого приема я и ожидала. Как хорошо, что я не ошиблась.

Дон Хайме понял – Адела де Отеро, судя по всему, боялась, что он захлопнет дверь перед ее носом. Такое подозрение возмутило его: прежде всего он считал себя настоящим кабальеро. Но она впервые обратилась к нему по имени, и это смягчило негодование маэстро.

– Прошу вас, сеньора, – любезно произнес он и пригласил ее перейти из маленькой прихожей в гостиную. Адела де Отеро остановилась в центре полутемной комнаты, с любопытством осматривая предметы, судьба которых была связана с историей жизни дона Хайме. Небрежно провела пальцем по корешкам книг на пыльных дубовых полках: дюжина старинных трактатов о фехтовании, сочинения Дюма, Виктора Гюго, Бальзака… Были там «Параллельные жизнеописания» Плутарха, зачитанный Гомер, «Гейнрих фон Офтердинген» Новалиса, несколько романов Шатобриана и Виньи, мемуары и трактаты о военных кампаниях Первой империи; сочинения по большей части – на французском языке.

Дон Хайме извинился и, зайдя в спальню, снял халат, надел сюртук и торопливо повязал под воротник рубашки галстук. Когда он вернулся в гостиную, гостья рассматривала старое, потемневшее от времени полотно, висевшее на стене среди старых шпаг и ржавых клинков.

– Это ваш родственник? – спросила она, показав на тонкое юное лицо, строго смотревшее с портрета. Человек был одет по моде начала века, светлые глаза взирали на мир недоуменно и недоверчиво. Широкий лоб и суровое достоинство – своим необычным обликом портрет чем-то напоминал самого дона Хайме.

– Это мой отец.

Адела де Отеро перевела взгляд на маэстро, потом снова посмотрела на портрет, словно ища подтверждение его словам. Казалось, сравнение ее удовлетворило.

– Красивый человек, – произнесла она своим чуть хрипловатым голосом. – Сколько же ему лет на этом портрете?

– Не знаю, сеньора. Он умер в тридцать один год, за два месяца до того, как я появился на свет, во время войны с Наполеоном.

– Он был военный? – Казалось, человек на портрете ее в самом деле заинтересовал.

– Нет. Он был арагонским идальго из породы упрямых и несговорчивых людей, которых возмущает малейшее давление, малейшее требование «делай так, а не эдак»… Он ушел с небольшим отрядом в горы и убивал там французов, пока не убили его самого. – В голосе маэстро звучала затаенная гордость. – Говорят, он умер в одиночестве, как волк. Солдаты обложили его со всех сторон, а он до последнего на великолепном французском выкрикивал им оскорбления.

Гостья еще какое-то время пристально рассматривала портрет. Слушая рассказ дона Хайме, она не сводила с картины глаз, покусывала задумчиво нижнюю губу, а шрам в уголке рта загадочно улыбался. Затем женщина медленно повернулась к маэстро.

– Вас, наверное, тяготит мое присутствие, дон Хайме.

Не зная, что сказать, маэстро отвел глаза. Адела де Отеро положила шляпку и зонтик на стол, беспорядочно заваленный бумагами. Ее волосы, как и в первый раз, были собраны на затылке. Голубое платье в суровом кабинете смотрелось причудливым ярким пятном.

– Можно, я сяду? – Ее голос смущал и будоражил маэстро. Быть может, она сознательно прибегала к этому неотразимому оружию. – Я зашла к вам случайно, гуляя по городу. Мадридская жара меня просто убивает.

Торопливо извинившись за неучтивость, маэстро предложил ей старое кресло, обтянутое потертой кожей. Сам же придвинул табурет, уселся от гостьи в некотором отдалении и сдержанно покашлял: ей не удастся увлечь его в неведомый край, где, как ему казалось, поджидает неумолимая опасность.

– Я слушаю вас, сеньора де Отеро.

Почувствовав вежливую холодность в его словах, прекрасная незнакомка улыбнулась. «Какая необычная женщина», – подумал дон Хайме. Он знал ее имя, и только; остальное – тайна. С тревогой маэстро осознал, как стремительно, овладевая всем его существом, растет то, что в начале знакомства было всего лишь искоркой любопытства. Он попытался взять себя в руки, терпеливо ожидая начала беседы. Донья Адела заговорила не сразу – ее спокойствие уже начинало раздражать маэстро. Фиалковые глаза блуждали задумчиво по комнате, словно желая отыскать какую-нибудь мелочь, что помогла бы ей глубже понять сидевшего перед ней человека. А дон Хайме тем временем изучал черты ее лица, не дававшие ему покоя все эти дни. Губы у женщины были полные, четко очерченные – будто надрез на заморском фрукте с сочной алой мякотью. Маэстро подумал, что шрам в уголке рта не только не портит ее красоту, но придает ее лицу особую прелесть, какую-то смутную, волнующую жестокость.

Едва она появилась в дверях, дон Хайме приготовился повторить свой решительный отказ. Женщина никогда не переступит порог его зала. Он ожидал просьб, бурного женского красноречия, кокетства, лукавых уловок и ухищрений, свойственных прекрасному полу… Он не позволит сбить себя с толку, пообещал себе маэстро. Будь он лет на двадцать моложе, кто знает – он оказался бы сговорчивее и поддался таинственным чарам этой удивительной женщины. Но в столь преклонные годы подобные пустяки не могли сломить его дух. Он не хотел от своей прекрасной гостьи ровным счетом ничего; в его возрасте присутствие такой женщины могло вызвать лишь смутное волнение, но он, несомненно, легко сможет его погасить. Дон Хайме решил держаться невозмутимо и стойко. Ему ничто не угрожало: этой своенравной даме не удастся его смутить. Однако к ее вопросу он оказался совершенно не готов.

– Как бы вы ответили, дон Хайме, если бы при атаке ваш противник нанес вам укол в третий сектор с переводом?

Маэстро подумал, что ослышался. Он поднял руку, словно прося извинения, и растерянно замер. Провел пальцами по лбу, опустил руки на колени и уставился на гостью, словно только что ее заметил. Это нелепость.

– Простите, не понимаю.

Она смотрела на него с интересом, и в глазах ее блеснул недобрый огонек. Голос прозвучал неожиданно жестко:

– Я хотела бы узнать ваше мнение, дон Хайме.

Маэстро вздохнул и сел поудобнее. Все это дьявольски странно.

– Вас это действительно интересует?

– Разумеется.

Поднеся ладонь ко рту, дон Хайме откашлялся.

– Хорошо… Конечно, если эта тема… Так вы говорите, укол в третий сектор с переводом? – В конце концов, это просто вопрос, как и любой другой; странно лишь слышать его из уст женщины. Хотя после того, как он увидел ее в дверях, его уже трудно было чем-либо удивить. – Итак, если мой противник делает вид, что хочет уколоть в третий сектор, я нанесу ему укол во второй. Понимаете? Это довольно просто.

– Ну а если на ваш укол он ответит уколом вниз, а затем внезапно атакует в четвертый сектор?

Дон Хайме посмотрел на гостью в полной растерянности. Она выбрала верную тактику.

– В этом случае, – сказал он, – я бы парировал четвертой защитой и неожиданно атаковал в третий сектор. – На этот раз он уже не добавил: «Понимаете?» Было очевидно: донья Адела отлично все понимала. – Это единственный разумный ход.

Она откинула назад голову, и неожиданно на ее лице отразился такой восторг, что она, казалось, вот-вот расхохочется. Но донья Адела лишь молча улыбнулась и пристально взглянула на маэстро.

– Вы хотите разочаровать меня, дон Хайме? Или вы меня испытываете? Вы же отлично знаете, что это не единственный разумный ход. И, как мне кажется, далеко не лучший.

Дон Хайме заметно смутился. Такого поворота он и вообразить не мог. Что-то подсказывало ему, что перед ним – чужое, враждебное существо, но одновременно в нем зародилось и крепло другое чувство. Неудержимое профессиональное любопытство. Он решил осторожно дать ему волю – настолько, чтобы продолжить увлекательную игру и посмотреть, к чему она приведет.

– Вы хотите предложить что-нибудь другое? – спросил он вежливо, хотя в голосе его послышалась ирония.

Донья Адела кивнула; она раскраснелась, ее глаза горели так возбужденно, что их блеск смутил маэстро.

– Я вижу как минимум два решения, – ответила она с уверенностью, но без тени хвастовства. – Я бы могла, так же как и вы, парировать четвертой защитой плотно к шпаге противника, а затем сделать резкий выпад в четвертый сектор ближе к его руке. Что вы на это скажете?

Дон Хайме подумал, что это не только правильно: это замечательно.

– Ну а каков второй вариант?

– Вот так. – Адела де Отеро задвигала правой рукой, импровизируя движение рапиры. – Парировать четвертой защитой, затем резко изменить угол. Думаю, вы согласитесь со мной: любой укол всегда быстрее и эффективнее, если он делается в том же секторе, что и парирование. Защита и ответ должны быть едины.

– Укол в бок технически довольно сложен. – Неожиданный спор захватил дона Хайме. – Где вас ему обучили?

– В Италии.

– Кто был вашим учителем?

– Это к делу не относится. – Обворожительная улыбка смягчила жесткий ответ. – Скажу только, что он считался одним из лучших фехтовальщиков Европы. Он обучил меня девяти основным атакам, их вариантам и способам их отразить. Он был очень терпеливый человек. – Она подчеркнула прилагательное. Взгляд ее был тверд и прям. – И мой учитель не видел ничего зазорного в том, что обучает своему искусству женщину.

Дон Хайме пропустил ее замечание мимо ушей.

– Какова основная опасность укола в бок? – спросил он, пристально глядя ей в глаза.

– Встречный укол.

– Как его избежать?

– Нанести свой укол как можно ниже.

– Как отразить укол в бок?

– Двойным вольтом и низкой четвертой защитой. Это похоже на экзамен, дон Хайме.

– Это и есть экзамен, сеньора де Отеро.

Они смотрели друг на друга, не произнося ни слова, и вид у них был такой утомленный, словно они действительно только что окончили сложный поединок. Дон Хайме внимательно разглядывал собеседницу: он впервые обратил внимание на ее правое запястье – крепкое и сильное, впрочем, от этого не менее тонкое и изящное. Блеск ее глаз, жесты при описании поединка были чрезвычайно выразительны. Дон Хайме мог безошибочно уловить признаки, по которым угадывался хороший фехтовальщик. Он упрекнул себя за то, что позволил ничтожным предрассудкам ослепить свою интуицию.

Разумеется, все происходившее между ними оставалось до сей поры чистейшей теорией; старый маэстро понимал, что настал момент проверить способности дамы на практике. Казалось, эта дьявольская донья Адела вот-вот совершит невозможное: после тридцати лет пробудит в преподавателе желание воочию увидеть, как владеет шпагой женщина. И не просто женщина, а именно она, эта странная сеньора де Отеро.